фр @гM€нt°ы II
~
Делёз в конце книги о Фуко говорит о «романе Фуко». Это и есть особенность «философских» систем и причина их множественности. Оригинальность любой ценой и литературность композиции… нет, экспозиции. Philosophie romancée. Философская фабула, фабульность подхода. Как у Кафки: несколько фантастических посылок, и затем «логичность» вывода из них (если насекомое, то уже нельзя показаться в салоне, нужно прятаться, трудно переворачиваться, и тдп.) Писатели для сравнения: Гоголь, Чехов, Белый.
Замечательная «диаграмма Фуко» (линия внешнего, стратегическая зона, складка), напоминающая… рисунок зада. [у Фрейда нашелся Vaterarsche!] Поразивший его образ когда-то? Потребность существа сказать о нем, его выразить, но «приемлемыми средствами» философской диаграммы?
Структурализм, как попытка обрести позвоночник, опору в понятиях, а приобрели панцирь… Грегора Замзы.
Ω
Рисунок в книге Хуана де ля Круза (Иоанна Испанца) «Восхождение на Кармель», похожий чрезвычайно на женскую утробу и влагалище; в сущности, это путь рождения ребенка. Воспоминание? Rebirthing?
Рождение новое, реализовавшееся в истории заключения монаха-реформатора: тесная келья-камера (Утроба матери), его побег (Рождение) с помощью веревки, сделанной из простыни (Пуповина), оборвавшейся (как же иначе?); при падении он повредил ногу (Травма рождения?)
Вдовина переводит «работа скорби», а Рыклин «работа траура». У Вдовиной лучше перевод. Верно, фамилия помогла.
Культура ныне предлагает не норму, а загадочность как условие; [норма загадочности, мера загадочности]. Вместо принципа нормы пришла загадочность жеста художника. Он источник нормы. Античный потребитель сказал бы о «Давиде» Микельанджело: голова дб меньше. Ныне вопрос ставится иначе: почему художник создал голову большей величины, чем нужно бы? Что он хотел этим сказать? Что хотело сказать его подсознание?
Призрачность очевидности, бедность простого взгляда, поток множественности, упадок единственности.
==
Начать…нет, лучше закончить статью фразой: Ошибка Фрейда состояла в том, что частный случай «невозможности подражания отсутствующему отцу» и вызванного этим невроза/психоза он возвел в общий принцип обязательного «эдипова комплекса». (Рикёр обратился к теме отцовства в Ветхом и Новом Заветах и тем не менее прошел мимо, не видя соперничества и взаимоисключения подходов «комплекса» у Фрейда и «подражания Отцу» у евангелиста Иоанна.] Прошел мимо, идя на поводу у Фрейда.
Дилетантизм помогает оставаться свободным.
Субъективизм в искусстве, а теперь всюду: оригинальность философов, поэтическая метафоричность мышления, посылки-метафоры – и последующее развитие. Кафка, Лем, Бредбери в этом смысле коллеги Хайдеггера, Фуко, Делёза, Рикёра. Множественность философий, преходящесть понятийных аппаратов.
Не смысл, не мудрость, а проблема номенклатуры понятий, усложняемая инвентаризация наименований. Фуко и другие: не понимание, не продукт, не добыча охотника или путешественника, а социо-культурное пространство существования своей личности. Выгораживание места себе. А подлинный путь в забвении себя: иначе как заинтересоваться общезначимым?
Впрочем, полнее всего исследуется «мое общезначимое». Может ли быть интересно, если «меня там нет»?
((Изабелла Клопонин, Жерар Дюпонов, Саша Дюмасофф, Ванюша Дюмасов))
Дилетантизм помогает оставаться свободным.
Субъективизм в искусстве, а теперь всюду: оригинальность философов, поэтическая метафоричность мышления, посылки-метафоры – и последующее развитие. Кафка, Лем, Бредбери в этом смысле коллеги Хайдеггера, Фуко, Делёза, Рикёра. Множественность философий, преходящесть понятийных аппаратов.
Не смысл, не мудрость, а проблема номенклатуры понятий, усложняемая инвентаризация наименований. Фуко и другие: не понимание, не продукт, не добыча охотника или путешественника, а социо-культурное пространство существования своей личности. Выгораживание места себе. А подлинный путь в забвении себя: иначе как заинтересоваться общезначимым?
Впрочем, полнее всего исследуется «мое общезначимое». Может ли быть интересно, если «меня там нет»?
((Изабелла Клопонин, Жерар Дюпонов, Саша Дюмасофф, Ванюша Дюмасов))
==
Подчиняясь «законам карьеры», начитались Маркса в эпоху его политического присутствия во Франции и теперь не знают, что с ним делать: не выбрасывать же начитанное, можно ведь тридцать шестую книжонку написать или статейку, детишкам на молочишко (за чтением Рикёра).
А Ницше откуда? Искали секрет немецкого усиления. Также и советского. Стали читать Ницше и Маркса и зачитались: уже колесо университета въехало на эту колею на долгие десятилетия.
ждал с нетерпением ночи, чтобы поразмышлять
писать что-нибудь, значит требовать к себе внимания
наши мертвые и наши смерти, эти сдвиги и перемещения, нашего тела и наших источников вдохновения, питания, корней. Всё выливалось в мгновенный кристалл, дрожащий, несуществующий, но такой прочный, что он выдерживал долгий взгляд художника и перенесение на бумагу. На поверхность. Приобретение объема. Инкрустацию в длительность.
Я начал по-настоящему работать, когда вокруг не стало современников. Дружбы брали у меня много времени и сил. Интересно, что у меня было много друзей, не интересовавшихся моим искусством. Или ничего не понимавших в нем. Впрочем, это одно и то же.
…голова Давида побеждает. Первое впечатление сменяется безразличием привычки и потребностью конформизма. Вес авторитета: это все-таки промах Микеланджело, а не ученика, или уже и не промах, а загадка и тайна, насос университетского водопровода исследований (для орошения пустыни безмыслия, для функционирования завода культуры).
Отель Frantsia.
Художник творит, мыслитель классифицирует. Эти два занятия свойственны двум разным психическим наборам. Они понимают друг друга? Почему интересны объяснения живописи не умеющими рисовать? Художник становится «рукой»? Художник не понимает философа, а философ понимает произведение художника. Не может не понимать, ибо понимать – его профессия. Узкая пропасть межу ними, незаметная, позволяет переходить легко туда, к художнику. Что бы художник ни думал, о нем уже сказано. Он часть природы. *
А Ницше откуда? Искали секрет немецкого усиления. Также и советского. Стали читать Ницше и Маркса и зачитались: уже колесо университета въехало на эту колею на долгие десятилетия.
ждал с нетерпением ночи, чтобы поразмышлять
писать что-нибудь, значит требовать к себе внимания
наши мертвые и наши смерти, эти сдвиги и перемещения, нашего тела и наших источников вдохновения, питания, корней. Всё выливалось в мгновенный кристалл, дрожащий, несуществующий, но такой прочный, что он выдерживал долгий взгляд художника и перенесение на бумагу. На поверхность. Приобретение объема. Инкрустацию в длительность.
Я начал по-настоящему работать, когда вокруг не стало современников. Дружбы брали у меня много времени и сил. Интересно, что у меня было много друзей, не интересовавшихся моим искусством. Или ничего не понимавших в нем. Впрочем, это одно и то же.
…голова Давида побеждает. Первое впечатление сменяется безразличием привычки и потребностью конформизма. Вес авторитета: это все-таки промах Микеланджело, а не ученика, или уже и не промах, а загадка и тайна, насос университетского водопровода исследований (для орошения пустыни безмыслия, для функционирования завода культуры).
Отель Frantsia.
Художник творит, мыслитель классифицирует. Эти два занятия свойственны двум разным психическим наборам. Они понимают друг друга? Почему интересны объяснения живописи не умеющими рисовать? Художник становится «рукой»? Художник не понимает философа, а философ понимает произведение художника. Не может не понимать, ибо понимать – его профессия. Узкая пропасть межу ними, незаметная, позволяет переходить легко туда, к художнику. Что бы художник ни думал, о нем уже сказано. Он часть природы. *
@
Абсурд, говорите вы. Абсурд должен иметь «смысл», сквозь него должны узнаваться посылки, известное, связи.
Ницше мог «восставать против Бога» и иметь ответ общества; реакцию если не Бога, то все-таки Его защитников. В наши дни восстание никого не заденет, оно упадет в пустоту, на него нельзя опереться, как можно было «опереться» на «восстание» в традиционном обществе.
Stendhal : La beauté n’est que la promesse du bonheur. (Красота – не что другое, как обещание счастья)
Художник разглядывает мир, историк разглядывает художника. Художник – свидетель или мыслитель? Фотограф состояния мира – или участник его драмы? Автор или исполнитель роли? То и другое?
Кульбак тяготеет к онтологии...
Современность психологична. Современный художник увлекает искусство в свою катастрофу жизни.
Кульбак создает дом-крепость-поплавок своему я.
Видеть себя повсюду. Исторический взгляд невозможен. Лесть и ложь искусства – современный человек – видит себя в прошлом и в любом месте земли. Современность сделала себе зеркало из всего. И наказание известно, какое: узнать нового больше нельзя. Век-нарцисс, жалка его продукция: лесть потребителю, чтобы тот увидел себя, узнал и купил. Потребитель оплачивает свои полупортреты, карикатуры. Ходят на концерты, чтобы послушать собственные аплодисменты.
[На концерте индийских музыкантов: перед началом просят не аплодировать ни во время, ни после. Недоумение и молчаливое недовольство публики: дуновение холодности в зале. У нее отняли роль!]
Целью было сообщить об открытии, а ныне оригинальность во что бы то ни стало и самовыражение. Произведение живет миг удивления зрителя.
Вылезти из толпы: когда-то естественное ожидание и живое любопытство создавали «знаменитость», и «потребность» в ней, покупку, товар; ныне «оригинальность» присваивает себе «известность» и затем предлагает/навязывает свой товар, часто ненужный. Параллельно угасала вера во второй шанс (загробный), всё сгустилось и сузилось до «этой жизни»; социальное: требование к себе особого отношения, завоевание его как гарантии от смерти через растворение в миллионах (в человечестве, в бессмертном ч.)
Жизнь на эстраде, в мгновенном фокусе взглядов миллионов. Другого бессмертия не стало. Если где еще и уместно «одинокое созерцание реальности», то лишь… в науке? Это создает новые жанры и диктует изменение старых. «Как можно чаще обращать на себя внимание». 2-3 книги в год, соревнуясь с прессой, живя сегодня, ибо завтра забвение.
Начать интересным писателем, продолжить плодовитым, состариться заметным, умереть видным (и богатым). И года два гнить в могиле, и бальзамироваться в диссертациях.
Отрыв науки от предмета. Созерцание произведения, анализ «интереса» и «скуки» (собственных); интерес и скука коллег, спор вокруг впечатлений, единоборства лидеров и войны партий, бытие в ином социальном теле – университет. Место в науке и место на кафедрах и в центрах исследований. Типология подходов, связь с предшественниками. Доля «инкарнации» истории и персонажей искусства.
Гегель – это Гераклит сегодня, Сталин – это Ленин сегодня, Э.Фор – это Ренессанс сегодня.
Группы – лобби – школы. Школа, как лобби. Интересное, как пища восприятия. Интересное как конвенционализм/конвенция школы /=китч (и особенно конвенция как традиция, пока предмет интереса, анализа и исследования не утрачивается).
Образ видимого мира проходит, другая группа и школа предлагает свое (или новое) описание «образа мира».
Смысл и значение отрицательного, неинтересного, – катализатор защитной реакции культуры; инвентаризация переосмысливания, воскрешение забытого подхода (Кульбак). Ремесло одиночки перед однообразием фабрики шоубизнеса (коммерческий идеал и предел современной культуры).
Ницше мог «восставать против Бога» и иметь ответ общества; реакцию если не Бога, то все-таки Его защитников. В наши дни восстание никого не заденет, оно упадет в пустоту, на него нельзя опереться, как можно было «опереться» на «восстание» в традиционном обществе.
Stendhal : La beauté n’est que la promesse du bonheur. (Красота – не что другое, как обещание счастья)
Художник разглядывает мир, историк разглядывает художника. Художник – свидетель или мыслитель? Фотограф состояния мира – или участник его драмы? Автор или исполнитель роли? То и другое?
Кульбак тяготеет к онтологии...
Современность психологична. Современный художник увлекает искусство в свою катастрофу жизни.
Кульбак создает дом-крепость-поплавок своему я.
