IV. Зимою в Бургундии
Bokov Zona IVМеня поместили, как и раньше, в «комнате св. Франциска», устроенной именно для подобных случаев. Тут все было: стол и стул, симпатичный подбор книг. Библия, популярные издания отцов Церкви. Постель, умывальник. Газовая печка. И даже нижнюю часть окна украшали цветные стекла, почти витражи.
И опять, заметив светящуюся щель в потолке, я собирался попросить инструменты и заделать ее наконец, вспомнив прочитанную где-то сентенцию: «Пусть после твоего ухода место будет чище и крепче».
Наслаждение смирным сидением в комнате св. Франциска после жизни на открытом воздухе. Зажженная свеча, довольное количество еды. Записные книжки.
Перелистывая их, я видел, конечно, прибавление «жизненного опыта», то есть чреду новых встреч, положений: оказывается, вот еще что бывает с человеком! Вот еще как он может себя повести! Я удивлялся не только другим, но и себе самому.
Снова посещало желание «обобщить» законы, «действующие в людях и их отношениях». Иногда казалось, что почти ухватил: вот и тут следы повторяемости, проблески неизменности в этой переменчивости человеческой жизни!
Так размышляя, я готовился написать моей матери старице Вере: до меня дошла весть о ее испытаниях, и они стали моими.
Что ж, приблизимся к страху смерти.
К большому страху, когда более или менее ясно, что она проходит вблизи.
Есть еще и малый страх, прячущийся за тысячью беспокойств: ах, опять там же болит: уж не ли?.. нет работы… через неделю нечего будет есть… послезавтра негде будет спать… вечером нечем защититься от холода.
Обычно страх смерти (и она сама) побеждается забвеньем о ней: пришли гости, родственники… слушатели, зрители. Мы – вместе! Мы – кусок бессмертного человечества, нас ничто не берет.
И это – отдых. Милость человеческой встречи, она дарована и освящена. Добавим, что в конце нашего ХХ века единственное место, куда можно войти, не покупая билета и не предъявляя документов, – это церковь. Войти и даже принять участие в литургическом действе.
Вот что есть у нас на сегодня: полчаса-час дружелюбия, призыв к взаимной снисходительности и любви. И драгоценный миг после «Отче наш», когда участники ассамблеи пожимают друг другу руки и говорят:
– Мир Христов.
Эхо пасхального целования, дошедшее через толщу веков. Тут католикам позавидуешь.
Полное печали письмо, пришедшее из Москвы. «О сын мой, мне было страшно столько раз за тебя… а теперь я не знаю, как быть: мне страшно просто так…»
Как же перевести на язык сердечного чувства великие идеи? И если они непереводимы, то какой же в них смысл перед лицом катастрофы смерти?
Смерть преодолена Христом. Настолько, что апостол Павел хочет «разрешиться» (dissolvi, распасться) и быть с Ним. Но еще ему нужно остаться «для пользы братий» (Фил 1, 21-24). Спустя две тысячи лет комментатор «Иерусалимской Библии» недоумевает по поводу этого стиха: ведь полагается, умерев, «заснуть до всеобщего воскресения». А Павел минует странную спальню! Хочет прямо ко Христу и уверен, что так и будет. И это не какой-нибудь бесправный мистик – посмешище для ученых специалистов, а полномочный апостол, которому мало кто отказывает в уважении.
Интереснее быть с Павлом, во всяком случае мне лично, а не с комментатором. Прямо ко Христу, оставив объятья Морфея ученым.
– Господи, пошли мне modus vivendi.
Образ жизни. Если нельзя к Тебе сию минуту, сейчас, не вставая от стола, не кладя пера, не дописав предложения
(подождав, вздохнув)
то даруй знать, чем заниматься в ожидании. Потому что уже испробовано, вероятно, все. Миги приближения к тончайшей, незримой – а все-таки чувствуемой преграде… к стоящему вертикально лезвию смерти… смотря в лицо предполагаемому убийце, заглядывал – хотел заглянуть – за эту грань.
В болезни тела, плавая в жару и поту, я смотрел внутрь себя: не открывается ли «дверь», на чуть-чуть. Чтобы проскользнуть к Тебе, выскользнуть из этого тела радостно и с облегчением.
Макон – небольшой город на берегу Соны. Столица молодого вина Божоле.
Древностей тут почти нет. Разве что церковь святого Климентия, в которой каждый век что-нибудь прибавлял: неф к хорам, галереи к нефу и хорам, пресбитерий к галереям, нефу и хорам. Сошлись вместе все стили. Оставили след трогательная свежесть бедности и веры, скучная зажиточность, мертвые привычки.
