VII. Иcцеление
Bokov Zona VII
В Бари я задержался, разнежившись на не слишком горячем, зимнем, но все-таки итальянском солнце. Звали забыть все и остаться голубые дали – чистая бирюза! – Адриатики. Вилась дорога вдоль моря, уютно (до слез) плескалась вода о пляжную гальку. На пути возвращения город показался приветливым. Он меня медленно узнавал. Без всякого знака с моей стороны остановился маленький Фиат с оторванной дверцей, обшарпанный, нагруженный кусками белесого дерева, очевидно, собранного на берегу.
Шофер предложил подвезти. Лючиано – как выяснилось – казался огромным в автомобиле-малютке. Он собирал выброшенное морем дерево и отвозил его в пиццерию, где топил им плиту. И стряпал пиццу, конечно. Он был и владельцем предприятия.
– Бари пропал, Бари плохой, Бари погибнет! – повторял он, словно пел песню. Да что там такое?
– Бари пропал! Но ты можешь придти вечером в пиццерию возле собора, я дам тебе поесть. А Бари – пропал!
В Бари меня интересовал собор. Очень старый. Там хранятся останки святого Николая, привезенные из Мир Ликийских в Азии (там я тоже был, но об этом как-нибудь в другой раз). Ныне это турецкий город Демре, и он борется за возвращенье мощей! Турки считают, что венецианцы их похитили хитростью в XII веке. Так вот, пусть нам отдают знаменитость! Мы почтим его не хуже вас! И уж тем более сумеем продать билеты паломникам! (Как это и делается в Демре, в храме, где служил славный епископ).
Навстречу шла демонстрация с красными флагами. Хриплый голос кричал что-то в мегафон, порывистый ветер рвал фразы на куски и разбрасывал, так, что они казались злым лаем. Ноябрь 87-го: еще собирались люди в колонны и шли.
А в соборе было довольно людей, в крипте, вокруг саркофага. Между прочим, в древних житиях святого говорится, что он был одно время городским нищим, после своего возвращения из Иерусалима. Но этот эпизод в современных биографиях исключен церковной цензурой. В самом деле, не слишком ли: святой и епископ, и вдруг стоит с протянутой рукой? Что подумает современная молодежь? Не испугается ли она евангельской бедности? Не усомнится ли в возможности сделать карьеру?
В крипте висела огромная лампадка с плавающем поверх масла фитилем. И можно было добавить из своего сосуда! Так я и сделал: у меня было оливковое масло в пластмассовой бутылке. Моя драгоценность. Ей даже полагался отдельный кармашек рюкзака. Люди сидели молча. Неожиданно залепетал ребенок, мать шикнула на него. Ну вот, простота. Господи, где же Ты, что же Ты. В этом все дело, а не в теологии и науке ученых. Где же Ты.
Мой небесный покровитель – герой тысяч легенд и поверий. И филологических курьезов. Недавно я узнал, что имя Наполеона – преобразованное Иль Наболеоне. Так называется одеяние статуи св.Николая, которую возят на лодке во время майского праздника моря.
Я предполагал пройти Пулию и Кампанью, пересечь итальянский сапожок и спуститься к Средиземному морю, к Неаполю. И двигаться дальше, к Риму и французской границе.
Выйдя из Бари, я заблудился. Часа два я шел к северу, а нужно было – на юг. Уставший, обескураженный, в крохотном Битонто я пошел проситься на ночлег в местную церковь. Никто этому не удивился, и люди не сжались сразу: меня медленно принимали, я почувствовал. Отбрасывание также ощущается сразу.
После мессы священник заговорил с крупным мужчиной, оказавшимся владельцем маленькой транспортной фирмы. Раз и два взглянув на меня, протягивая спокойно руку (и все пять пальцев), он слушал кюре: вот путешественник... нельзя ли его... что-нибудь сделать?
Почему бы и нет? Можно, легко. И я ужинал в семейном кругу. Дети украдкой бросали любопытные веселые взгляды: путешественник! Надо же! И где только он не был. И говорит, что русский, но идет во Францию. Кто они такие, русские, не американцы ли?
Хозяин отвез меня ночевать в контору своей фирмы. То была огромная комната, почти ангар, в ней стоял стол и два стула. Холодно не было, скорее свежо. Хозяин запер дверь снаружи, сказав, что я могу спать безмятежно до восьми утра. Я предвкушал это блаженство: спать в помещении. Только вот незадача: пол был бетонный. И нечего постелить. Ни пачек газет, ни картона. Стол был слишком маленький, чтобы улечься, и вдобавок железный. Ай-ай, какая досада. А за дверью стояли при входе, прислоненные к стене, какие-то доски, я их заметил, когда мы приехали. Я почти чувствовал их доброжелательное присутствие за дверью и готовность помочь. Но нет, недоступны. Нет.
Холод быстро пробился через мешок, слежавшийся в тонкий слой за эти два года. Он был куплен однажды для поездки в Америку. Ну, тогда все было о’кей, билет на самолет, вернее, билеты: К. летела со мной на крыльях Боинга, точнее, мы летели вместе на крыльях любви. И мешок тогда не понадобился: были друзья, радовавшиеся встрече, и ночлег подразумевался сам собой. Были просто знакомые, облизывавшиеся на ослепительную К., уже во всю протиравшие новенькие джинсы в американских университетах, копя даты и цитаты для диссертаций.