Видеть себя повсюду. Исторический взгляд невозможен. Лесть и ложь искусства – современный человек – видит себя в прошлом и в любом месте земли. Современность сделала себе зеркало из всего. И наказание известно, какое: узнать нового больше нельзя. Век-нарцисс, жалка его продукция: лесть потребителю, чтобы тот увидел себя, узнал и купил. Потребитель оплачивает свои полупортреты, карикатуры. Ходят на концерты, чтобы послушать собственные аплодисменты.
[На концерте индийских музыкантов: перед началом просят не аплодировать ни во время, ни после. Недоумение и молчаливое недовольство публики: дуновение холодности в зале. У нее отняли роль!]
Целью было сообщить об открытии, а ныне оригинальность во что бы то ни стало и самовыражение. Произведение живет миг удивления зрителя.
Вылезти из толпы: когда-то естественное ожидание и живое любопытство создавали «знаменитость», и «потребность» в ней, покупку, товар; ныне «оригинальность» присваивает себе «известность» и затем предлагает/навязывает свой товар, часто ненужный. Параллельно угасала вера во второй шанс (загробный), всё сгустилось и сузилось до «этой жизни»; социальное: требование к себе особого отношения, завоевание его как гарантии от смерти через растворение в миллионах (в человечестве, в бессмертном ч.)
Жизнь на эстраде, в мгновенном фокусе взглядов миллионов. Другого бессмертия не стало. Если где еще и уместно «одинокое созерцание реальности», то лишь… в науке? Это создает новые жанры и диктует изменение старых. «Как можно чаще обращать на себя внимание». 2-3 книги в год, соревнуясь с прессой, живя сегодня, ибо завтра забвение.
Начать интересным писателем, продолжить плодовитым, состариться заметным, умереть видным (и богатым). И года два гнить в могиле, и бальзамироваться в диссертациях.
Отрыв науки от предмета. Созерцание произведения, анализ «интереса» и «скуки» (собственных); интерес и скука коллег, спор вокруг впечатлений, единоборства лидеров и войны партий, бытие в ином социальном теле – университет. Место в науке и место на кафедрах и в центрах исследований. Типология подходов, связь с предшественниками. Доля «инкарнации» истории и персонажей искусства.
Гегель – это Гераклит сегодня, Сталин – это Ленин сегодня, Э.Фор – это Ренессанс сегодня.
Группы – лобби – школы. Школа, как лобби. Интересное, как пища восприятия. Интересное как конвенционализм/конвенция школы /=китч (и особенно конвенция как традиция, пока предмет интереса, анализа и исследования не утрачивается).
Образ видимого мира проходит, другая группа и школа предлагает свое (или новое) описание «образа мира».
Смысл и значение отрицательного, неинтересного, – катализатор защитной реакции культуры; инвентаризация переосмысливания, воскрешение забытого подхода (Кульбак). Ремесло одиночки перед однообразием фабрики шоубизнеса (коммерческий идеал и предел современной культуры).
==
Сомнение И терпимость, всегда вместе, супруги сердца. Ибо как судить сомневающемуся? У него нет закона для сравнения. Впервые увиденное/усвоенное/понятое отвердевает в непреложное/истинное. Неофиты должны быть фанатиками. Сначала они камиказы, а потом жизнь, омывая, размывает кристаллы усвоенного впервые увиденного.
Ее отец зовется зовется сомнение, сама она – терпимостью. Если они поселились в сердце, оно перестает судить. И пытать. И надуваться.
Сомнение не убивает. У него нет гильотины закона.
В нем нет куска железа под названием убеждение.
Оно не стреляет свинцовыми истинами. Свинцом ваших пуль. Пулями ваших калашниковых. Калашниковыми ваших камиказов.
Жизнь есть сомнение, ибо она хрупка неуверенна цветуща уязвима.
[перевод с французского, не иначе; по-моему, пора изменить написание камикадзе на камиказ, – грузинская фамилия здесь совсем ни к чему]
[Из «Книги Последствий»]
Вот твоя жизнь, поэт. Ты питаем вниманием слушателей и женщин; оно густеет вокруг тебя, а ты беззаботен.
Ты внимателен, о поэт, ко вниманью других, ты замечаешь, едва оно разрежается, словно воздух в горах, и когда ты на вершине, ты позабыт.
Ткань, о поэт, твоей бархатной куртки – твоего рабочего костюма, вытирается, блекнет; рвутся нитки дружб, все реже рукопожатия.
Ты был, о поэт, убежищем надежды, автобусом душ современников; они жили вместе с тобой, и вот проходят они, и ты вместе с ними проходишь.
Не сдавайся, о умирающий, говори твое слово, сопротивляйся до последнего слога молчанию небытия.
(перевод с французского)
Привлек внимание, в центре его, угасание внимания, забвение, – путь писателя. Прореживание социальной ткани вокруг стареющего и уходящего. Писатель – «выразитель чувств» некоего количества современников, они живут вместе с ним, и вместе с ним проходят. Упорствовать, умирая.
Самодовольство побеждается смертью, глупость – старением: приближение смерти вызывает панику, и это уже умнее и плодотворнее докладов и статеек о «роли и культуре». Незначительность и пустота событий: наполнявшихся прежде моей энергией? А теперь, когда с энергией стало плохо, обнаружилось, что я кормил собой встречи, а не они меня? Вампиризм культуры, давно его подозреваю. (Интуитивно схватить, а потом развивать и доказывать. Самое интересное – схватить, то есть увидеть если не причинную, то хотя бы логическую связь).
Добро должно быть с кулаками, сказал кто-то из них. Без кулаков не наживешь добра, неизменно прибавлял Веня Волох, житель московской интеллектуальной трущобы 60-х годов, переселившийся впоследствии в Бершеву. На днях узнал от Иры Голубкиной-Врубель-Гробман, что он умер.
Он жил в «квартире гостиничного типа» возле Автозаводской. Комната 8 метров, крошечная прихожая-кухня, туалет с сеткою душа над головой. Все было крошечно и рационально (вероятно, плод бреда Корбюзье).
Вениамин преподавал начертательную геометрию в Люберцах, в машиностроительном техникуме. Писал «Уединенное от комитетов» и «Повесть о зеленом человеке», которые я переправил ему в Израиль, после его отъезда.
Мы увиделись в Иерусалиме в 1986, а потом в монастыре Иоанна Предтечи в Эйн-Карине, где я проводил великий пост 87-го. Туда он приехал с женой из Бершевы, и мы провели вместе вечер. Устроить их на ночлег мне не удалось.
Куда девалась его московская вальяжность, самоуверенность, даже, пожалуй, и хамовитость (сею он оттолкнул множество людей, иные его почти возненавидели за грубые шутки и жирный смех).
Ошеломление стояло в глазах его. От моих разговоров об обращении он пришел в ужас.
Я был его прошлое в течение десяти лет, пока мы не виделись, и вдруг оно, застывшее в памяти навсегда, изменилось в мгновение ока.
– Ну и отделали они тебя! – бормотал Вениамин. Мы сидели в кафе автобусной станции.
В 1969 мы оказались в Коктебеле. Сняли комнату на полпути в горы, в доме лесника. Компания соединяла крайности: моя мать и – Губайдулина, Вениамин, его сослуживец Куликов – любитель-фотограф. Соня, впрочем, отделилась и устроилась в палатке на краю зарослей кустарника. Мама собирала кизил для варенья и готовила.
Мы с Вениамином ходили купаться и охотиться под водою на рыб. Заскучав от невезенья, он купил у рыбаков большую кефаль и проткнул ее стрелою ружья.
– Да, поохотились, – с небрежной важностью говорил он встречным. Удивление и восхищение их Веня пил, как мед. И трогательно, и смешно, и детское, и театральное. Большая часть Вениамина была в этом.
Я обрил голову и снова стал у местных детей «фантомасом». Однажды возле ларька с «сухоньким» (винцом) ко мне пристал местный Шерлок Холмс из отставных военных.
– Тю-тю! – поднялся он мне навстречу. – Мы тебя давно ждем! Вот ты и появился!
Он приблизился, нащупывая что-то в кармашке рубашки. И вытащил…десятирублевую бумажку! (На ней печатали Ленина.) Разворачивал ее, сослепу или спьяну, словно то была фотография.
– Что, отец, похож? – громко заговорил и засмеялся Вениамин. – Смотри, дождешься, заметут тебя с таким розыском!
Шерлок Холмс смешался.
Вениамин, как обычно, сделался «своим» и в доме Волошина, и среди его завсегдатаев.
Виноград, жарящееся мясо, вино. Мазание тел килом, или глиной, имевшей репутацию лечебной.
И свежая новость из-под глушилок: американцы высадились на Луне!
Утерли нос нашим каннибалам.
Иногда мне удавалось оставаться одному и писать «Город Солнца», начатый еще в Москве под Вторую симфонию Малера.
У Волоха был «тайный сад», как говорится, а именно, маленькая отборная библиотека из редких и исчезнувших книг. О ней почти никто не знал, а у меня была привилегия брать книги на дом! Тынянова и формалистов, Белого. И этот склонный поглумиться человек вдруг превращался в нежнейшего любителя поэзии, читавшего наизусть Иннокентия Анненского…
Году в 94-м ко мне в пещеру под Парижем пришла бандероль из далекого Израиля. Вениамин прислал книгу, изданную за свой счет. Но мои настроения были уже совсем другими: активно избегать всякой иронии, «белозубого смеха», как советовал устав св. Бенедикта. Экземпляр сгорел в печке.
Вероятно, книга когда-нибудь всплывет.
Ее отец зовется зовется сомнение, сама она – терпимостью. Если они поселились в сердце, оно перестает судить. И пытать. И надуваться.
Сомнение не убивает. У него нет гильотины закона.
В нем нет куска железа под названием убеждение.
Оно не стреляет свинцовыми истинами. Свинцом ваших пуль. Пулями ваших калашниковых. Калашниковыми ваших камиказов.
Жизнь есть сомнение, ибо она хрупка неуверенна цветуща уязвима.
[перевод с французского, не иначе; по-моему, пора изменить написание камикадзе на камиказ, – грузинская фамилия здесь совсем ни к чему]
[Из «Книги Последствий»]
Вот твоя жизнь, поэт. Ты питаем вниманием слушателей и женщин; оно густеет вокруг тебя, а ты беззаботен.
Ты внимателен, о поэт, ко вниманью других, ты замечаешь, едва оно разрежается, словно воздух в горах, и когда ты на вершине, ты позабыт.
Ткань, о поэт, твоей бархатной куртки – твоего рабочего костюма, вытирается, блекнет; рвутся нитки дружб, все реже рукопожатия.
Ты был, о поэт, убежищем надежды, автобусом душ современников; они жили вместе с тобой, и вот проходят они, и ты вместе с ними проходишь.
Не сдавайся, о умирающий, говори твое слово, сопротивляйся до последнего слога молчанию небытия.
(перевод с французского)
Привлек внимание, в центре его, угасание внимания, забвение, – путь писателя. Прореживание социальной ткани вокруг стареющего и уходящего. Писатель – «выразитель чувств» некоего количества современников, они живут вместе с ним, и вместе с ним проходят. Упорствовать, умирая.
Самодовольство побеждается смертью, глупость – старением: приближение смерти вызывает панику, и это уже умнее и плодотворнее докладов и статеек о «роли и культуре». Незначительность и пустота событий: наполнявшихся прежде моей энергией? А теперь, когда с энергией стало плохо, обнаружилось, что я кормил собой встречи, а не они меня? Вампиризм культуры, давно его подозреваю. (Интуитивно схватить, а потом развивать и доказывать. Самое интересное – схватить, то есть увидеть если не причинную, то хотя бы логическую связь).
Добро должно быть с кулаками, сказал кто-то из них. Без кулаков не наживешь добра, неизменно прибавлял Веня Волох, житель московской интеллектуальной трущобы 60-х годов, переселившийся впоследствии в Бершеву. На днях узнал от Иры Голубкиной-Врубель-Гробман, что он умер.
Он жил в «квартире гостиничного типа» возле Автозаводской. Комната 8 метров, крошечная прихожая-кухня, туалет с сеткою душа над головой. Все было крошечно и рационально (вероятно, плод бреда Корбюзье).
Вениамин преподавал начертательную геометрию в Люберцах, в машиностроительном техникуме. Писал «Уединенное от комитетов» и «Повесть о зеленом человеке», которые я переправил ему в Израиль, после его отъезда.
Мы увиделись в Иерусалиме в 1986, а потом в монастыре Иоанна Предтечи в Эйн-Карине, где я проводил великий пост 87-го. Туда он приехал с женой из Бершевы, и мы провели вместе вечер. Устроить их на ночлег мне не удалось.
Куда девалась его московская вальяжность, самоуверенность, даже, пожалуй, и хамовитость (сею он оттолкнул множество людей, иные его почти возненавидели за грубые шутки и жирный смех).
Ошеломление стояло в глазах его. От моих разговоров об обращении он пришел в ужас.