И вот она обветшала настолько, что и вход в нее запрещен «по соображениям безопасности» (грозит объявление на стене).
Рядом образовался шумный перекресток дорог, автомобильных и железной.
«Еще постоять, потерпеть, подождать!» – читалось мне в подпорках стен, в дырах вывалившихся камней.
Двери были открыты. Пол – снят. В траншеях горели яркие лампы, перекликались молодые голоса. Археологи искали что-нибудь и здесь. И даже нашли: множество костей, черепов лежали на стеллажах, с четкими надписями, чтобы легко увидеть на плане, где вырыли череп с единственным зубом, или другой, с отверстием в темени, или эти славно потрудившиеся когда-то берцовые кости.
Я их коснулся: почтить, может быть, безвестных святых, работников Иисуса. Просто потому, что их владельцы, стоявшие некогда здесь, давно перешли великий предел.
Кисть руки: отпавшие фаланги пальцев, а ныне обратно сложенные в должном порядке ученым искателем, на чистом листе бумаги с пометкой: М/91//11.
Забавно рядом с ней положить свою кисть для сравнения: покрытую плотью и кожей. Пока еще «моя».
Скромный коричневый череп с елочками соединений его отдельных костей. А на «моем» есть еще волосы бровей, бороды и этот болезненный прыщик (чем бы помазать?..) Еще вздрагивают глазные яблоки под веками, под пальцами.
Нужно ли воскресать всему этому, не достаточно ли 50-70-90 лет?.. По крайней мере мне. О каком же воскресении говорит Новый Завет… с такой замечательной неопределенностью. И так мало! Мария Магдалина «увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус» (Иоанн 20, 14). Близкая ученица, знавшая Его несколько лет, не узнала.
Клеопа и еще один ученик на пути в Эммаус: «глаза их были удержаны, так что они не узнали Его» (Лука 24,16). Семь учеников в Галилее: «Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это Иисус» (Ин 21,4).
А если они узнают, то что видят? «И сказал им: мир вам. Они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа» (Лк 24,37).
Венец загадочности – в том же эпизоде рыбной ловли у Иоанна: «Иисус говорит им: придите, обедайте. Из учеников же никто не смел спросить Его: «кто Ты?», зная, что это Господь» (21,12).
После слов Иоанна Петру в лодке («Это Господь»), после встречи с Ним Петра и остальных, вопрос остается, хотя и не произносится («Кто Ты?»). Вопрос не снят, несмотря на знание, «что это Господь». Если я знаю, то о чем спрашивать? Если есть неясность, то почему не осмеливаться спросить?
Темный вечер, ноябрьский, неподвижный, холодный воздух, к заморозкам.
И, однако, сколько же в Маконе ливанских кедров! Одно дерево – и почти лес. Если встать под крону и взглянуть вверх… да, небеспочвенны ветхозаветные предупреждения по поводу «ветвистых деревьев»! Что еще так же легко вызовет восхищение, как не изящная множественность переплетений ветвей и веточек, иголок хвои, в меру густой, сквозь которую мерцают звезды?
Я возвращаюсь на ночлег при церкви св. Мученицы Евлалии (Благогласной), испанской девы, столь популярной в Средние века, почитаемой и в России (ее память 22.8/4.9). Церковь – отнюдь не древняя, типовая конца XIX века.
Чтобы попасть в ночлежную комнату св. Франциска, нужно пройти через другую, заставленную и наполненную подсвечниками, стульями, шкафами с книгами и предметами для приходской лотереи, коробками со свечами и огарками, ящиками с вином. «Если тебя мучает жажда, то тут есть чем ее утолить!» – неизменно шутит о. Альберт, указывая на эти запасы.
И уже чувствуя, как подходит и окружает меня сон, еще договаривая слова последних благословений и даже пытаясь прочесть что-нибудь в приготовленной книге… кого же… Иоахима Флорского или сладчайшего, свежайшего Августина…
Меня разбудил холод. Обогреватель погас и остыл, окно в лунном свете блистало инеем. Выйдя на улицу, я застал ночное светило окутанным морозною дымкой. Тишину окраины городка нарушали только включавшиеся бойлеры частных домов (или, как выражается современный французский, «павильонов»), составивших улицу рядом с церковью.
Тропинка вела под навес, к характерной будке из неструганых, но побеленных досок. Под навесом же стояли приходской микроавтобус и автомобиль о. Альберта.