Спать зимой на бетоне рискованно, даже в солнечной Италии. Мое тело как-то не сопротивлялось иголкам холода, и он наползал на меня, словно тень от облака. Я еще медлил вставать, перевернувшись в мешке и стоя в нем на коленях и локтях в сладкой дремоте, почти негодуя на холод, все-таки проникавший в меня даже через ничтожно малую площадь соприкосновения. Признаться, я никогда не любил спать на бетоне.
В восемь утра дверь отворилась, и я обрел автономию. И шел дальше.
Кончился пояс вилл. Дорога пошла через виноградники. Там и тут еще попадались ягоды, впрочем, почти совсем испорченные. В поисках остатков я углубился в ряды обезлиствевших лоз. Было тихо: автомобили проезжали все реже, дело близилось к полудню. Напротив моей аллеи остановился один, и вышедший из него человек что-то кричал и махал мне рукой. Я вообразил, что он хочет меня подвезти, и побежал, и подбегал к нему радостный. Он смешался на мгновение при виде моего лица и продолжал менее сердитым тоном, и я понял наконец. Это был владелец виноградника, и он возмущался тем, что я зашел на его землю. Ну, в самом деле. Выговорившись и успокоившись, владелец полей сел в свой Мерседес и уехал. В памяти остались черные усики.
Дорога в нужном направлении ответвилась и заметно сузилась. И стала подниматься и петлять между холмами. Строения делались все реже и непригляднее, и даже попался первый дом с проваленной крышей. Начались огороды. О, бедность овощей и людей.
Привычный ритм пешей ходьбы развеивал мысли. И делался сладостным: я люблю ситуации, которые становятся чистыми символами. Как эта дорога и свежий воздух. И одиночество путника. И неизвестность старящегося дня. И ностальгия сумерек. И приятное чувство возвращения: впереди на пересечении дороги и проселков возвышалась постройка с округлой крышей. Правда, без двери. И стены не везде доходили до земли. Вероятно, дожди вымыли почву, и образовались неприятные дыры. Достаточные, чтобы создавался сквозняк. Удача же была в том, что множество досок лежали сваленными у стены. Вокруг громоздились части сельскохозяйственных машин.
Ночью я любовался звездным небом, большим вертикальным вырезом его в дверном проеме. Но все более остывал и утром почувствовал, что усилилось недомогание предыдущего дня. Ночью шел дождь, и я был доволен сквозь сон, что сплю под крышею.
Новый день встал мокрым. Дорога поднималась по склону, пустынная и асфальтированная. От нее отделялась другая и уводила к обязательному Кастель дель Монте, «замку на горе» (на днях я получил от него привет спустя годы – купил в магазине оливковое масло с его адресом!)
Вид миндальной рощицы, уже без листьев, но с черными плодами, висящими там и тут, вызвал у меня всплеск надежды. Их я насобирал десятка три, нагибая ветки и даже залезая на деревья. Но предвкушение обильного завтрака померкло. Известно, что миндаль бывает сладким или горьким. Орехи этой рощицы относились, увы, к последнему виду. Ничего не поделаешь. Ну, ничего.
С перевала открылся грандиозный вид на долину. Меловые и песчанистые обнажения ярко горели в свете дня, их обрывистый край тянулся на километры. Островки кустов и деревьев, несомненно, посаженные. Брошенные хутора.
Цвета этого дня: легкие серые и серо-стальные слои облаков. Неподвижно висящее и блестящее, словно алюминиевое, солнце.
Солнце Страшного Суда, подумал я. Таким я увидел его однажды на старинной гравюре. Солнце Дюрера.
Иногда на серой поверхности небосвода проступали жилки и островки лазури. Дул ветер: не очень сильный, но удивительно постоянный, без порывов. Наверно, у него есть свое особое имя.
После полудня, пройдя километров двадцать из тридцати четырех обычного дневного пути, я начал чувствовать усталость. Немного странную: пройдя полкилометра, я должен был останавливаться и присаживаться. Отдыхать. Остановки учащались: через каждые двести метров. Через сто. Словно в машине моего тела иссякало какое-то горючее. Приближалась полная остановка, может статься, и окончательная. Но ни страдания, ни беспокойства.
На противоположном склоне колоссальной впадины показался городок. Со своей церковью и колокольней, с домами, высокими в центре и делавшимися все меньше к окраинам, исчезавшими среди серо-зеленых окрестностей. От моей дороги во все стороны простирались поля, перерезанные оврагами.
Но пустынной местность не была. Там и тут медленно двигались люди, по одиночке, по двое, опустив голову и смотря в землю, словно они что-то искали (или опечалены чем-то, подумал я). Люди, одетые в черное, как это почти всегда в итальянской провинции. Длиннополые пальто мужчин и кацавейки из «панбархата» женщин. Точь-в-точь такую носила моя бабушка Софья в 50-х годах, когда она отправлялась в город.
Монотонный ветер, пронзительное солнце, на которое можно взглянуть безболезненно, открытая даль горизонта. Сосредоточенные молчаливые люди, в разных направлениях идущие по полям.
Указатель на столбе подтвердил то, что я узнал из карты (той самой, протертой на сгибах, лежащей сейчас рядом на камне): городок на горе называется Спинаццола, и до него семь километров.