Я был его прошлое в течение десяти лет, пока мы не виделись, и вдруг оно, застывшее в памяти навсегда, изменилось в мгновение ока.
– Ну и отделали они тебя! – бормотал Вениамин. Мы сидели в кафе автобусной станции.
В 1969 мы оказались в Коктебеле. Сняли комнату на полпути в горы, в доме лесника. Компания соединяла крайности: моя мать и – Губайдулина, Вениамин, его сослуживец Куликов – любитель-фотограф. Соня, впрочем, отделилась и устроилась в палатке на краю зарослей кустарника. Мама собирала кизил для варенья и готовила.
Мы с Вениамином ходили купаться и охотиться под водою на рыб. Заскучав от невезенья, он купил у рыбаков большую кефаль и проткнул ее стрелою ружья.
– Да, поохотились, – с небрежной важностью говорил он встречным. Удивление и восхищение их Веня пил, как мед. И трогательно, и смешно, и детское, и театральное. Большая часть Вениамина была в этом.
Я обрил голову и снова стал у местных детей «фантомасом». Однажды возле ларька с «сухоньким» (винцом) ко мне пристал местный Шерлок Холмс из отставных военных.
– Тю-тю! – поднялся он мне навстречу. – Мы тебя давно ждем! Вот ты и появился!
Он приблизился, нащупывая что-то в кармашке рубашки. И вытащил…десятирублевую бумажку! (На ней печатали Ленина.) Разворачивал ее, сослепу или спьяну, словно то была фотография.
– Что, отец, похож? – громко заговорил и засмеялся Вениамин. – Смотри, дождешься, заметут тебя с таким розыском!
Шерлок Холмс смешался.
Вениамин, как обычно, сделался «своим» и в доме Волошина, и среди его завсегдатаев.
Виноград, жарящееся мясо, вино. Мазание тел килом, или глиной, имевшей репутацию лечебной.
И свежая новость из-под глушилок: американцы высадились на Луне!
Утерли нос нашим каннибалам.
Иногда мне удавалось оставаться одному и писать «Город Солнца», начатый еще в Москве под Вторую симфонию Малера.
У Волоха был «тайный сад», как говорится, а именно, маленькая отборная библиотека из редких и исчезнувших книг. О ней почти никто не знал, а у меня была привилегия брать книги на дом! Тынянова и формалистов, Белого. И этот склонный поглумиться человек вдруг превращался в нежнейшего любителя поэзии, читавшего наизусть Иннокентия Анненского…
Году в 94-м ко мне в пещеру под Парижем пришла бандероль из далекого Израиля. Вениамин прислал книгу, изданную за свой счет. Но мои настроения были уже совсем другими: активно избегать всякой иронии, «белозубого смеха», как советовал устав св. Бенедикта. Экземпляр сгорел в печке.
Вероятно, книга когда-нибудь всплывет.
оOо
Искусство с чего-нибудь начинает (или… отталкивается: и уже плывет и живет самостоятельно) от окружающей, с позволения сказать, действительности, от обязательности ее изображать, от интерпретации реальности другими методами (физика, фрейдизм…), от увеличения или уменьшения веса или места художника в обществе; художник – персонаж многофакторный и многовекторный. [Вектор и фактор. Вектор Виктора.]
Множественность интерпретаций картины говорит, что критик пользуется своего рода искусством; искусством от искусства. Интерпретация, развиваясь, стремится обособить предмет своего внимания, обрезать канаты реальности и навязать свои, чтобы вести искусство туда, где его удобно использовать в интересах «цеха культуры», университетской карьеры.
Похороны знаменитости. «Присутствовали коллеги, любимые женщины, политики. И около трехсот анонимов», – сказал по радио журналист. Тоже аноним, об этом не подумавший. А у меня здесь они все анонимы...
Люди не знают, что социум – это навоз, на котором вырастает цветок, получающий имя. Франциск Ассизский вырос на почве католической церкви.
[Сон сегодня: о прорастании. Одолевая среду, удерживание сверстников, прорастая сквозь быть как все, а что скажут другие, недовольство родителей, глупости дедушки и бабушки, сквозь опасение быть непринятым, уволенным, отлученным, сквозь не успеть и не попасть, сквозь одобрение и требования повторений, сквозь использование другими твоей жизни, времени и энергии как материала для строительства их собственных жизней, сквозь страхи смерти и желание утешения, сквозь угрызения совести, сквозь сострадание… стоп: прорастание сквозь камни и навоз общества до сострадания… 27706 расти к солнцу сострадания]
Ну хорошо, ноосфера. Архетипова грибница [гробница?..] с грибами индивидуального сознания, имеющего своего носителя – человека с конкретной головой. Но еще безымянен. Учтен лишь статистически. На этом видимом невидимом слое вырастают люди с именами. Участие во власти начинается с какой-то степени известности – но какой? Впрочем, есть и безымянные носители власти, – чиновник, готовящий доклад и решение для министра.
История образов: история мотиваций их создания. Фиктивность мира образов, фиктивность единства искусства: оригиналы и репродукции, во-первых. Критики не говорят всегда, каков объем виденного ими в оригиналах. История искусства существует в голове критика.
Облачко на лице, морщинка от смеха
Причина была не в разной эстетике, когда меня не принимала команда «Континента» в 80-х. Оказывается, дело в дележке денег и влияния: чем меньше чужаков, тем больше у своих. Бетаки в мемуарах объяснил обстоятельства. А я тогда беспокоился и сомневался, впадал в депрессию. Откуда же у меня эта иллюзия братства? Надо было быть своим, а это совсем другое. Впрочем, ранимое легко (раздутое, легко доставаемое, юношеское) самолюбие тоже непременный участник непримиримости.
«Присоединись к ним, и ты увидишь расстояние между тобой и ими», говорит Порхиа. Однажды у меня это почти получилось. В Венеции, во время пресловутого Бьеннале 1977, я гулял в одиночестве, наслаждаясь своей взвешенностью в незнакомом городе и языке улицы. Вдруг из-за угла донеслась русская речь. Басовитый голос сказал: – А наши бабы набрали тряпок! – Вышла группа людей, говорившим был Галич, с ним Максимов и другие. Мгновенный испуг пронзил меня: сейчас они увлекут куда-то, в грубое, пошлое, говоримое уверенными басовитыми голосами. После здравствуйте мы расстались, и я почувствовал облегчение.
Конечно, с ними у меня было общее отвращение к западной левой интеллигенции, мечтавшей на своих виллах о светлом будущем в Москве, а здесь старавшейся замолчать нас, «реакционеров». Да и обобрать при случае.
Но их эстетика, вывернутый наизнанку соцреализм «Континента», привычка захватывать, голосовать, контролировать…
Несовпадения с первой эмиграцией были другого рода. На рю Дарю осенью 75-го, в начинавшейся депрессии. Свой я или не свой?
– Николай Боков… так, так, хорошо. – Улыбаясь сладко: – Скажите, а как вас… по батюшке?
Не понимая, что это проверка, я сказал: – Константинович.
– Ах, ну конечно, ах, как хорошо!
Случай повторился, я начал догадываться и однажды тоже проверил.
– Простите, как вас по отчеству?
– Абрамович.
– О! – Улыбка разглаживалась и переходила в озабоченность:
– Ну, ничего, ничего, это бывает! По крайней мере, вам удалось уехать!
Для Шаховской и ее круга это было не важно. Патентованные русаки, иногда с монгольским разрезом глаз, над нею подшучивали, передразнивая за спиной и намекая: «Г’усская мысль». Ее сито было другим: русский и советский. Чуть что – «да он советский!» В минуту благожелательности она говорила: «В чем вас нельзя упрекнуть, Коля, так это в советском языке». Моя сочувственная рецензия на книгу Аркадия Белинкова понравилась Милорадовичу, и Шаховская не могла ее не напечатать, но снабдила ее в газете шапочкой «свободная трибуна», чтобы отвести от себя обвинения в «антирусскости». И стала меня в ней подозревать.
– Как вас по батюшке?
– А если Вас по матушке?
Ныне конформизм – быть ни на кого не похожим. Чрезмерная похожесть на творчество современника будет подражанием; допустимо «влияние» отдельной черты, не более. Похожесть Кульбака на старых мастеров: его мастерство не позволяет говорить о конформизме. Нет «эпигонства», ибо «корпус живописцев» слишком удален во времени. Спустя несколько веков может ли быть подражание? Нужно ли говорить «воскрешение»? воскресизм Кульбака?
Кульбак – как воздушный шар, повисший над современным городом, над полем боя индивидуальностей. Его удерживают привязи, но нет к нему лестницы. [Лестности. Лестница лести.]
Впрочем, у него своя сверхзадача: достичь безупречности совершенства. Стать автором рисунков, подобных тем, которыми однажды кто-то восхитился рядом с ним, он услышал и позавидовал. Мб, сыграла роль и цена на работы старых мастеров, это всемирное соревнование банкиров вокруг искусства и захлебывание медии всего мира по поводу небывалых цен. [Финансовый паразитизм.]
Проблема собственного благоустройства в мире.
В благоустройстве нет ничего дурного? Оно сопряжено с самодовольством, пускай. Оно хочет сохраниться и избегает всякого риска конфликта. Прогоняет мысли и хотения, возникающие спонтанно в глубинах личности. И вот еще один одинаковый: на вернисаже, с бокальчиком в руке, произносящий пустяки.
Будучи рассеянным, делаешься одиноким. И тогда ищешь дополнений, контактов с другими психеями, если избегать слова душа. Сосредоточенность требует всего человека, она отрезает ненужные аппетиты. Возвращается мужество к жизни. И надежда на выживание. Разумеется, на выживание окончательное, после исчезновения тела. Выживание моей души вблизи Бога. (за чтением Витгенштейна)
…спустя много лет попал в музей Помпиду. Современное искусство: почти сплошной мусор. Аседиа, или «полуденная тоска» 90-го псалма, возникающая у меня от него, как от уже слышанного анекдота. Даже Шагал и Кандинский потускнели по сравнению с памятью о них… А уж остальное… Пикассо со своей халтурой треугольных женщин. [Жирар взял отсюда идею треугольного желания?]
Омерзительность случайных форм. И однако, чтобы сказать: это мусор, он должен быть произведен. Заполонивший всё, он не обходим (глагол обходить). Надо его обойти и не оглядываться.
Чтение о системах эстетик. Как и философий, их много, они сродни искусствам, они следуют за искусствами, они вторичны, их задача рефлектировать стихийное и наводить порядок. Инвентаризировать.
Искусство об искусстве.
У острия должно быть основание, иначе оно сгорит.
Сталагмит, как образ культуры: собирание вокруг мест и личностей, где «капает» сверху, со свода. Острия, простертые «вверх». В местах ожидания. Как они возникают, места ожидания? Возникают или всегда есть и лишь обнаруживаются, но только тогда, когда делаются заметными?
Прореживание социальной ткани вокруг стареющего и уходящего. Писатель – «выразитель чувств» некоего количества современников, они живут вместе с ним, и вместе с ним проходят.
Незначительность и пустота событий: наполнявшихся прежде моей энергией? А теперь, когда с энергией стало плохо, обнаружилось, что я кормил собой встречи, а не они меня? Вампиризм культуры, давно его подозреваю. (Интуитивно схватить, а потом развивать и доказывать. Самое интересное – схватить, то есть увидеть причинно-логическую связь).
Как странно, что женщина с такими бедрами читает книги.
Он запасное я; и однако, мне совсем ни к чему, если б он отправился в гости к Флёрис! Нет, нет, тут что-то опасное: не зря голова начинает болеть.
Особенно хорошо удавались ему ужасы. Чтоб помрачнее было. Побезнадежней, пытают там или режут, и в чалмах ходят, глазами сверкают, Богом грозят и бомбами. А чтоб повеселее – нет, не получалось.
Князь Оранжевый.
Иов и его навоз, Гоббс и его Левиафан, Вольтер и его Кандид, Робеспьер и его гильотина. Наполеон и его треуголка. Сталин и его сапоги с усами. Гитлер и его крематорий.
Известие о том, что и Сталин писал стихи, вызвало у него тревогу. Тем более, что, по мнению не только его соратников, но и объективных специалистов, стихи были, как бы это выразиться, замечательными.
Больше того. Стало известно, что и председатель Мао писал стихи и занимался каллиграфией. По мнению немецкого телевидения, вклад кормчего в сокровищницу Китая значителен.
Множественность интерпретаций картины говорит, что критик пользуется своего рода искусством; искусством от искусства. Интерпретация, развиваясь, стремится обособить предмет своего внимания, обрезать канаты реальности и навязать свои, чтобы вести искусство туда, где его удобно использовать в интересах «цеха культуры», университетской карьеры.