Раздавшийся в ночной тишине хруст был оглушительным. Человек – я его сразу не увидел – вскочил на ноги и, комкая заледеневшую полиэтиленовую пленку, бежал из-под навеса мимо меня, во двор пресбитерия и дальше, на улицу.
– Останьтесь, вам нечего бояться! – кричал я.
Какой-нибудь бродяга, думал я, возвращаясь, s.d.f. (sans domicile fixe, теперь имеющий в русском замечательный эквивалент: бомж. Чудный неологизм, в котором слышится «Боже мой!»).
Странно, что он убежал: чего можно бояться в его положении? Его не нашедший объяснения страх заразил и меня: я даже запер дверь комнаты.
Шаги по гравию послышались на рассвете. На окно легла тень остановившегося человека. Несомненно, то был ночной незнакомец. Вот он медленно, как бы не решаясь или раздумывая, поднял руку и легонько стукнул в окно.
Я открыл.
Он стоял, опустив голову в вязаной шапочке; одетый в синий комбинезон, какой часто носят рабочие. На боках, на груди, на ногах и руках – по всему телу свисали вырванные лоскутки материи, словно ему пришлось пролезать через колючую проволоку. Пятна засохшей грязи усиливали впечатление.
– Здравствуйте! Хотите войти?
По-видимому, он не понимал. А услышав приветствие по-английски, он поднял голову. Крупные черты лица, большие глаза, упорно смотрящие в землю, красная обветренная кожа на скулах, бледно-зеленоватая во впадинах щек. Губы его зашевелились, словно он что-то про себя говорил. И потом он медленно произнес замерзшим ртом:
– I’m from America. I’m travelling to Rome. («Я из Америки, я еду в Рим»).
После настойчивых приглашений «войти и разделить тепло этого благословенного убежища» он наконец согласился. Его лицо просветлело, когда он увидел горящий обогреватель, и он стоял, протянув над решеткой лиловые руки. Оказалось, что его зовут Джозеф Мартин, из штата Массачусетс, что в Риме он намеревается изучать богословие. И затем отправится в Россию.
Прежде чем сказать что-нибудь, он медлил, шевеля губами, словно что-то произнося. Наконец я осмелился спросить и об этом, начиная, впрочем, догадываться. В самом деле, он повторял про себя:
– Lord Jesus Christ, Son of God, have mercy upon me, sinner !
В который раз меня догнала «Иисусова молитва», этот пароль посвященных – читателей «Рассказов странника своему духовному отцу». Теперь это был американец.
К несчастью, я забыл спросить его, не в повести ли Сэлинджера он ее почерпнул? В «Фанни», которая научила Иисусовой молитве множество американцев, а Русского Странника превратила в близкого друга, всегда идущего где-то, в необъятных земных пространствах.
В сумерках снова раздался легкий стук в окно. Джозеф стоял на улице, опустив голову, и я опять упрашивал его войти, а он, прежде чем ответить, беззвучно шевелил губами.
Вероятно, обыкновение смотреть в землю Джозеф усвоил из восточного монашеского этикета, который рекомендует не смотреть «с дерзновением» в лицо другого человека. Любопытно, что в XVI веке это правило перешло в устав ордена иезуитов, который смотреть в лицо собеседника запрещал.
Приготовленные бутерброды исчезли мгновенно. Согревшийся Джозеф стал объяснять мне, как молиться по четкам (он придерживался западной школы), и подарил где-то найденные, поредевшие, но еще с порядочным количеством алых бусинок. Тема, усложняясь, привела нас к розарию и его 15 тайнам; я сказал, что св. Дмитрий, митрополит Ростовский, в XVIII веке составил молитвы на пять скорбных тайн.
И уж особенностей русского алфавита нельзя было не обсудить: Джозеф изучал его долгое время. Считается, что сначала появилась болгарская глаголица, «круглое письмо», немного напоминающая грузинский алфавит. Позднее Кирилл и Мефодий из Фессалоник составили новый славянский алфавит, заимствовав буквы в основном из греческой азбуки, но также из латыни и иврита. Может быть, пресловутые трудности с немецким епископатом заставили включить явно латинские буквы Зело и Землю, явно еврейские Ша и Ща (шин). Тогда думали, что для богослужения допустима только «трилингва» – три языка, на которых была сделана надпись для креста Иисуса. Кириллица, соединившая элементы трех освященных языков, была признана годной для богослужения.
Выяснилось, что в «новом состоянии» Джозеф живет уже четыре года. Но исходной причины он не захотел объяснить.