В другое время я проделал бы легко этот путь. Но участившиеся остановки и – вот новость – приступы, по-видимому, лихорадки, я то замерзал, то меня бросало в жар, – сделали надежду дойти до городка засветло какой-то беспочвенной. Такой, впрочем, она и должна быть, а иначе разве это надежда? Простой расчет.
И правда, я чаще сидел на обочине, чем шел. Равнодушие к трудностям земной экзистенции, утвердившееся за последнее время, царило в сердце. На всякий случай я проделал, впрочем, упражнение Павла: «предание себя смерти» (2 Кор 1,9). Оно замечательно избавляет от груза ответственности: ах, все ли я сделал, ах, все ли продумал? От всего этого беспокойства самолюбия, отбирающего последние силы. Господи, сказал я твердо, если приходит смерть, то помоги перейти ее, как прилично христианину, чтобы уже быть с Тобой. А если нужно жить дальше, то подари исцеление.
Ответ пришел через четверть часа. То есть я подумал, что это ответ. Странную «четверть часа» я отмечал не однажды. Единственный за весь день автомобиль меня обогнал и вдруг остановился.
– Если хотите, я вас подвезу, – сказал водитель, опустив стекло. Спасибо, синьор. Мой рюкзак поместился на заднем сидении рядом с корзиной, полной незнакомых мелких грибов. Поверх грибов лежал револьвер. Я невольно улыбнулся такому контрасту. Предмет досуга и орудие смерти. Италия, ясное дело: мафия, и все такое... Оказалось, что водителя зовут Катальдо Кузано, что он полицейский, и у него выходной. И он ездил собирать грибы. Именно в этот день – традиция! – собирать грибы выходят очень многие горожане. Вот чем занимаются молчаливо бродящие в полях люди.
В городе Катальдо остановился возле кафе и заказал мне чашку кофе с молоком. Мои бедные гортань и язык были ошеломлены нахлынувшей гаммой тепла и вкуса, а уж желудок! Полицейский поспешил на службу, сказав, что найдет меня вечером, если у него будет время.
Я сидел в помещении кафе, пока гарсон не начал бросать на меня упрекающий взгляд. Тогда я пошел знакомиться с городом, поискать укромное место для ночлега и еще что-нибудь для еды.
Группа женщин в черном несла по переулку статую Девы Марии (если не изменяет мне память, Лурдскую: с желтыми розами на сандалиях). Я предложил им помощь. Конечно, конечно, несите вместе с нами. Они были дружелюбны. Более чем приятно выйти подчас из состояния «чужеземец» и стать на время «своим». Мы принесли статую в небольшую церковь и установили возле рождественских яслей. Любимая Западом сцена Рождества. Ангелы, овцы, пастухи и волхвы. Был и бык, и осел.
За помощь спасибо. На душе тепло и бодро. А плоть слабела непоправимо. Теперь к лихорадке прибавилась срочная необходимость: найти туалет. Его нигде не было. Да и зачем он в маленьком городе? Дом всегда в двух шагах. Решимость припертого к стене человека подчас удивительна: я подошел к префектуре и попросил разрешения воспользоваться туалетом. Полицейский офицер меня пропустил и провел. Не без удивления, конечно, но как бы не имея душевных сил отказать путнику, едва объясняющемуся на местном наречии. Да еще утиравшему струящийся пот.
Хочется сравнить болезнь с тонущим кораблем. То там, то тут взрываются пробоины, редеющая команда бросается заделывать их. Но все меньше защитников, корабль набирает воду.
Рядом с префектурой стояла главная церковь городка, Синьора Ностра. Стемнело уже давно. Колокол отзвонил к вечерней мессе. Я шел, словно делал непосильную работу, такую, от которой в глазах гаснет свет. Нужно было останавливаться и вздыхать. И собираться с мыслями: в них появилась какая-то путаница.
Держась за стену, я одолел ступени лестницы. И долго открывал дверь: никак не удавалось понять, толкать ли ее или дергать к себе. И где же ручка. Пустое пространство за дверью меня испугало. Я пересек его усилием воли, до последнего ряда скамей, и встал позади на колени, держась за спинку, повиснув на ней. И еще говорил, как в тумане: «... пришло время выйти из этой жизни... чтобы мне умереть... как должно... к тебе... а если надо еще...» От далекого ярко освещенного алтаря пришел голос священника:
– Pace con voi.
«Мир вам». Но боль во всем теле сделалась чрезвычайной. Не было ни одной частички, которая не страдала бы. Меня пережевывала гигантская пасть, полная острых зубов. Острых и мелких. Едва я успел – даже не подумать по-настоящему, а увидеть мысль: «Нет, этого не могу перенести».
И потерял сознание.
В себя я пришел очень скоро: месса почти не подвинулась в своем последовании. По-прежнему я стоял на коленях, позади рядов пустых скамеек, держась за спинку последней из них.
Я был совершенно здоров.
Осталась чуточка слабости, какая бывает после болезни. Приятной слабости.
Исцеление было полным: ни жара, ни пота, ни рези.
В голове абсолютная ясность.
Я легко поднялся на ноги, едва донеслось:
– Andate in pace.
«Идите с миром». И услышал свой голос в общем отклике:
– Rendiamo grazia a Dio.