Похороны знаменитости. «Присутствовали коллеги, любимые женщины, политики. И около трехсот анонимов», – сказал по радио журналист. Тоже аноним, об этом не подумавший. А у меня здесь они все анонимы...
Люди не знают, что социум – это навоз, на котором вырастает цветок, получающий имя. Франциск Ассизский вырос на почве католической церкви.
[Сон сегодня: о прорастании. Одолевая среду, удерживание сверстников, прорастая сквозь быть как все, а что скажут другие, недовольство родителей, глупости дедушки и бабушки, сквозь опасение быть непринятым, уволенным, отлученным, сквозь не успеть и не попасть, сквозь одобрение и требования повторений, сквозь использование другими твоей жизни, времени и энергии как материала для строительства их собственных жизней, сквозь страхи смерти и желание утешения, сквозь угрызения совести, сквозь сострадание… стоп: прорастание сквозь камни и навоз общества до сострадания… 27706 расти к солнцу сострадания]
Ну хорошо, ноосфера. Архетипова грибница [гробница?..] с грибами индивидуального сознания, имеющего своего носителя – человека с конкретной головой. Но еще безымянен. Учтен лишь статистически. На этом видимом невидимом слое вырастают люди с именами. Участие во власти начинается с какой-то степени известности – но какой? Впрочем, есть и безымянные носители власти, – чиновник, готовящий доклад и решение для министра.
История образов: история мотиваций их создания. Фиктивность мира образов, фиктивность единства искусства: оригиналы и репродукции, во-первых. Критики не говорят всегда, каков объем виденного ими в оригиналах. История искусства существует в голове критика.
Облачко на лице, морщинка от смеха
Причина была не в разной эстетике, когда меня не принимала команда «Континента» в 80-х. Оказывается, дело в дележке денег и влияния: чем меньше чужаков, тем больше у своих. Бетаки в мемуарах объяснил обстоятельства. А я тогда беспокоился и сомневался, впадал в депрессию. Откуда же у меня эта иллюзия братства? Надо было быть своим, а это совсем другое. Впрочем, ранимое легко (раздутое, легко доставаемое, юношеское) самолюбие тоже непременный участник непримиримости.
«Присоединись к ним, и ты увидишь расстояние между тобой и ими», говорит Порхиа. Однажды у меня это почти получилось. В Венеции, во время пресловутого Бьеннале 1977, я гулял в одиночестве, наслаждаясь своей взвешенностью в незнакомом городе и языке улицы. Вдруг из-за угла донеслась русская речь. Басовитый голос сказал: – А наши бабы набрали тряпок! – Вышла группа людей, говорившим был Галич, с ним Максимов и другие. Мгновенный испуг пронзил меня: сейчас они увлекут куда-то, в грубое, пошлое, говоримое уверенными басовитыми голосами. После здравствуйте мы расстались, и я почувствовал облегчение.
Конечно, с ними у меня было общее отвращение к западной левой интеллигенции, мечтавшей на своих виллах о светлом будущем в Москве, а здесь старавшейся замолчать нас, «реакционеров». Да и обобрать при случае.
Но их эстетика, вывернутый наизнанку соцреализм «Континента», привычка захватывать, голосовать, контролировать…
Несовпадения с первой эмиграцией были другого рода. На рю Дарю осенью 75-го, в начинавшейся депрессии. Свой я или не свой?
– Николай Боков… так, так, хорошо. – Улыбаясь сладко: – Скажите, а как вас… по батюшке?
Не понимая, что это проверка, я сказал: – Константинович.
– Ах, ну конечно, ах, как хорошо!
Случай повторился, я начал догадываться и однажды тоже проверил.
– Простите, как вас по отчеству?
– Абрамович.
– О! – Улыбка разглаживалась и переходила в озабоченность:
– Ну, ничего, ничего, это бывает! По крайней мере, вам удалось уехать!
Для Шаховской и ее круга это было не важно. Патентованные русаки, иногда с монгольским разрезом глаз, над нею подшучивали, передразнивая за спиной и намекая: «Г’усская мысль». Ее сито было другим: русский и советский. Чуть что – «да он советский!» В минуту благожелательности она говорила: «В чем вас нельзя упрекнуть, Коля, так это в советском языке». Моя сочувственная рецензия на книгу Аркадия Белинкова понравилась Милорадовичу, и Шаховская не могла ее не напечатать, но снабдила ее в газете шапочкой «свободная трибуна», чтобы отвести от себя обвинения в «антирусскости». И стала меня в ней подозревать.
– Как вас по батюшке?
– А если Вас по матушке?
Ныне конформизм – быть ни на кого не похожим. Чрезмерная похожесть на творчество современника будет подражанием; допустимо «влияние» отдельной черты, не более. Похожесть Кульбака на старых мастеров: его мастерство не позволяет говорить о конформизме. Нет «эпигонства», ибо «корпус живописцев» слишком удален во времени. Спустя несколько веков может ли быть подражание? Нужно ли говорить «воскрешение»? воскресизм Кульбака?
Кульбак – как воздушный шар, повисший над современным городом, над полем боя индивидуальностей. Его удерживают привязи, но нет к нему лестницы. [Лестности. Лестница лести.]
Впрочем, у него своя сверхзадача: достичь безупречности совершенства. Стать автором рисунков, подобных тем, которыми однажды кто-то восхитился рядом с ним, он услышал и позавидовал. Мб, сыграла роль и цена на работы старых мастеров, это всемирное соревнование банкиров вокруг искусства и захлебывание медии всего мира по поводу небывалых цен. [Финансовый паразитизм.]
Проблема собственного благоустройства в мире.
В благоустройстве нет ничего дурного? Оно сопряжено с самодовольством, пускай. Оно хочет сохраниться и избегает всякого риска конфликта. Прогоняет мысли и хотения, возникающие спонтанно в глубинах личности. И вот еще один одинаковый: на вернисаже, с бокальчиком в руке, произносящий пустяки.
Будучи рассеянным, делаешься одиноким. И тогда ищешь дополнений, контактов с другими психеями, если избегать слова душа. Сосредоточенность требует всего человека, она отрезает ненужные аппетиты. Возвращается мужество к жизни. И надежда на выживание. Разумеется, на выживание окончательное, после исчезновения тела. Выживание моей души вблизи Бога. (за чтением Витгенштейна)
…спустя много лет попал в музей Помпиду. Современное искусство: почти сплошной мусор. Аседиа, или «полуденная тоска» 90-го псалма, возникающая у меня от него, как от уже слышанного анекдота. Даже Шагал и Кандинский потускнели по сравнению с памятью о них… А уж остальное… Пикассо со своей халтурой треугольных женщин. [Жирар взял отсюда идею треугольного желания?]
Омерзительность случайных форм. И однако, чтобы сказать: это мусор, он должен быть произведен. Заполонивший всё, он не обходим (глагол обходить). Надо его обойти и не оглядываться.
Чтение о системах эстетик. Как и философий, их много, они сродни искусствам, они следуют за искусствами, они вторичны, их задача рефлектировать стихийное и наводить порядок. Инвентаризировать.
Искусство об искусстве.
У острия должно быть основание, иначе оно сгорит.
Сталагмит, как образ культуры: собирание вокруг мест и личностей, где «капает» сверху, со свода. Острия, простертые «вверх». В местах ожидания. Как они возникают, места ожидания? Возникают или всегда есть и лишь обнаруживаются, но только тогда, когда делаются заметными?
Прореживание социальной ткани вокруг стареющего и уходящего. Писатель – «выразитель чувств» некоего количества современников, они живут вместе с ним, и вместе с ним проходят.
Незначительность и пустота событий: наполнявшихся прежде моей энергией? А теперь, когда с энергией стало плохо, обнаружилось, что я кормил собой встречи, а не они меня? Вампиризм культуры, давно его подозреваю. (Интуитивно схватить, а потом развивать и доказывать. Самое интересное – схватить, то есть увидеть причинно-логическую связь).
Как странно, что женщина с такими бедрами читает книги.
Он запасное я; и однако, мне совсем ни к чему, если б он отправился в гости к Флёрис! Нет, нет, тут что-то опасное: не зря голова начинает болеть.
Особенно хорошо удавались ему ужасы. Чтоб помрачнее было. Побезнадежней, пытают там или режут, и в чалмах ходят, глазами сверкают, Богом грозят и бомбами. А чтоб повеселее – нет, не получалось.
Князь Оранжевый.
Иов и его навоз, Гоббс и его Левиафан, Вольтер и его Кандид, Робеспьер и его гильотина. Наполеон и его треуголка. Сталин и его сапоги с усами. Гитлер и его крематорий.
Известие о том, что и Сталин писал стихи, вызвало у него тревогу. Тем более, что, по мнению не только его соратников, но и объективных специалистов, стихи были, как бы это выразиться, замечательными.
Больше того. Стало известно, что и председатель Мао писал стихи и занимался каллиграфией. По мнению немецкого телевидения, вклад кормчего в сокровищницу Китая значителен.
-- А вы говорите – людоеды. Во-первых, каннибалы. А во-вторых, Ганнибалы. Что, съел?
Возились четыре года, использовали химический и спектральный анализ, расслоили бумагу с помощью электроники, а потом снова собрали воедино. И вот читаем: [поку]шали хорошо. Князю Болконскому нездоровилось, вид облаков ему был неприятен. Офлемир (?)
Возились четыре года, использовали химический и спектральный анализ, расслоили бумагу с помощью электроники, а потом снова собрали воедино. И вот читаем: [поку]шали хорошо. Князю Болконскому нездоровилось, вид облаков ему был неприятен. Офлемир (?)
По поводу последнего слова, не поддающегося анализу, будет проведен мировой конгресс через три года на Гавайских островах.
Советско-российское государство любит окутывать тайной смерть людей.
Она брала всегда меньшую порцию, но порции всегда раздавала она.
Кло, кушая арбуз на террасе: его долька похожа на венецианскую гондолу; настоящая свадьба во Франции лишь та, если после нее медовый месяц проводят в Венеции. А если добавить, что арбуз – эмблема плодородности женщины… Возникла ли традиция ездить новобрачным в Венецию из-за того, что гондола похожа на дольку арбуза? Построил ли первую гондолу любитель арбузов?
А тишина-то какая после 60 лет! Стреляют, взрывают, а ты сидишь только и смотришь. И ничего тебе не делается. Правда, наверное, если пули в ногу попадают, то все-таки больно. А может, тоже безразлично и наплевать.
Советско-российское государство любит окутывать тайной смерть людей.
Она брала всегда меньшую порцию, но порции всегда раздавала она.
Кло, кушая арбуз на террасе: его долька похожа на венецианскую гондолу; настоящая свадьба во Франции лишь та, если после нее медовый месяц проводят в Венеции. А если добавить, что арбуз – эмблема плодородности женщины… Возникла ли традиция ездить новобрачным в Венецию из-за того, что гондола похожа на дольку арбуза? Построил ли первую гондолу любитель арбузов?
А тишина-то какая после 60 лет! Стреляют, взрывают, а ты сидишь только и смотришь. И ничего тебе не делается. Правда, наверное, если пули в ногу попадают, то все-таки больно. А может, тоже безразлично и наплевать.
Ω
В католическом Credo скорбью окрашены слова «воплотился и вочеловечился» (делается пауза, и некоторые еще встают на колени). В православном же Верую при пении подчеркивается «и страдавша и погребенна». Особенность (незрелость?) православного мышления: не сознается, что трагично само плотское присутствие в физическом мире, где страдание – неотъемлемая черта. Как будто «страдание и погребение» – частность, и уж в случае Христа – почти горестная случайность, которую можно было бы избежать!
Та же детскость – в жестах обряда. Вино в чашу евхаристии наливается красное; мало того, вода добавляется горячая: кровь ведь красная и теплая… Когда я говорил православным, что у католиков вино белое (вошедшее в употребление в эпоху контрреформации, чтобы подчеркнуть абстрактность идеи, чтобы уменьшить в идее пресуществления вес вещественности), они удивлялись и не верили. 290803
Та же детскость – в жестах обряда. Вино в чашу евхаристии наливается красное; мало того, вода добавляется горячая: кровь ведь красная и теплая… Когда я говорил православным, что у католиков вино белое (вошедшее в употребление в эпоху контрреформации, чтобы подчеркнуть абстрактность идеи, чтобы уменьшить в идее пресуществления вес вещественности), они удивлялись и не верили. 290803
~
По поводу социума и коллектива: «быть вместе»; «вместе» меняет взгляд индивида; индивид психологически мыслит «вместе» даже применительно к себе, индивиду, что оказывается ложным элементом анализа; конфликт коренится в этой иллюзорности владения всем коллективным индивида.
Происшествия в голове приобретают вид реальных событий и сюжетов. А что в ней делается – это большая тайна, недоступная и самым большим ученым.