Ночевать в теплой комнате он отказался. Да и в соседней его смутило удобство: бетонный пол.
– At home, I sleep on metal. (Дома я сплю на металле).
– Джозеф, увы, тут нет железного пола! В конце концов, вы же в пути? Вы разве не знаете, что в путешествии заниматься аскезой запрещено?
Нам почему-то стало смешно: Джозеф почти рассмеялся, все-таки успев предварительно пошевелить губами. И улегся на бетоне, ничего не постелив и накрывшись своим полиэтиленом.
Утром в окно постучал о. Альберт: он шел в церковь служить раннюю мессу. Новость о появлении Джозефа произвела на него сильное впечатление, а уж вид американского странника вызвал нескрываемую озабоченность. Кюре осторожно рассматривал паломника, а тот стоял, опустив, по своему обыкновению, голову и отвечая на вопросы протяжным « yes ».
– Спроси его, католик ли он.
– Are you catholic ?
– Yes !
– Хочет ли он присутствовать на мессе?
– Yes !
В церкви св. Евлалии ситуация перевернулась : было забавно наблюдать озадаченность – теперь Джозефа. Здесь были приняты иконы – русские, греческие, эфиопские ; они создавали теплую атмосферу, но вместе с тем – непривычную.
– Please, ask the father whether his church is really catholic ?
В голосе американца звучала суровость. И уже о. Альберт отвечал в тон, выслушав перевод (католическая ли это церковь):
– Yes !
Джозеф попросил разрешения причаститься.
Его присутствие породило некоторое напряженное внимание, какое вызывает подчас в собрании «новая голова» (nouvelle tête, как свежо определяет французский).
После мессы несколько женщин готовы были им заняться: ясно, что верующий, очевидно – бедный, и тем более – иностранец. Мади и Дениз повели его пить чай (и меня заодно, как переводчика).
Джозеф немедленно съел целый «хлеб» (400 граммов), и женщины, умиленно вздыхая, попросили узнать, хочет ли он еще хлеба.
– Yes !
И второй хлеб (400 г) был съеден. Мади и Дениз встревожились: так сразу, так много! Зная по опыту, что пустой желудок необъятен, я уже спрашивал сам:
– Joseph, would you like…
– Yes !
Дениз отправилась в булочную, а Мади снова угощала чаем. Джозеф пил только горячую воду без сахара.
И третий хлеб исчезал под беспокойные реплики женщин, что после длительного голода надо есть понемногу, пить соки…
– Не хотите ли сока?
– No, thank you. Is it possible to shower ? (Можно ли принять душ?)
Начались хлопоты о том, как и где штопать, стирать и мыть путешественника. Но уже приходилось с ним расставаться: я отправлялся на отдаленную старую ферму среди полей, где предстояло провести зиму в одиночестве, молчании, чтении и работе. Что может быть полнее?
Дорога на ферму шла через Клюни. То самое знаменитое аббатство Х века, которое разбирали на камень во время революции (французской, 89-го года). Разбирали и продавали в течение 18 лет, пока наконец кто-то не спохватился! Уцелела одна башня поперечного нефа со шпилем и еще одна, «башня с часами». И руины.
В холодном чистом небе вокруг шпилей кружатся галки, от их звонкого крика начинает щемить сердце. О, этот образ ушедшего, исчезающего… утекающего, как песок между пальцами… объясните мне печаль этих мест, этих людей, которых любил… и эту любовь я почему-то ношу в себе, хотя ее некому высказать.
Здесь, среди колонн – а ныне обрубков – проходил, приезжая из Лотарингии, Гумберт-монах, впоследствии непреклонный кардинал и участник знаменитой схватки с другим непреклонным – Михаилом Керуларием, патриархом Константинополя. 15 июля 1054 года. В тот день христианство разорвалось на Восток и Запад, хотя, кажется, никто этого не заметил: такие ссоры высоких начальств бывали и раньше. О возможном разрыве говорил уже св. Григорий Назианзин за семь веков до того.
Крики галок все тише. Дорога начинает подниматься на перевал. Тут хорошо обернуться и долго смотреть на заполненную домами долину.
И опять в нижней части постройки, ограды какого-нибудь огорода обнаружится обтесанный камень, явный кусок капители, словно взрыв разбросал по округе эту самую большую церковь христианского мира – больше базилики св. Петра в Риме!
Дорога идет по краю огромной впадины. Мне скоро сворачивать. Если идти прямо, то попадешь в Тезе, в тысячную толпу приезжих искателей веры. Там слышна и русская речь.