Шум встающих и заговоривших людей, идущих ног. Блаженный мир в сердце. Агония обратилась в праздник. Что же это такое было со мной... может быть, чудо? Кстати, какие у него официальные признаки... во-первых, мгновенное, во-вторых, полное выздоровление... в-третьих, научная невозможность вылечиться медицинским путем. Ах, вот третьего-то и нет. Медицинской справкой я не успел запастись. Но мне было и так хорошо.
У выхода меня ждал Катальдо, одетый в полицейскую форму. Он сказал, что попробует устроить меня на ночлег к францисканцам. На звонок в дверь рядом с порталом церкви вышел брат средних лет, как впоследствии выяснилось, Кармил. Переговоры шли быстро, и я не успевал понимать, о чем, собственно, речь. Но они оказались успешными: Катальдо и фра Кармил привели меня в комнату. Брат принес ужин (горячий: как не сохранить эту божественную деталь?) Вкус мягкого сыра, плавающего в оливковом масле... Как, и ему, вкусу, есть место в духовном? Ну и ну.
Кровать сверкала чистыми простынями. Стопа мягких одеял. Такой ночлег достоин и кардинала. Эти предметы были из другого мира, и я не решился на них посягнуть. И так я уже причинил хлопоты. Мне не хотелось возмутить душу чересчур смелым жестом. К моему счастью нельзя было ничего добавить, я это чувствовал. И я улегся на полу (застланном, впрочем, ковром) в спальном мешке.
Колокольчик прозвенел в моем утреннем сне. Я вскочил на ноги бодрый. Спустя время где-то в темноте зазвонил большой колокол к мессе. А потом явился Катальдо (снова в штатском) и сказал, что завтракать я буду у них, что он договорился с Маддаленой, женой.
Пожилые женщины в черном, оглядывавшиеся на чужака во время мессы, к нам подошли. Они все напоминали мою русскую бабушку детства. Откуда я? Верующий ли? Мне подарили приличный случаю образок Синьоры Ностра да Спинаццола. Множество слов было произнесено, итальянских, певучих. Я не все понимал, но ведь доброта и нежность достигают нашего сердца без перевода.
Чистенькие занавески на окнах, свежая скатерть. Дети играли в соседней комнате, изредка врываясь к нам в порыве веселья, и снова исчезали за дверью. Дети свои, и дети соседей. И еще ждали детей. Маддалена преподавала им катехизис.
На дорогу мне была собрана сумка с продуктами (а на дне, как я обнаружил в Неаполе, были положены и деньги. Они пригодились: ими я заплатил за новый жизненный опыт). Катальдо сказал:
– Мы с Маддаленой решили сделать тебе подарок. Вот телефон. Если хочешь кому-нибудь позвонить – позвони, где бы этот человек ни находился. В любую точку земного шара!
Вот это да! Я растерялся. Кто на земном шаре ждет моего звонка? Позвонить маме в Москву, или сыну туда же? Но тогда автоматической связи не было, и сколько ждать, пока соединит телефонистка – неизвестно. Пока-то кремлевские собаки проверят и разрешат (или нет). Дочь во Франции я боялся испугать такой неожиданностью. Да и отвык я от телефона. Спасибо, спасибо, нет, не могу. Но возможность сделала свое: сердце совершенно растаяло, размякло, увлажнилось.
– Езус Кристус мольто джусто, – сказал я. Это формула высшей благодарности.
Катальдо повез меня на машине, чтобы немного «подбросить». Мы проехали пять, потом десять километров. Потом до какого-то особенного перекрестка, где «бывает много машин» и легче берут попутчиков. И тут мы простились.
Но он еще медлил уезжать. И говорил нарочито медленно, чтобы мне было легче понимать. Он сказал, что у него странное чувство: ему хочется все оставить и пойти со мной – вот так, безо всего, туда, где он никогда не был, где он не знает ни языка, ни дороги. Где его будет вести один Бог! Но так поступить он не может, ему уже поручено дело. Кроме того, даже в этой местности, где он родился и вырос, он не всегда находит нужный язык!
После полудня я поднимался к маленькому городку на горе. Охристые и с желтизною стены. Церковь. Площадь перед нею. Там стояли одетые в черное мужчины. Изредка они говорили несколько слов и снова замолкали. Добрый вечер, сказал я. Добрый вечер. Далеко ли до Салерно? О, далеко. Километров восемьдесят. А пешком еще дальше. Как так? Но то была шутка. Никто из них никуда ехать не собирался. А вот брат одного должен был возвращаться к себе на работу. Он работает в Салерно поваром. Он тебя и захватит, если хочешь.
Брат оказался неразговорчивым. Мы ехали молча. Он только спросил однажды, легко ли найти место повара в Париже. Я сказал, что не знаю, но, по-моему, легко: сотни тысяч людей в Париже едят пищу. Некоторое время за нашим скромным фиатом следовал роскошный автомобиль, не рискуя обгонять на извилистой горной дороге. Надменное лицо его водителя не выражало никаких чувств, ни тени досады на наш пыхтящий в гору фиат. Рядом с ним сидела молодая синьора с крохотной собачкой на коленях. Как только дорога сделалась шире на спуске к морю, «ягуар» без всякого видимого усилия набрал скорость и нас обогнал.
Огни города сияли все ярче и гуще, оживленная толпа текла в свете витрин и неоновых трубок. Люди спешили, иные лениво сидели за столиками кафе.
«Новый Журнал» № 200 , Нью-Йорк.