Конечно, хочется покритиковать и то, и этого, и посмеяться над этим и тем, но как только я начинаю подыскивать фразы поостроумнее и стимулировать желчь, то делается неинтересно и неловко: столько лет я сопротивлялся негативному, и вот хочу поддаться.
Собственно, критика служит двум важным потребностям души: суждение придает ценности самому себе, своему я, поскольку судит знающий и лучший невежественное и худшее. Бывает, что критика – жалоба на несовершенство мира; вдруг кто-то услышит, явится и исправит все эти гадости? И кто же? Уж не Бог ли? (удивляясь феномену Чорана).
– Друг мой, вы живете не на земле, а в вашем уголке.
– Я принадлежу к малой части, которая рефлектирует, то есть неутомимо рисует происходящее.
– И что это?
– Масса манипулируемых. Человечество состоит из марионеток.
– Не надо так говорить.
Был Бог Отец, а теперь Биг Банг. Чем же Биг Банг лучше? Вы говорите – гипотеза? Которую никогда никто не сможет проверить? Ну, это и есть бог Биг Банг.
«Наш корреспондент обратился к одному из лучших артистов земли русской, Владимиру Владимировичу Шестеркину. – Владимир Ильич, какую роль вам хотелось бы сыграть в новом сезоне? – Мне хочется сыграть убийцу. По-настоящему, бескомпромиссно, со всей отдачей, на полную катушку. – Как вы думаете этого добиться? – Я помню завет Константина Петровича: когда на сцене говорят об Африке, зрители в зале должны потеть. Вот как нужно играть. Их прошибет холодный пот, и это главное». [prémonition dévoilée le 7 10 06]
Хочется сказать что-нибудь интересное, умное, общечеловеческое и тут же записать. А потом опубликовать и снабдить копирайтом, чтобы кто-нибудь другой, не дай Бог, не получил, если будут, деньги.
Происшествия в голове приобретают вид реальных событий и сюжетов. А что в ней делается – это большая тайна, недоступная и самым большим ученым.
Конечно, хочется покритиковать и то, и этого, и посмеяться над этим и тем, но как только я начинаю подыскивать фразы поостроумнее и стимулировать желчь, то делается неинтересно и неловко: столько лет я сопротивлялся негативному, и вот хочу поддаться.
Собственно, критика служит двум важным потребностям души: суждение придает ценности самому себе, своему я, поскольку судит знающий и лучший невежественное и худшее. Бывает, что критика – жалоба на несовершенство мира; вдруг кто-то услышит, явится и исправит все эти гадости? И кто же? Уж не Бог ли? (удивляясь феномену Чорана).
– Друг мой, вы живете не на земле, а в вашем уголке.
– Я принадлежу к малой части, которая рефлектирует, то есть неутомимо рисует происходящее.
– И что это?
– Масса манипулируемых. Человечество состоит из марионеток.
– Не надо так говорить.
Был Бог Отец, а теперь Биг Банг. Чем же Биг Банг лучше? Вы говорите – гипотеза? Которую никогда никто не сможет проверить? Ну, это и есть бог Биг Банг.
«Наш корреспондент обратился к одному из лучших артистов земли русской, Владимиру Владимировичу Шестеркину. – Владимир Ильич, какую роль вам хотелось бы сыграть в новом сезоне? – Мне хочется сыграть убийцу. По-настоящему, бескомпромиссно, со всей отдачей, на полную катушку. – Как вы думаете этого добиться? – Я помню завет Константина Петровича: когда на сцене говорят об Африке, зрители в зале должны потеть. Вот как нужно играть. Их прошибет холодный пот, и это главное». [prémonition dévoilée le 7 10 06]
Хочется сказать что-нибудь интересное, умное, общечеловеческое и тут же записать. А потом опубликовать и снабдить копирайтом, чтобы кто-нибудь другой, не дай Бог, не получил, если будут, деньги.
«»
Видел в соборе Нотр-Дам юную итальянку такой красоты, что сделался болен на несколько часов, – из-за невозможности что-либо предпринять, перебороть мгновенность влюбленности, чтоб не осталось и следа от пронзенности видом, взглядом… так невозможно протянуться к книге в витрине, чтобы прочитать и узнать что-нибудь великое, гениальное, окончательное, что, несомненно, содержится в прекрасном фолианте. Бывшие с ней родители имели вид влюбленных сторожей сокровища.
Невозможное. Продавщица в лавке казалась нестерпимо привлекательной, с умело открытым пупочком и расчетливо сползающими брючками, так, что открывались линии живота, начинающиеся спускаться и сходиться там. Мои попытки заговорить и продолжить общение не приобретали нужного темпа, она ускользала, а я чувствовал, что мог бы опереться в претензии на какой-нибудь ощутимый подарок или приглашение в такое место, куда обычно продавщицы доступа не имеют. И вспоминал о своей нищете. Вплоть до того утра, когда увидел ее вблизи ее лавки в объятиях крепкого черноволосого мужчины лет тридцати. Верно, он привез ее на работу – и они прощались. Казалось бы, какое мне дело, но мне вдруг сделалось печально и горько. К чему это мне все? Почему пожелания не идут в ногу с возрастом и возможностями?
(Видел ее снова, спустя года два… какая-то нотка усталости, отрешенности. И личико начало терять в свежести, а брючки все также сползали, приманивая кого-то ожидаемого. Она узнала – если не меня, то мой взгляд.)
Университетский Толстой, иной, чем бывший когда-то. Так коллекционный жук или бабочка отличаются от живых, так чучело лисицы другое. Толстой Козлова, Толстой Пименова, Толстой Гогоберидзе, его (их) взгляды на мир и человека, Толстой диссертаций и библиографий. Удобство чучела: не может возразить, легок для транспортировки (из книги в книгу). А живой заяц того гляди убежит. А тигр – так еще и укусит.
Сначала живые люди, пишут, рисуют, живут. А потом исследования, набивания соломой и ватой, изготовление чучел трудами ученых и профессоров. Сколько студентов запросто прочтут Шекспира и Ко? Скольким доступно пойти в мастерскую? Идут в музеи.
Невозможное. Продавщица в лавке казалась нестерпимо привлекательной, с умело открытым пупочком и расчетливо сползающими брючками, так, что открывались линии живота, начинающиеся спускаться и сходиться там. Мои попытки заговорить и продолжить общение не приобретали нужного темпа, она ускользала, а я чувствовал, что мог бы опереться в претензии на какой-нибудь ощутимый подарок или приглашение в такое место, куда обычно продавщицы доступа не имеют. И вспоминал о своей нищете. Вплоть до того утра, когда увидел ее вблизи ее лавки в объятиях крепкого черноволосого мужчины лет тридцати. Верно, он привез ее на работу – и они прощались. Казалось бы, какое мне дело, но мне вдруг сделалось печально и горько. К чему это мне все? Почему пожелания не идут в ногу с возрастом и возможностями?
(Видел ее снова, спустя года два… какая-то нотка усталости, отрешенности. И личико начало терять в свежести, а брючки все также сползали, приманивая кого-то ожидаемого. Она узнала – если не меня, то мой взгляд.)
Университетский Толстой, иной, чем бывший когда-то. Так коллекционный жук или бабочка отличаются от живых, так чучело лисицы другое. Толстой Козлова, Толстой Пименова, Толстой Гогоберидзе, его (их) взгляды на мир и человека, Толстой диссертаций и библиографий. Удобство чучела: не может возразить, легок для транспортировки (из книги в книгу). А живой заяц того гляди убежит. А тигр – так еще и укусит.
Сначала живые люди, пишут, рисуют, живут. А потом исследования, набивания соломой и ватой, изготовление чучел трудами ученых и профессоров. Сколько студентов запросто прочтут Шекспира и Ко? Скольким доступно пойти в мастерскую? Идут в музеи.
Ω
Трудность, конечно, в точности (? адекватности?) взгляда на мир; а еще в преодолении (дополнении) установившегося взгляда, то есть в нарушении цепи повторений, традиции (передачи). Драматизм конфликтов вокруг «нововведений» говорит о прочности «традиции» как системы передачи/повторений (культуры), о малом числе участников цепочки, способных на «понимание» своих действий; большинство участников, это наполняемые пустоты голов. Пустоты не могут сопротивляться значительным разрывам «традиции», вроде фашизма, коммунизма, теперь исламизма.
И прекратились дежурные плоские насмешки над христианством. France-Culture транслирует мессу по воскресеньям, проходят дни «национального достояния», массовый показ церквей и их сокровищ, выходят толстенные книги о Папах Римских. Это оживление обязано… радикализации ислама. Мерси, Магомет, за напоминание о Христе.
Как если бы часть человеческого сознания отведена «религии», и если традиционная религия оттуда ушла, то на ее место стремится другая или вообще новая, – секта или партия со своей символикой и ритуалом.
Но и традиция хороша, пока не начинает душить.
Аристотелизм космологии с усилием преодолевался Галилеем, ставшим лидером освобождения от традиции, «волей разрыва». Ему противились привычки мысли, например, идея совершенства неба: будучи небесным телом, Луна не может иметь неровной поверхности. А он говорит о горах на ней, следовательно, еретик. И даже показывает их в свой телескоп: а это уже подстрекательство к бунту.
И прекратились дежурные плоские насмешки над христианством. France-Culture транслирует мессу по воскресеньям, проходят дни «национального достояния», массовый показ церквей и их сокровищ, выходят толстенные книги о Папах Римских. Это оживление обязано… радикализации ислама. Мерси, Магомет, за напоминание о Христе.
Как если бы часть человеческого сознания отведена «религии», и если традиционная религия оттуда ушла, то на ее место стремится другая или вообще новая, – секта или партия со своей символикой и ритуалом.
Но и традиция хороша, пока не начинает душить.
Аристотелизм космологии с усилием преодолевался Галилеем, ставшим лидером освобождения от традиции, «волей разрыва». Ему противились привычки мысли, например, идея совершенства неба: будучи небесным телом, Луна не может иметь неровной поверхности. А он говорит о горах на ней, следовательно, еретик. И даже показывает их в свой телескоп: а это уже подстрекательство к бунту.
=
Интеллигентское комильфо. Комильфо парижских интеллектуалов, бизнеса, чиновничества. Проблема комильфо, конформизма. Почему так важно быть конформным. Перелистывая альбом фотографий освобождения Франции: сожительствовавшую с немцем женщину, посадив над толпой на помосте, стригут наголо. Проезжая мимо Национальной Ассамблеи, подобного снимка я не вижу (и этому не удивляюсь) в выставке, посвященной 60-летию освобождения. Почему сегодня неприлично повесить такой снимок на фронтоне Ассамблеи? Неприлично задать публично такой вопрос даже в смелой, казалось бы, «Либерасьон», а именно: почему после ужасов оккупации и гитлеризма можно коллективно издеваться над одиноким слабым существом?
(Война только что закончилась, сказала Клокло, но еще немножко продолжалась, и трусы вышли воевать с женщинами, потому что им было неловко за свою трусость. А главное – отвести подозрение от себя, обвиняя кого-нибудь другого).
Говорят, самосуду в освобожденной Франции подверглись около 60 тысяч человек. Почему-то только сейчас показали давно приготовленный док. фильм. Ужасна, невыносима вереница обритых женщин, идущих через улюлюкающую толпу. Сцены избиения, вешания за ноги.
Обычно показывают ликование, букеты и поцелуи танкистам.
А было и то, и другое.
Наличие того мне отравляет другое.
«Не укладывается в голове».
Можно еще кого-то не взять с собой в свое ликование и радость.
Но как удается ликовать, измываясь? Поизмывавшись, ликовать?
Впрочем, и мне знакома ревность из-за того, что женщина отдалась «не нашим»: Анни Эрно и ее связь с гебешником, описанная в Se perdre.
(Война только что закончилась, сказала Клокло, но еще немножко продолжалась, и трусы вышли воевать с женщинами, потому что им было неловко за свою трусость. А главное – отвести подозрение от себя, обвиняя кого-нибудь другого).
Говорят, самосуду в освобожденной Франции подверглись около 60 тысяч человек. Почему-то только сейчас показали давно приготовленный док. фильм. Ужасна, невыносима вереница обритых женщин, идущих через улюлюкающую толпу. Сцены избиения, вешания за ноги.
Обычно показывают ликование, букеты и поцелуи танкистам.
А было и то, и другое.
Наличие того мне отравляет другое.
«Не укладывается в голове».
Можно еще кого-то не взять с собой в свое ликование и радость.
Но как удается ликовать, измываясь? Поизмывавшись, ликовать?
Впрочем, и мне знакома ревность из-за того, что женщина отдалась «не нашим»: Анни Эрно и ее связь с гебешником, описанная в Se perdre.