Последние дошедшие о Джозефе новости были те, что он отказался сменить одежду, немного заштопал свой комбинезон и ушел. Ему предстоял его труд. Как всем нам, впрочем. Каждому свой труд жизни, невзирая на возраст, неизбежный в любом положении, длящийся до последнего вздоха (на этой земле), до первого вздоха – там.
Этой зимой приход св. Евлалии меня как бы не отпускал: там все внимательно следили за судьбой 8-летней Анны. Она болела лейкемией.
О ее выздоровлении молилась бабушка Марсель. Вместе с бабушкой молились – неся тот же груз, усиливаясь его все-таки несмотря ни на что донести! дотянуть! – молились столь многие в церкви. И во всем Маконе.
Одолеть двухлетнюю болезнь.
Мать Анны Агнесса, беременная, родила в декабре. И тотчас состояние Анны резко ухудшилось. Рядом с больницей в Лионе, где находилась девочка, Агнесса установила кибитку-прицеп (с такими ездят в летний отпуск), чтобы там ночевать, а день проводить в больнице у дочери.
Мужество материнства, от которого замирает сердце. Человеческого материнства, в котором начинает сквозить нечто большее, чем просто «продолжение рода».
И труд священника я увидел. Молитву о. Альберта, отрешенного от всего, находящегося где-то, в таинственном месте «призывания Имени». Он – предстоятель и защитник «овец» (и Агнесса значит «овца»!..). Словно Моисей на Синае, вставший между Яхве и народом и заслонивший его от уничтожения.
Как священнику примирить с Богом, отбиравшим ребенка, – мать, ребенка не отдававшую, и всех, бывших, в общем-то, с матерью? На ее стороне?
Печаль священника, когда из лионской больницы донеслось: «Анна…»
Скончалась.
Не защитил овцу и овечку.
О, кто не знает недоумения обманутого ожидания, страданья убитой надежды?
На отпевании церковь была переполнена. Всем нужно было там быть.
К концу второго тысячелетия хочется знать больше, чтó там и почему так.
Капитальное событие жизни.
Важнейшее, уникальное.
Дух захватывает при мысли об этом дне. По крайней мере у меня. Окончательном, бесповоротном, желанном («уже быть со Христом») и страшном («как же все это будет»). Ликующем: «все будет другим и новым!»
Может быть, дело не в словесном ответе, не в ученом объяснении, а в обнаружении «полосы понимания», «зоны ответа», куда можно «войти» и воспринять всем существом – временно-вечным нашим существом – невыразимое.
«Славная и дорогая старица мама Вера Федоровна,[1]
перебираю случаи, когда я был уверен, что смерть неминуема, когда, как говорится, я смотрел ей в лицо. Но она не состоялась.
Хочу рассказать тебе об уникальном событии: однажды я думал, что умер!
Конечно, слишком субъективное нас расхолаживает, мы ему склонны не доверять. И тем не менее расскажу тебе этот случай, в нем есть что-то радостное. Пусть он субъективный, но подлинный, мной пережитый.
Весной 1988-го, после возвращенья с Афона и из Святой Земли, однажды ночью я проснулся «абсолютно легким».
Мое тело лежало внизу, на постели, а «я» был над ним, в воздухе. Спящее тело дышало, я видел поднимающуюся грудь, слышал вдохи и выдохи.
«Я умер», – была словесно выраженная мысль, с тенью вопроса в ней.
«Вот как умирают».
«Чистота, прозрачность, невесомость, блаженство!»
Так длилось мгновение. Я успел еще подумать: «Теперь – куда?»
Тело – мое бывшее, внизу, на постели – застонало и зашевелилось. Страшная сила потянула – нет, дернула – «меня» невесомого вниз, мгновенно «вложила» меня обратно в тело. И уже вся тяжесть, теснота охватили меня, я снова был в нем, в моем проснувшемся теле, мы снова стали «одно».
Сорвалось!..
Этот стон и шевеление были началом агонии? Несостоявшейся. Вероятно, агония – это судорога оставленного тела, уже «опустевшего», лишившегося «Божьего духа», души, отлетевшей в иное место? И то, что мы видим страждущим, чему сострадаем и соболезнуем, – всего лишь оставленный кокон, чехол, сосуд, завершивший земное служение…»
[1] †1 июля 1999, в Москве.
«Русская Мысль» №№ 4248-49, декабрь 1998
«Литературный Европеец» №58, 2002, Франкфурт.
posted by Nicolas Bokov @ 5:31 AM
<< Home