В Бари я задержался, разнежившись на не слишком горячем, зимнем, но все-таки итальянском солнце. Звали забыть все и остаться голубые дали – чистая бирюза! – Адриатики. Вилась дорога вдоль моря, уютно (до слез) плескалась вода о пляжную гальку. На пути возвращения город показался приветливым. Он меня медленно узнавал. Без всякого знака с моей стороны остановился маленький Фиат с оторванной дверцей, обшарпанный, нагруженный кусками белесого дерева, очевидно, собранного на берегу.
Шофер предложил подвезти. Лючиано – как выяснилось – казался огромным в автомобиле-малютке. Он собирал выброшенное морем дерево и отвозил его в пиццерию, где топил им плиту. И стряпал пиццу, конечно. Он был и владельцем предприятия.
– Бари пропал, Бари плохой, Бари погибнет! – повторял он, словно пел песню. Да что там такое?
– Бари пропал! Но ты можешь придти вечером в пиццерию возле собора, я дам тебе поесть. А Бари – пропал!
В Бари меня интересовал собор. Очень старый. Там хранятся останки святого Николая, привезенные из Мир Ликийских в Азии (там я тоже был, но об этом как-нибудь в другой раз). Ныне это турецкий город Демре, и он борется за возвращенье мощей! Турки считают, что венецианцы их похитили хитростью в XII веке. Так вот, пусть нам отдают знаменитость! Мы почтим его не хуже вас! И уж тем более сумеем продать билеты паломникам! (Как это и делается в Демре, в храме, где служил славный епископ).
Навстречу шла демонстрация с красными флагами. Хриплый голос кричал что-то в мегафон, порывистый ветер рвал фразы на куски и разбрасывал, так, что они казались злым лаем. Ноябрь 87-го: еще собирались люди в колонны и шли.
А в соборе было довольно людей, в крипте, вокруг саркофага. Между прочим, в древних житиях святого говорится, что он был одно время городским нищим, после своего возвращения из Иерусалима. Но этот эпизод в современных биографиях исключен церковной цензурой. В самом деле, не слишком ли: святой и епископ, и вдруг стоит с протянутой рукой? Что подумает современная молодежь? Не испугается ли она евангельской бедности? Не усомнится ли в возможности сделать карьеру?
В крипте висела огромная лампадка с плавающем поверх масла фитилем. И можно было добавить из своего сосуда! Так я и сделал: у меня было оливковое масло в пластмассовой бутылке. Моя драгоценность. Ей даже полагался отдельный кармашек рюкзака. Люди сидели молча. Неожиданно залепетал ребенок, мать шикнула на него. Ну вот, простота. Господи, где же Ты, что же Ты. В этом все дело, а не в теологии и науке ученых. Где же Ты.
Мой небесный покровитель – герой тысяч легенд и поверий. И филологических курьезов. Недавно я узнал, что имя Наполеона – преобразованное Иль Наболеоне. Так называется одеяние статуи св.Николая, которую возят на лодке во время майского праздника моря.
Я предполагал пройти Пулию и Кампанью, пересечь итальянский сапожок и спуститься к Средиземному морю, к Неаполю. И двигаться дальше, к Риму и французской границе.
Выйдя из Бари, я заблудился. Часа два я шел к северу, а нужно было – на юг. Уставший, обескураженный, в крохотном Битонто я пошел проситься на ночлег в местную церковь. Никто этому не удивился, и люди не сжались сразу: меня медленно принимали, я почувствовал. Отбрасывание также ощущается сразу.
После мессы священник заговорил с крупным мужчиной, оказавшимся владельцем маленькой транспортной фирмы. Раз и два взглянув на меня, протягивая спокойно руку (и все пять пальцев), он слушал кюре: вот путешественник... нельзя ли его... что-нибудь сделать?
Почему бы и нет? Можно, легко. И я ужинал в семейном кругу. Дети украдкой бросали любопытные веселые взгляды: путешественник! Надо же! И где только он не был. И говорит, что русский, но идет во Францию. Кто они такие, русские, не американцы ли?
Хозяин отвез меня ночевать в контору своей фирмы. То была огромная комната, почти ангар, в ней стоял стол и два стула. Холодно не было, скорее свежо. Хозяин запер дверь снаружи, сказав, что я могу спать безмятежно до восьми утра. Я предвкушал это блаженство: спать в помещении. Только вот незадача: пол был бетонный. И нечего постелить. Ни пачек газет, ни картона. Стол был слишком маленький, чтобы улечься, и вдобавок железный. Ай-ай, какая досада. А за дверью стояли при входе, прислоненные к стене, какие-то доски, я их заметил, когда мы приехали. Я почти чувствовал их доброжелательное присутствие за дверью и готовность помочь. Но нет, недоступны. Нет.
Холод быстро пробился через мешок, слежавшийся в тонкий слой за эти два года. Он был куплен однажды для поездки в Америку. Ну, тогда все было о’кей, билет на самолет, вернее, билеты: К. летела со мной на крыльях Боинга, точнее, мы летели вместе на крыльях любви. И мешок тогда не понадобился: были друзья, радовавшиеся встрече, и ночлег подразумевался сам собой. Были просто знакомые, облизывавшиеся на ослепительную К., уже во всю протиравшие новенькие джинсы в американских университетах, копя даты и цитаты для диссертаций.