=
Конечно, к некоторым мыслям я привык, они мои, так сказать, настолько, что уже и не замечаю, что другим они не интересны. Вычеркнуть, что ли? А ведь пришли в голову, порадовался, интересно было, записал. Жалко вычеркивать.
Однажды я слушал проповедь, показавшуюся мне скучнейшей из банальнейших. Тут я оглянулся и увидел, что дама, четверть часа до того чопорная и важная, сидела с лицом совершенно переменившимся, с красными пятнами, в слезах. Ей что-то открылось: ей лично говорилось всё это! Так мне стало неловко, что опять возомнил себя пупом.
Оторвавшись от русской книги XIX века, выглянув в окно французского пригорода, где ночью с крыш светят прожекторы и улица снимается на видео, осознав, что я стою на тоненьком мостике собственного существования, по которому сейчас перейду из мира прочитанного (в моей голове) в осязаемую реальность; что то, в голове, вообразимое, и это, перед глазами, ничем не связаны между собой, кроме меня самого…
Ибо только крайний случай может отрезвить до понимания.
Чаще случаи замаскированнее.
Например, точно так же нет связи между аудиторией Сорбонны, где профессор читает студентам лекцию о Гегеле, и идеями Гегеля, его миром. Однако тут нет и очевидности того, что я говорю.
Между человеком, произносящим ритмически организованные звуки перед толпою и этим трепетанием мотылька души, вдруг увидевшего огонек во тьме экзистенции и устремившегося к нему, пренебрегая жжением огня и льда.
Казалось бы, какое мне дело, что «Русская Мысль» перевирает историю покупки немецкой кирхи на улице Криме, ставшей православной церковью. Она принадлежала немецкой лютеранской общине в Париже, реквизирована французами после начала Первой м. войны и продавалась с аукциона. Митрополит Евлогий пишет в своей «Истории моей жизни», что крупную сумму внес купец Гинзбург. При этом они еще обменялись шутками, что-де еврей покупает православным церковь. (Этот забавный эпизод газета не упоминает).
Так возник Свято-Сергиевский институт, куда я поступал после моего обращения, году в 84-м. И уже стал ходить вольнослушателем. Ко мне были предупредительны, хотя и посматривали с опаской. Затем произошли две катастрофы. Первая – на лекции Оливье Клемана, которые назывались у него causeries, беседы. Он говорил обо всем, и о Фрейде и психанализе тоже. Слегка задетый тем, что я ушел от светской культуры к богословам, а она опять мне выходит навстречу, в простоте сердечной я спросил, как примирить произнесенное здесь имя Фрейда и строчку псалма «имя нечестивца да не придет к тебе на уста»? Вероятно, есть тут объяснение?
Установилась тишина ошеломления. Клеман вдруг задрожал всем телом и закричал:
– Как вы можете так говорить! Пигмей! Поезжайте на Афон! Там вам место среди вам подобных!
Тут ошеломление овладело мною.
– Выйдите вон!
Читанные и активно усваиваемые поучения Лествичника, Исаака Сирина и других пришли мне на помощь: конечно, я должен просить прощения и тем изгнать беса гневливости, вселившегося в почтенного профессора и столпа парижского православия. Я уже собирался встать на колени. Студент из Румынии, будущий епископ Серафим бросился на помощь любимому профессору, дрожавшему, как в лихорадке, и повторявшему, показывая слабой рукою на дверь:
– Вон... вон...
Обалдевшие студенты, человек десять, сидели молча, ничего не понимая.
Пошли слухи о моей грубости. Я написал письмо Клеману, прося прощения, а сам получил возмущенное письмо от о. Серафима: как я посмел так говорить с уважаемым профессором?! (и у которого он писал диссертацию, затем благополучно превратившуюся в книгу). Наконец, пришел ответ Клемана: господин, писал он, это я должен просить у вас прощения... Но больше мы не встречались.
Другая катастрофа произошла после лекции о церковной архитектуре. Не помню уже, кто ее читал, может статься, регент Николай Осоргин. Преподаватель уделил особенное место ориентации православных церквей, обязательно на восток. На восход солнца. И какой в этом глубокий смысл. И как это важно.
В этот вечер меня, загородника, оставили ночевать в столовой института. Я проснулся в радужном расположении духа и стал припоминать и размышлять о вчерашней лекции. И как это глубоко и символично, что храм ориентирован на восход солнца! Вот, например, сама церковь Института... И я, улыбаясь, мысленно представил себе этот чудный стоящий на горке храм, такой уютный. Лучи солнца ползли по полу столовой. Мною стала овладевать тревога: направление лучей и расположение церкви не соответствовали православному богословию... В нарастающей панике я выбежал на улицу, поднялся к храму. Своим глазам я не верить не мог: церковь стояла алтарем на запад!
Сейчас мне уже невозможно вновь почувствовать пережитое потрясение. Почти безумие: ведь только вчера, на лекции было сказано, что православный храм всегда смотрит на восход солнца! Иначе он и не может быть православным! Иначе это ересь, грех, преступление! И если это имеет место, то потому, что ошибка никем не замечена с 1922 года! Ее нужно исправить: остановить богослужение и повернуть церковь!
Я побежал на четвертый этаж общежития, к регенту Николаю. Неважно, что шесть утра, такой важности дело ждать не может! Дверь открыл одетый по-домашнему благодушный и медлительный Осоргин. Что такое?
– Вы знаете, что наша церковь ориентирована на запад?!
Его словно отбросило назад, вглубь квартиры. Он затрясся:
– И вы пришли ко мне в шесть утра, чтобы об этом сказать?!
Бормоча слова, может быть, проклятий, он подался назад и захлопнул дверь. Я не знал, что делать и к кому обратиться. И ушел бродить по Парижу. Об этом больше прямо я ни с кем не говорил. Но слухи пошли: вот-де, еще и не поступил, а уже копается в незаживающих ранах... Верно, повредил ему философский факультет... тем более, в атеистическом совдепе... Он сложившийся человек, сумеет ли он перебороть светское образование?.. В книжках, конечно, интересно почитать о «безумии во Христе», но нам-то оно здесь к чему, в наше время, при нашей науке.
Этот эпизод может служить, так сказать, термометром веры или безразличия: православный храм всегда стоит апсидой на восток; однако иногда не стоит апсидой на восток.
Диалектика всегда/никогда и иногда.
История румынского писателя Георгию, обратившегося за помощью к Жану Сюливану, харизматическому католическому писателю (и членом ассоциации имени которого я состоял). Тот ему не ответил.
Не знать ли мне этого молчания? Сделать ли мне вид спустя полвека, что я не знаю отчаяния травимого? Когда он хватается за самую смешную соломинку? В Советском, разумеется, Союзе.
Георгиу задал вопрос, который удобно оставить без ответа: Жан Сюливан, почему вы аннулировали приглашение меня в ваш кино-клуб в Нанте?
Преступление Георгиу во Франции 1945-48 годов: он в Румынии издал антисоветские книги во время немецкой оккупации в 40-44 гг.
Эпизод я извлек из сгущающейся тьмы времен; у Георгиу есть ценная книга «Двадцать пятый час».
Виноделы во Франции, лобби виноделов: вдруг утихла борьба против пьянства на дорогах, против чрезмерной смертности в авариях из-за пьянства.
Уменьшение числа убитых на дорогах, по-видимому, менее важно, чем уменьшение доходов виноделов.
(«Франция, проснись!» – писал он под воздействием бутылки отличного вина, желая вмешаться и хоть как-нибудь принадлежать жизни и обществу).
Судьба Макина Андрея, писателя. Поразительно удачное – в отношении маркетинга – название: «Французское Завещание» (Le Testament français). Все сразу взято в кулак и крепко сжато: завещание – а проблема наследства во Франции касается 90% населения, – и католический смысл «[Нового] Завета» («завет» и «завещание» по-французски одно и то же слово); плюс «завещание французское», да еще написанное русским, и сверх того, официально по-французски! Побочные благоприятные обстоятельства, как следует из одного интервью – близость к Институту Политических Наук, замечательному в смысле знакомств.
[у парижских издателей нюх на шансы автора. Судя по книге Леона Робеля (*) о Геннадия Айги, он «нобелируем». Было бы благородно пригласить меня на торжественную выпивку в Стокгольме, если я угадал…]
[ах, как я ошибся: это он получил приглашение в лучший мир... и лучший мир приблизился ко мне еще на шаг. 7 06]
Однажды я слушал проповедь, показавшуюся мне скучнейшей из банальнейших. Тут я оглянулся и увидел, что дама, четверть часа до того чопорная и важная, сидела с лицом совершенно переменившимся, с красными пятнами, в слезах. Ей что-то открылось: ей лично говорилось всё это! Так мне стало неловко, что опять возомнил себя пупом.
Оторвавшись от русской книги XIX века, выглянув в окно французского пригорода, где ночью с крыш светят прожекторы и улица снимается на видео, осознав, что я стою на тоненьком мостике собственного существования, по которому сейчас перейду из мира прочитанного (в моей голове) в осязаемую реальность; что то, в голове, вообразимое, и это, перед глазами, ничем не связаны между собой, кроме меня самого…
Ибо только крайний случай может отрезвить до понимания.
Чаще случаи замаскированнее.
Например, точно так же нет связи между аудиторией Сорбонны, где профессор читает студентам лекцию о Гегеле, и идеями Гегеля, его миром. Однако тут нет и очевидности того, что я говорю.
Между человеком, произносящим ритмически организованные звуки перед толпою и этим трепетанием мотылька души, вдруг увидевшего огонек во тьме экзистенции и устремившегося к нему, пренебрегая жжением огня и льда.
Казалось бы, какое мне дело, что «Русская Мысль» перевирает историю покупки немецкой кирхи на улице Криме, ставшей православной церковью. Она принадлежала немецкой лютеранской общине в Париже, реквизирована французами после начала Первой м. войны и продавалась с аукциона. Митрополит Евлогий пишет в своей «Истории моей жизни», что крупную сумму внес купец Гинзбург. При этом они еще обменялись шутками, что-де еврей покупает православным церковь. (Этот забавный эпизод газета не упоминает).
Так возник Свято-Сергиевский институт, куда я поступал после моего обращения, году в 84-м. И уже стал ходить вольнослушателем. Ко мне были предупредительны, хотя и посматривали с опаской. Затем произошли две катастрофы. Первая – на лекции Оливье Клемана, которые назывались у него causeries, беседы. Он говорил обо всем, и о Фрейде и психанализе тоже. Слегка задетый тем, что я ушел от светской культуры к богословам, а она опять мне выходит навстречу, в простоте сердечной я спросил, как примирить произнесенное здесь имя Фрейда и строчку псалма «имя нечестивца да не придет к тебе на уста»? Вероятно, есть тут объяснение?
Установилась тишина ошеломления. Клеман вдруг задрожал всем телом и закричал:
– Как вы можете так говорить! Пигмей! Поезжайте на Афон! Там вам место среди вам подобных!
Тут ошеломление овладело мною.
– Выйдите вон!
Читанные и активно усваиваемые поучения Лествичника, Исаака Сирина и других пришли мне на помощь: конечно, я должен просить прощения и тем изгнать беса гневливости, вселившегося в почтенного профессора и столпа парижского православия. Я уже собирался встать на колени. Студент из Румынии, будущий епископ Серафим бросился на помощь любимому профессору, дрожавшему, как в лихорадке, и повторявшему, показывая слабой рукою на дверь:
– Вон... вон...
Обалдевшие студенты, человек десять, сидели молча, ничего не понимая.
Пошли слухи о моей грубости. Я написал письмо Клеману, прося прощения, а сам получил возмущенное письмо от о. Серафима: как я посмел так говорить с уважаемым профессором?! (и у которого он писал диссертацию, затем благополучно превратившуюся в книгу). Наконец, пришел ответ Клемана: господин, писал он, это я должен просить у вас прощения... Но больше мы не встречались.
Другая катастрофа произошла после лекции о церковной архитектуре. Не помню уже, кто ее читал, может статься, регент Николай Осоргин. Преподаватель уделил особенное место ориентации православных церквей, обязательно на восток. На восход солнца. И какой в этом глубокий смысл. И как это важно.
В этот вечер меня, загородника, оставили ночевать в столовой института. Я проснулся в радужном расположении духа и стал припоминать и размышлять о вчерашней лекции. И как это глубоко и символично, что храм ориентирован на восход солнца! Вот, например, сама церковь Института... И я, улыбаясь, мысленно представил себе этот чудный стоящий на горке храм, такой уютный. Лучи солнца ползли по полу столовой. Мною стала овладевать тревога: направление лучей и расположение церкви не соответствовали православному богословию... В нарастающей панике я выбежал на улицу, поднялся к храму. Своим глазам я не верить не мог: церковь стояла алтарем на запад!
Сейчас мне уже невозможно вновь почувствовать пережитое потрясение. Почти безумие: ведь только вчера, на лекции было сказано, что православный храм всегда смотрит на восход солнца! Иначе он и не может быть православным! Иначе это ересь, грех, преступление! И если это имеет место, то потому, что ошибка никем не замечена с 1922 года! Ее нужно исправить: остановить богослужение и повернуть церковь!
Я побежал на четвертый этаж общежития, к регенту Николаю. Неважно, что шесть утра, такой важности дело ждать не может! Дверь открыл одетый по-домашнему благодушный и медлительный Осоргин. Что такое?
– Вы знаете, что наша церковь ориентирована на запад?!
Его словно отбросило назад, вглубь квартиры. Он затрясся:
– И вы пришли ко мне в шесть утра, чтобы об этом сказать?!
Бормоча слова, может быть, проклятий, он подался назад и захлопнул дверь. Я не знал, что делать и к кому обратиться. И ушел бродить по Парижу. Об этом больше прямо я ни с кем не говорил. Но слухи пошли: вот-де, еще и не поступил, а уже копается в незаживающих ранах... Верно, повредил ему философский факультет... тем более, в атеистическом совдепе... Он сложившийся человек, сумеет ли он перебороть светское образование?.. В книжках, конечно, интересно почитать о «безумии во Христе», но нам-то оно здесь к чему, в наше время, при нашей науке.
Этот эпизод может служить, так сказать, термометром веры или безразличия: православный храм всегда стоит апсидой на восток; однако иногда не стоит апсидой на восток.
Диалектика всегда/никогда и иногда.
История румынского писателя Георгию, обратившегося за помощью к Жану Сюливану, харизматическому католическому писателю (и членом ассоциации имени которого я состоял). Тот ему не ответил.
Не знать ли мне этого молчания? Сделать ли мне вид спустя полвека, что я не знаю отчаяния травимого? Когда он хватается за самую смешную соломинку? В Советском, разумеется, Союзе.
Георгиу задал вопрос, который удобно оставить без ответа: Жан Сюливан, почему вы аннулировали приглашение меня в ваш кино-клуб в Нанте?
Преступление Георгиу во Франции 1945-48 годов: он в Румынии издал антисоветские книги во время немецкой оккупации в 40-44 гг.
Эпизод я извлек из сгущающейся тьмы времен; у Георгиу есть ценная книга «Двадцать пятый час».
Виноделы во Франции, лобби виноделов: вдруг утихла борьба против пьянства на дорогах, против чрезмерной смертности в авариях из-за пьянства.
Уменьшение числа убитых на дорогах, по-видимому, менее важно, чем уменьшение доходов виноделов.
(«Франция, проснись!» – писал он под воздействием бутылки отличного вина, желая вмешаться и хоть как-нибудь принадлежать жизни и обществу).
Судьба Макина Андрея, писателя. Поразительно удачное – в отношении маркетинга – название: «Французское Завещание» (Le Testament français). Все сразу взято в кулак и крепко сжато: завещание – а проблема наследства во Франции касается 90% населения, – и католический смысл «[Нового] Завета» («завет» и «завещание» по-французски одно и то же слово); плюс «завещание французское», да еще написанное русским, и сверх того, официально по-французски! Побочные благоприятные обстоятельства, как следует из одного интервью – близость к Институту Политических Наук, замечательному в смысле знакомств.
[у парижских издателей нюх на шансы автора. Судя по книге Леона Робеля (*) о Геннадия Айги, он «нобелируем». Было бы благородно пригласить меня на торжественную выпивку в Стокгольме, если я угадал…]
[ах, как я ошибся: это он получил приглашение в лучший мир... и лучший мир приблизился ко мне еще на шаг. 7 06]
((Осенью я к нему подошел во время ассамблеи Пен-клуба, чтобы напомнить о нашем знакомстве лет за 30 до того, сразу после моего приезда в Париж. Он как раз прочел некролог Айги. "Я вас знаю, знаю", – сказал он раздраженно, отворачиваясь. Отчего меня не переваривают... бывший коммунист? Неужели этого достаточно? И почему бы не передать мне через третье лицо, в чем дело? Мне ведь любопытно! – доб. 230607))
на этом свете
на тот свет
на том еще свете
Значение названия огромно. Солженицын когда-то иронизировал по поводу «Войны и мира», завидуя: сразу вся война, писал он, сразу весь мир! А «Анну Каренину» не приняло бы современное издательство: они отвергают с порога имена собственные, может быть, дорогие автору, но «ничего не значащие на рынке».
на тот свет
на том еще свете
Значение названия огромно. Солженицын когда-то иронизировал по поводу «Войны и мира», завидуя: сразу вся война, писал он, сразу весь мир! А «Анну Каренину» не приняло бы современное издательство: они отвергают с порога имена собственные, может быть, дорогие автору, но «ничего не значащие на рынке».
«Завещание» Макина я не сумел дочитать, но прочитал более тонкую (числом страниц) «Музыку жизни». Мб, я разгадал его метод: он смотрит кинофильмы и их пересказывает: в данном случае, «Доктора Живаго» и недавний фильм, не помню, чей, о гибели командарма Котова.
Пишут же портреты и картины по фотографиям.
Пишут же портреты и картины по фотографиям.
Он не знает, откуда взялось называние гомо советикус и приписывает его Зиновьеву. Если бы Макин читал самиздат, то встретил бы его гораздо раньше; З. лишь способствовал распространению выраженьица. Вместо Самиздата М. читал, по-видимому, то, что полагалось читать советскому юноше: в одном интервью он говорит, что советская власть вывела отсталую Россию в число передовых индустриальных стран... и тдп. Взгляды курсантов известных училищ. До сих пор не могут остановиться.
Есть и более знаменитые случаи, когда молва присваивает авторство другому лицу. О Колумбе и Веспуччи нечего и говорить. Обыкновенный «железный занавес», изобретенный Розановым в «Апоклипсисе нашего времени», молва приписала Черчиллю, прочитавшему (?), по-видимому, английский перевод русского автора, вышедший в 20-х годах.
О Макине известно из аннотаций, что он «родился в Сибири». Макин-Сибиряк, одним словом.
Впрочем, по словам Терновского, некоторые пассажи Гонкуровского лауреата писаны рукой мастера.
Да и страницы Нобелевского лауреата в «Тихом Доне» очень удачны.
Есть и более знаменитые случаи, когда молва присваивает авторство другому лицу. О Колумбе и Веспуччи нечего и говорить. Обыкновенный «железный занавес», изобретенный Розановым в «Апоклипсисе нашего времени», молва приписала Черчиллю, прочитавшему (?), по-видимому, английский перевод русского автора, вышедший в 20-х годах.
О Макине известно из аннотаций, что он «родился в Сибири». Макин-Сибиряк, одним словом.
Впрочем, по словам Терновского, некоторые пассажи Гонкуровского лауреата писаны рукой мастера.
Да и страницы Нобелевского лауреата в «Тихом Доне» очень удачны.
«»
Неологизмы одолевают. Пойди, пойди, прицепись к новому явлению, словно к проезжающему автомобилю, протащит он тебя тридцать шагов, а потом еще проползешь немного. Дело не в действиях, конечно, не в повторениях их, на это рассчитывают беспамятные и не понимающие, а в понимании, в понятии, вот как. Даже если нас совсем мало, неважно, главное, чтобы хоть один понял, а потом он остальных расскажет. Если он даже в прошлом понял, то дойдет и до нас, с опозданием, а дойдет. Главное понять – дверь ли это, или окно? Туда выйти можно или только выглянуть? Вокруг меня или вокруг него вон того? А? Или вдруг как загремит труба в небе – и оттуда истина упадет? Или, наоборот, глаза закрыть и от всего отключиться, и из темноты кепочной воссияет она, невидимка великая? Некоторые советуют дожидаться спокойно, пока душа уже ничем не держится и сама отбывает куда-то: душа-то моя, я, то есть, сам я, бедняжечка, «туда, туда, где не попущена беда», как сказал поэт.
Раньше-то вся злоба (ну, главная ее часть) была в одной, так сказать, коробке емкости к г б; коробка разбилась, и злоба растеклась лужицами мафии. Приватизация злобы.
Бернару Ноэлю, директору издательства «Пресс де ля Ренессанс», нравилось, как я пишу. И когда я сказал ему о почти готовом «Обращении», он просил меня и прислать, и подождать ответа, и... я так и сделал. Рукопись вернулась с вежливым письмом о том, что и то, и это, и что надо еще поработать. Эпизод имел место году в 2000 и значения не имел, книга вышла в другом издательстве. Тут я случайно узнал, что чтецом русскоязычной литературы у него был в то время нынешний редактор «Русской Мысли».
Ну вот, всё и объяснилось.
Бездарность решала, что издавать, а что нет. А как они чувствовали себя свободно в Москве! В «те годы»! Боже мой, какой говняный колосс развалился! На танках ездил, на подлодках плавал! 70 лет мировой вони! Бездна открылась и слопала.
Ну, ладно, у Колупана наследственное. А вот Лимонов... как это поэт может добавить к своему имени – «большевика»? Забрызганного кровью поэтов? А? Пенсне Бронштейна, бородка Свердлова... Во что играет застарелый подросток Савенко... Иностранцы не знают, они революцию изучали по потемкинскому броненосцу. Впрочем, они уже слышали про потемкинские деревни.
((– А вы знаете, Тамара, ваш задик... как бы это выразиться... совершенно ненормативный!))
Один пристально древнюю Грецию рассматривает (тут Гоголя кстати вспомнить, как он об историках пишет), а другой планету Сатурн или вообще туманность ЖПХ 12Д365, где подозревают быть черной дыре. А девяносто третий изучает разновидности овощей в огороде. И всему этому я рад: люди при деле и узнают беспрерывно что-нибудь и всему миру сообщают. Очень рад. Если б не они, мне пришлось бы все изучить, а каково, а? Их, исследователей, тысячи, не протолкнуться, потому что интересно и прибыльно. Не в Европе, так в Америке. Стал я оглядываться, что бы такое и мне поизучать? Где людей мало? Вот ветхие совсем темы, и интересующихся почти нет. Написано Бог, Смерть, Душа. И ни души в непосредственной близости, а все больше повторяющие сказанное. Прочтут и – повторяют. Получат деньжонок, покушают, отдохнут и – опять повторяют. Нет, нет, тут что-то не так. Уютные есть уголки в человечестве, где все давно ясно и навсегда. Там и люди радостные, улыбающиеся, розовощекие, там и дети смеются звонко. Время остановилось, господа, мгновение знаменитое застряло навечно, к чему Пушкин взывал когда-то. Или нет, не он, он о мимолетном видении чистой красоты писал.
Сначала все в Одинокое. Потом я разбиваю на диалоги, придумываю, кого бы в собеседники позвать, а то и просто беру на улице, разрешения не спрашивая: идет, например, симпатичная женщина с лицом не слишком глупым, или господин какой-нибудь с мыслью на ясном лице, – я их и помещаю в собеседники. Имена сам выбираю. Лора, например, или Астрид, или Девоногов полковник, или Шульц академик, бывший мясник-вегетарианец.
Но все-таки: откуда во мне эта какая-то бодрость, энергичность, желание схватки? И это после того, как 13 лет я отказывался от всякого действия, практиковал всепрощение и непротивление? Год остался до 60-ти? А потом пенсия, то есть официальное время увольнения на отдых, заслуженный или нет. Столь многие уже умерли знаменитыми в моем возрасте. А я еще ни то, ни другое. Ни рыба, ни мясо, как любил пошутить диктатор в сапогах с усами.
Нечто среднее между дневником и прозой, вот что такое Солилоква. Между записками из подполья. Клюква солилоквы.
Обширная компьютопись. Неологизм проклятый и здесь втерся.
Хорошая книга, приговаривал он, попав на главу: «От природном превосходстве ума русского над способностями других народов».
Любимый метод русской социологии (да и всех остальных наук) – это внимательный подбор русских пословиц и поговорок. Разумеется, даже те поговорки, которые перевели с других языков, за давностью события были национализированы.
Актер такой знаменитый, что прибавка к имени слова «актер» его умаляла. И в других областях тоже. Писатель Гюго, физик Эйнштейн…А вот это на месте: прославленный философ Исайя Берлин. Всемирно известный фотограф Семенов.
Раньше-то вся злоба (ну, главная ее часть) была в одной, так сказать, коробке емкости к г б; коробка разбилась, и злоба растеклась лужицами мафии. Приватизация злобы.
Бернару Ноэлю, директору издательства «Пресс де ля Ренессанс», нравилось, как я пишу. И когда я сказал ему о почти готовом «Обращении», он просил меня и прислать, и подождать ответа, и... я так и сделал. Рукопись вернулась с вежливым письмом о том, что и то, и это, и что надо еще поработать. Эпизод имел место году в 2000 и значения не имел, книга вышла в другом издательстве. Тут я случайно узнал, что чтецом русскоязычной литературы у него был в то время нынешний редактор «Русской Мысли».