Спать зимой на бетоне рискованно, даже в солнечной Италии. Мое тело как-то не сопротивлялось иголкам холода, и он наползал на меня, словно тень от облака. Я еще медлил вставать, перевернувшись в мешке и стоя в нем на коленях и локтях в сладкой дремоте, почти негодуя на холод, все-таки проникавший в меня даже через ничтожно малую площадь соприкосновения. Признаться, я никогда не любил спать на бетоне.
В восемь утра дверь отворилась, и я обрел автономию. И шел дальше.
Кончился пояс вилл. Дорога пошла через виноградники. Там и тут еще попадались ягоды, впрочем, почти совсем испорченные. В поисках остатков я углубился в ряды обезлиствевших лоз. Было тихо: автомобили проезжали все реже, дело близилось к полудню. Напротив моей аллеи остановился один, и вышедший из него человек что-то кричал и махал мне рукой. Я вообразил, что он хочет меня подвезти, и побежал, и подбегал к нему радостный. Он смешался на мгновение при виде моего лица и продолжал менее сердитым тоном, и я понял наконец. Это был владелец виноградника, и он возмущался тем, что я зашел на его землю. Ну, в самом деле. Выговорившись и успокоившись, владелец полей сел в свой Мерседес и уехал. В памяти остались черные усики.
Дорога в нужном направлении ответвилась и заметно сузилась. И стала подниматься и петлять между холмами. Строения делались все реже и непригляднее, и даже попался первый дом с проваленной крышей. Начались огороды. О, бедность овощей и людей.
Привычный ритм пешей ходьбы развеивал мысли. И делался сладостным: я люблю ситуации, которые становятся чистыми символами. Как эта дорога и свежий воздух. И одиночество путника. И неизвестность старящегося дня. И ностальгия сумерек. И приятное чувство возвращения: впереди на пересечении дороги и проселков возвышалась постройка с округлой крышей. Правда, без двери. И стены не везде доходили до земли. Вероятно, дожди вымыли почву, и образовались неприятные дыры. Достаточные, чтобы создавался сквозняк. Удача же была в том, что множество досок лежали сваленными у стены. Вокруг громоздились части сельскохозяйственных машин.
Ночью я любовался звездным небом, большим вертикальным вырезом его в дверном проеме. Но все более остывал и утром почувствовал, что усилилось недомогание предыдущего дня. Ночью шел дождь, и я был доволен сквозь сон, что сплю под крышею.
Новый день встал мокрым. Дорога поднималась по склону, пустынная и асфальтированная. От нее отделялась другая и уводила к обязательному Кастель дель Монте, «замку на горе» (на днях я получил от него привет спустя годы – купил в магазине оливковое масло с его адресом!)
Вид миндальной рощицы, уже без листьев, но с черными плодами, висящими там и тут, вызвал у меня всплеск надежды. Их я насобирал десятка три, нагибая ветки и даже залезая на деревья. Но предвкушение обильного завтрака померкло. Известно, что миндаль бывает сладким или горьким. Орехи этой рощицы относились, увы, к последнему виду. Ничего не поделаешь. Ну, ничего.
С перевала открылся грандиозный вид на долину. Меловые и песчанистые обнажения ярко горели в свете дня, их обрывистый край тянулся на километры. Островки кустов и деревьев, несомненно, посаженные. Брошенные хутора.
Цвета этого дня: легкие серые и серо-стальные слои облаков. Неподвижно висящее и блестящее, словно алюминиевое, солнце.
Солнце Страшного Суда, подумал я. Таким я увидел его однажды на старинной гравюре. Солнце Дюрера.
Иногда на серой поверхности небосвода проступали жилки и островки лазури. Дул ветер: не очень сильный, но удивительно постоянный, без порывов. Наверно, у него есть свое особое имя.
После полудня, пройдя километров двадцать из тридцати четырех обычного дневного пути, я начал чувствовать усталость. Немного странную: пройдя полкилометра, я должен был останавливаться и присаживаться. Отдыхать. Остановки учащались: через каждые двести метров. Через сто. Словно в машине моего тела иссякало какое-то горючее. Приближалась полная остановка, может статься, и окончательная. Но ни страдания, ни беспокойства.
На противоположном склоне колоссальной впадины показался городок. Со своей церковью и колокольней, с домами, высокими в центре и делавшимися все меньше к окраинам, исчезавшими среди серо-зеленых окрестностей. От моей дороги во все стороны простирались поля, перерезанные оврагами.
Но пустынной местность не была. Там и тут медленно двигались люди, по одиночке, по двое, опустив голову и смотря в землю, словно они что-то искали (или опечалены чем-то, подумал я). Люди, одетые в черное, как это почти всегда в итальянской провинции. Длиннополые пальто мужчин и кацавейки из «панбархата» женщин. Точь-в-точь такую носила моя бабушка Софья в 50-х годах, когда она отправлялась в город.
Монотонный ветер, пронзительное солнце, на которое можно взглянуть безболезненно, открытая даль горизонта. Сосредоточенные молчаливые люди, в разных направлениях идущие по полям.
Указатель на столбе подтвердил то, что я узнал из карты (той самой, протертой на сгибах, лежащей сейчас рядом на камне): городок на горе называется Спинаццола, и до него семь километров.
В другое время я проделал бы легко этот путь. Но участившиеся остановки и – вот новость – приступы, по-видимому, лихорадки, я то замерзал, то меня бросало в жар, – сделали надежду дойти до городка засветло какой-то беспочвенной. Такой, впрочем, она и должна быть, а иначе разве это надежда? Простой расчет.
И правда, я чаще сидел на обочине, чем шел. Равнодушие к трудностям земной экзистенции, утвердившееся за последнее время, царило в сердце. На всякий случай я проделал, впрочем, упражнение Павла: «предание себя смерти» (2 Кор 1,9). Оно замечательно избавляет от груза ответственности: ах, все ли я сделал, ах, все ли продумал? От всего этого беспокойства самолюбия, отбирающего последние силы. Господи, сказал я твердо, если приходит смерть, то помоги перейти ее, как прилично христианину, чтобы уже быть с Тобой. А если нужно жить дальше, то подари исцеление.
Ответ пришел через четверть часа. То есть я подумал, что это ответ. Странную «четверть часа» я отмечал не однажды. Единственный за весь день автомобиль меня обогнал и вдруг остановился.
– Если хотите, я вас подвезу, – сказал водитель, опустив стекло. Спасибо, синьор. Мой рюкзак поместился на заднем сидении рядом с корзиной, полной незнакомых мелких грибов. Поверх грибов лежал револьвер. Я невольно улыбнулся такому контрасту. Предмет досуга и орудие смерти. Италия, ясное дело: мафия, и все такое... Оказалось, что водителя зовут Катальдо Кузано, что он полицейский, и у него выходной. И он ездил собирать грибы. Именно в этот день – традиция! – собирать грибы выходят очень многие горожане. Вот чем занимаются молчаливо бродящие в полях люди.
В городе Катальдо остановился возле кафе и заказал мне чашку кофе с молоком. Мои бедные гортань и язык были ошеломлены нахлынувшей гаммой тепла и вкуса, а уж желудок! Полицейский поспешил на службу, сказав, что найдет меня вечером, если у него будет время.
Я сидел в помещении кафе, пока гарсон не начал бросать на меня упрекающий взгляд. Тогда я пошел знакомиться с городом, поискать укромное место для ночлега и еще что-нибудь для еды.
Группа женщин в черном несла по переулку статую Девы Марии (если не изменяет мне память, Лурдскую: с желтыми розами на сандалиях). Я предложил им помощь. Конечно, конечно, несите вместе с нами. Они были дружелюбны. Более чем приятно выйти подчас из состояния «чужеземец» и стать на время «своим». Мы принесли статую в небольшую церковь и установили возле рождественских яслей. Любимая Западом сцена Рождества. Ангелы, овцы, пастухи и волхвы. Был и бык, и осел.
За помощь спасибо. На душе тепло и бодро. А плоть слабела непоправимо. Теперь к лихорадке прибавилась срочная необходимость: найти туалет. Его нигде не было. Да и зачем он в маленьком городе? Дом всегда в двух шагах. Решимость припертого к стене человека подчас удивительна: я подошел к префектуре и попросил разрешения воспользоваться туалетом. Полицейский офицер меня пропустил и провел. Не без удивления, конечно, но как бы не имея душевных сил отказать путнику, едва объясняющемуся на местном наречии. Да еще утиравшему струящийся пот.
Хочется сравнить болезнь с тонущим кораблем. То там, то тут взрываются пробоины, редеющая команда бросается заделывать их. Но все меньше защитников, корабль набирает воду.
Рядом с префектурой стояла главная церковь городка, Синьора Ностра. Стемнело уже давно. Колокол отзвонил к вечерней мессе. Я шел, словно делал непосильную работу, такую, от которой в глазах гаснет свет. Нужно было останавливаться и вздыхать. И собираться с мыслями: в них появилась какая-то путаница.
Держась за стену, я одолел ступени лестницы. И долго открывал дверь: никак не удавалось понять, толкать ли ее или дергать к себе. И где же ручка. Пустое пространство за дверью меня испугало. Я пересек его усилием воли, до последнего ряда скамей, и встал позади на колени, держась за спинку, повиснув на ней. И еще говорил, как в тумане: «... пришло время выйти из этой жизни... чтобы мне умереть... как должно... к тебе... а если надо еще...» От далекого ярко освещенного алтаря пришел голос священника:
– Pace con voi.
«Мир вам». Но боль во всем теле сделалась чрезвычайной. Не было ни одной частички, которая не страдала бы. Меня пережевывала гигантская пасть, полная острых зубов. Острых и мелких. Едва я успел – даже не подумать по-настоящему, а увидеть мысль: «Нет, этого не могу перенести».
И потерял сознание.
В себя я пришел очень скоро: месса почти не подвинулась в своем последовании. По-прежнему я стоял на коленях, позади рядов пустых скамеек, держась за спинку последней из них.
Я был совершенно здоров.
Осталась чуточка слабости, какая бывает после болезни. Приятной слабости.
Исцеление было полным: ни жара, ни пота, ни рези.
В голове абсолютная ясность.
Я легко поднялся на ноги, едва донеслось:
– Andate in pace.
«Идите с миром». И услышал свой голос в общем отклике:
– Rendiamo grazia a Dio.
Шум встающих и заговоривших людей, идущих ног. Блаженный мир в сердце. Агония обратилась в праздник. Что же это такое было со мной... может быть, чудо? Кстати, какие у него официальные признаки... во-первых, мгновенное, во-вторых, полное выздоровление... в-третьих, научная невозможность вылечиться медицинским путем. Ах, вот третьего-то и нет. Медицинской справкой я не успел запастись. Но мне было и так хорошо.
У выхода меня ждал Катальдо, одетый в полицейскую форму. Он сказал, что попробует устроить меня на ночлег к францисканцам. На звонок в дверь рядом с порталом церкви вышел брат средних лет, как впоследствии выяснилось, Кармил. Переговоры шли быстро, и я не успевал понимать, о чем, собственно, речь. Но они оказались успешными: Катальдо и фра Кармил привели меня в комнату. Брат принес ужин (горячий: как не сохранить эту божественную деталь?) Вкус мягкого сыра, плавающего в оливковом масле... Как, и ему, вкусу, есть место в духовном? Ну и ну.
Кровать сверкала чистыми простынями. Стопа мягких одеял. Такой ночлег достоин и кардинала. Эти предметы были из другого мира, и я не решился на них посягнуть. И так я уже причинил хлопоты. Мне не хотелось возмутить душу чересчур смелым жестом. К моему счастью нельзя было ничего добавить, я это чувствовал. И я улегся на полу (застланном, впрочем, ковром) в спальном мешке.
Колокольчик прозвенел в моем утреннем сне. Я вскочил на ноги бодрый. Спустя время где-то в темноте зазвонил большой колокол к мессе. А потом явился Катальдо (снова в штатском) и сказал, что завтракать я буду у них, что он договорился с Маддаленой, женой.
Пожилые женщины в черном, оглядывавшиеся на чужака во время мессы, к нам подошли. Они все напоминали мою русскую бабушку детства. Откуда я? Верующий ли? Мне подарили приличный случаю образок Синьоры Ностра да Спинаццола. Множество слов было произнесено, итальянских, певучих. Я не все понимал, но ведь доброта и нежность достигают нашего сердца без перевода.
Чистенькие занавески на окнах, свежая скатерть. Дети играли в соседней комнате, изредка врываясь к нам в порыве веселья, и снова исчезали за дверью. Дети свои, и дети соседей. И еще ждали детей. Маддалена преподавала им катехизис.
На дорогу мне была собрана сумка с продуктами (а на дне, как я обнаружил в Неаполе, были положены и деньги. Они пригодились: ими я заплатил за новый жизненный опыт). Катальдо сказал:
– Мы с Маддаленой решили сделать тебе подарок. Вот телефон. Если хочешь кому-нибудь позвонить – позвони, где бы этот человек ни находился. В любую точку земного шара!
Вот это да! Я растерялся. Кто на земном шаре ждет моего звонка? Позвонить маме в Москву, или сыну туда же? Но тогда автоматической связи не было, и сколько ждать, пока соединит телефонистка – неизвестно. Пока-то кремлевские собаки проверят и разрешат (или нет). Дочь во Франции я боялся испугать такой неожиданностью. Да и отвык я от телефона. Спасибо, спасибо, нет, не могу. Но возможность сделала свое: сердце совершенно растаяло, размякло, увлажнилось.
– Езус Кристус мольто джусто, – сказал я. Это формула высшей благодарности.
Катальдо повез меня на машине, чтобы немного «подбросить». Мы проехали пять, потом десять километров. Потом до какого-то особенного перекрестка, где «бывает много машин» и легче берут попутчиков. И тут мы простились.
Но он еще медлил уезжать. И говорил нарочито медленно, чтобы мне было легче понимать. Он сказал, что у него странное чувство: ему хочется все оставить и пойти со мной – вот так, безо всего, туда, где он никогда не был, где он не знает ни языка, ни дороги. Где его будет вести один Бог! Но так поступить он не может, ему уже поручено дело. Кроме того, даже в этой местности, где он родился и вырос, он не всегда находит нужный язык!
После полудня я поднимался к маленькому городку на горе. Охристые и с желтизною стены. Церковь. Площадь перед нею. Там стояли одетые в черное мужчины. Изредка они говорили несколько слов и снова замолкали. Добрый вечер, сказал я. Добрый вечер. Далеко ли до Салерно? О, далеко. Километров восемьдесят. А пешком еще дальше. Как так? Но то была шутка. Никто из них никуда ехать не собирался. А вот брат одного должен был возвращаться к себе на работу. Он работает в Салерно поваром. Он тебя и захватит, если хочешь.
Брат оказался неразговорчивым. Мы ехали молча. Он только спросил однажды, легко ли найти место повара в Париже. Я сказал, что не знаю, но, по-моему, легко: сотни тысяч людей в Париже едят пищу. Некоторое время за нашим скромным фиатом следовал роскошный автомобиль, не рискуя обгонять на извилистой горной дороге. Надменное лицо его водителя не выражало никаких чувств, ни тени досады на наш пыхтящий в гору фиат. Рядом с ним сидела молодая синьора с крохотной собачкой на коленях. Как только дорога сделалась шире на спуске к морю, «ягуар» без всякого видимого усилия набрал скорость и нас обогнал.
Огни города сияли все ярче и гуще, оживленная толпа текла в свете витрин и неоновых трубок. Люди спешили, иные лениво сидели за столиками кафе.
«Новый Журнал» № 200 , Нью-Йорк.
posted by Nicolas Bokov @ 8:57 AM
<< Home