Ну вот, всё и объяснилось.
Бездарность решала, что издавать, а что нет. А как они чувствовали себя свободно в Москве! В «те годы»! Боже мой, какой говняный колосс развалился! На танках ездил, на подлодках плавал! 70 лет мировой вони! Бездна открылась и слопала.
Ну, ладно, у Колупана наследственное. А вот Лимонов... как это поэт может добавить к своему имени – «большевика»? Забрызганного кровью поэтов? А? Пенсне Бронштейна, бородка Свердлова... Во что играет застарелый подросток Савенко... Иностранцы не знают, они революцию изучали по потемкинскому броненосцу. Впрочем, они уже слышали про потемкинские деревни.
((– А вы знаете, Тамара, ваш задик... как бы это выразиться... совершенно ненормативный!))
Один пристально древнюю Грецию рассматривает (тут Гоголя кстати вспомнить, как он об историках пишет), а другой планету Сатурн или вообще туманность ЖПХ 12Д365, где подозревают быть черной дыре. А девяносто третий изучает разновидности овощей в огороде. И всему этому я рад: люди при деле и узнают беспрерывно что-нибудь и всему миру сообщают. Очень рад. Если б не они, мне пришлось бы все изучить, а каково, а? Их, исследователей, тысячи, не протолкнуться, потому что интересно и прибыльно. Не в Европе, так в Америке. Стал я оглядываться, что бы такое и мне поизучать? Где людей мало? Вот ветхие совсем темы, и интересующихся почти нет. Написано Бог, Смерть, Душа. И ни души в непосредственной близости, а все больше повторяющие сказанное. Прочтут и – повторяют. Получат деньжонок, покушают, отдохнут и – опять повторяют. Нет, нет, тут что-то не так. Уютные есть уголки в человечестве, где все давно ясно и навсегда. Там и люди радостные, улыбающиеся, розовощекие, там и дети смеются звонко. Время остановилось, господа, мгновение знаменитое застряло навечно, к чему Пушкин взывал когда-то. Или нет, не он, он о мимолетном видении чистой красоты писал.
Сначала все в Одинокое. Потом я разбиваю на диалоги, придумываю, кого бы в собеседники позвать, а то и просто беру на улице, разрешения не спрашивая: идет, например, симпатичная женщина с лицом не слишком глупым, или господин какой-нибудь с мыслью на ясном лице, – я их и помещаю в собеседники. Имена сам выбираю. Лора, например, или Астрид, или Девоногов полковник, или Шульц академик, бывший мясник-вегетарианец.
Но все-таки: откуда во мне эта какая-то бодрость, энергичность, желание схватки? И это после того, как 13 лет я отказывался от всякого действия, практиковал всепрощение и непротивление? Год остался до 60-ти? А потом пенсия, то есть официальное время увольнения на отдых, заслуженный или нет. Столь многие уже умерли знаменитыми в моем возрасте. А я еще ни то, ни другое. Ни рыба, ни мясо, как любил пошутить диктатор в сапогах с усами.
Нечто среднее между дневником и прозой, вот что такое Солилоква. Между записками из подполья. Клюква солилоквы.
Обширная компьютопись. Неологизм проклятый и здесь втерся.
Хорошая книга, приговаривал он, попав на главу: «От природном превосходстве ума русского над способностями других народов».
Любимый метод русской социологии (да и всех остальных наук) – это внимательный подбор русских пословиц и поговорок. Разумеется, даже те поговорки, которые перевели с других языков, за давностью события были национализированы.
Актер такой знаменитый, что прибавка к имени слова «актер» его умаляла. И в других областях тоже. Писатель Гюго, физик Эйнштейн…А вот это на месте: прославленный философ Исайя Берлин. Всемирно известный фотограф Семенов.
==
Ох, как хочется в ладоши похлопать! Звонко, громко, от души! Свое значение ощутить хотя бы на стадионе, или в зале вот переполненном! Легкие расправить, набрать воздуха чистого и крикнуть так, чтобы все услышали во всем мире: браво! И они все оглянулись и посмотрели: кто это так громко крикнул «браво»? Неужто он, я, то есть? Омниворов Валерий? И как хорошо – да и не крикнул, а возгласил, даже в зале как-то сразу стало по-весеннему просторно! А когда оглянулись, то Омниворов снова приосанился и весь в движении к сцене протяжно, звучно слово пустил плыть над головами: Брааавооо! И тогда половина зала к нему повернулась, хлопая звонко в ладоши. Ему аплодируя. Вот как! И другие окружили его, приветствуют, на спектакли зовут, так что того певца совершенно забыли, хотя он и был причиной успеха аплодисментов Омниворова.
=!=
Истина истории зависит от влиятельности лица и большинства голосов. Ну, вот и хорошо, хоть от чего-нибудь да зависит.
Могильный камень в местечке Les Trois Etots: «Солдат, он шел за Наполеоном 10 лет. Он быстро и четко исполнял все приказы. Вечная слава».
Хотел, как все, а получилось, как у Достоевского.
Русские предпочитают напитки горькие крепкие, а чтение – сладкое сахарное. Закуски соленые, жирные, а пение звонкое, задушевное. Общество потребления, общество заедания.
Могильный камень в местечке Les Trois Etots: «Солдат, он шел за Наполеоном 10 лет. Он быстро и четко исполнял все приказы. Вечная слава».
Хотел, как все, а получилось, как у Достоевского.
Русские предпочитают напитки горькие крепкие, а чтение – сладкое сахарное. Закуски соленые, жирные, а пение звонкое, задушевное. Общество потребления, общество заедания.
,,,
Господин Суворов, что вы почувствовали, когда впервые встретили Сталина? – Ну, что я почувствовал? Да я и сам не знаю. Большой человек, конечно, великий. Гигант. Убийца, конечно, палач, да кто из нас не без греха? А?
И он прекратил со мной отношения без всяких объяснений. Умножение собственности увеличивает социальный вес человека, он уже так прочен, что может менять свое окружение согласно капризу. Без всякого «выяснения отношений».
Правда, копились смешные случаи, и моя молчаливая реакция, может быть, чувствовалась, как некое неприятное сопротивление. Моя социальная незначительность достигла той степени, когда уже не следили за собой в моем присутствии. Он вдруг стал жаловаться на налоги – мне, добровольному нищему в лоснившейся от старости куртке.
– Налоги сковывают частную инициативу! Не дают развернуться! – говорил он. – А если бы государство не изымало бы столько, сколько добрых дел можно бы сделать! Да просто дать людям заработать!
Он посмотрел на меня и вспомнил обо мне.
– Вот ты, например: я мог бы нанять тебя... садовником!
Его голос потеплел. По-видимому, умиление от доброго дела, от самой возможности его, коснулось его сердца. Я подумал: конечно, так, но ведь пока благодетель собирается сделать жест, время идет, людям надо как-то существовать, и государство все-таки раздает крохи жертвам неудачи.
Не имея средств нанять меня садовником, он решил купить дом поближе к Парижу. Его заинтересовал мой рассказ об имении, продававшемся одним разводившимся гинекологом. У него я как раз подрабатывал, ухаживая за его розами.
Коллекцию спортивных автомобилей гинеколог уже продал, чтобы оплачивать свой затянувшийся процесс. Так вот, моего благодетеля привлекло то, что при воротах располагался отдельный флигелек, оборудованный под жилье.
– Вот ты там бы и жил, – мечтал он.
И заодно бы сторожил и помогал по хозяйству, подумал я почему-то, вероятно, телепатически. Однако и этот план не удался. Вообще эпоха делалась все более ожесточенной, ветер завоеваний сушил благодушие. Вслед за восторженными туристами из Третьего Рима поехали люди в кожанках большого, как правило, роста.
Я помогал сколачивать ящик для помещения в оный скульптуры. Он подошел посмотреть, и ему показалось, что я отпилил доски слишком коротко.
– Какого х... ты тут мне... – начал он, но, к счастью, убедился в своей ошибке. Было ясно, впрочем, что его чувства ко мне уже иные, чем сострадание или дружба.
Тут укоры совести меня настигают. Стоит собрать вместе два-три комичных случая, и уже появляется тень чудовища вместо любящего отца, друга и человека искусств. А ведь они перемежались жестами симпатии и помощи. Тот зимний вечер, например, когда, измученный холодом и голодом, я ему позвонил, и он поехал за мной за двадцать километров, привез в тепло, накормил, отправил принимать горячую ванну? Ну, будет, будет.
И он прекратил со мной отношения без всяких объяснений. Умножение собственности увеличивает социальный вес человека, он уже так прочен, что может менять свое окружение согласно капризу. Без всякого «выяснения отношений».
Правда, копились смешные случаи, и моя молчаливая реакция, может быть, чувствовалась, как некое неприятное сопротивление. Моя социальная незначительность достигла той степени, когда уже не следили за собой в моем присутствии. Он вдруг стал жаловаться на налоги – мне, добровольному нищему в лоснившейся от старости куртке.
– Налоги сковывают частную инициативу! Не дают развернуться! – говорил он. – А если бы государство не изымало бы столько, сколько добрых дел можно бы сделать! Да просто дать людям заработать!
Он посмотрел на меня и вспомнил обо мне.
– Вот ты, например: я мог бы нанять тебя... садовником!
Его голос потеплел. По-видимому, умиление от доброго дела, от самой возможности его, коснулось его сердца. Я подумал: конечно, так, но ведь пока благодетель собирается сделать жест, время идет, людям надо как-то существовать, и государство все-таки раздает крохи жертвам неудачи.
Не имея средств нанять меня садовником, он решил купить дом поближе к Парижу. Его заинтересовал мой рассказ об имении, продававшемся одним разводившимся гинекологом. У него я как раз подрабатывал, ухаживая за его розами.
Коллекцию спортивных автомобилей гинеколог уже продал, чтобы оплачивать свой затянувшийся процесс. Так вот, моего благодетеля привлекло то, что при воротах располагался отдельный флигелек, оборудованный под жилье.
– Вот ты там бы и жил, – мечтал он.
И заодно бы сторожил и помогал по хозяйству, подумал я почему-то, вероятно, телепатически. Однако и этот план не удался. Вообще эпоха делалась все более ожесточенной, ветер завоеваний сушил благодушие. Вслед за восторженными туристами из Третьего Рима поехали люди в кожанках большого, как правило, роста.
Я помогал сколачивать ящик для помещения в оный скульптуры. Он подошел посмотреть, и ему показалось, что я отпилил доски слишком коротко.
– Какого х... ты тут мне... – начал он, но, к счастью, убедился в своей ошибке. Было ясно, впрочем, что его чувства ко мне уже иные, чем сострадание или дружба.
Тут укоры совести меня настигают. Стоит собрать вместе два-три комичных случая, и уже появляется тень чудовища вместо любящего отца, друга и человека искусств. А ведь они перемежались жестами симпатии и помощи. Тот зимний вечер, например, когда, измученный холодом и голодом, я ему позвонил, и он поехал за мной за двадцать километров, привез в тепло, накормил, отправил принимать горячую ванну? Ну, будет, будет.
оОо
Имя терялось среди множества лиц.
Конечно, я брезговал литературным материалом, то есть вычитанным. Вторичным его оскорблял. А теперь думаю: а почему бы и нет? Книги ведь всегда существовали? А? Всегда их читали и в свои переписывали? Разве нет? А?
Настаивал на привычном, желая дойти до предела и выйти в свободу – прежде всего, от привычного (китч как художественный метод).
Конечно, я брезговал литературным материалом, то есть вычитанным. Вторичным его оскорблял. А теперь думаю: а почему бы и нет? Книги ведь всегда существовали? А? Всегда их читали и в свои переписывали? Разве нет? А?
Настаивал на привычном, желая дойти до предела и выйти в свободу – прежде всего, от привычного (китч как художественный метод).
-?-
Хотеть ли быть среди командиров общества? Чтобы понять их машину и насыпать песку в их мотор? Чтобы он остановился? Изменился? Стал бы крутиться иначе? В пользу, например, бедных? Но почему? Чем бедные лучше богатых? Не такие ли же личики или рожи, жадные и бесталанные?
Момент справедливости и умиления, господа, это кое что. А насчет вечности верности примите – вранье повсюду. Так и среди болот есть сухой островок, и среди блатных блеснет лучик сочувствия, и наган чекиста не всегда выстрелит, и среди проституток замешалась романтическая душа, – момент, вы понимаете, событие? И событием может быть человек на секунду, а потом все то же самое, как всюду – деньги, власть, продвижение. Был – всё. А оказалось – как все. Вот и всё.
Мы не в изгнании, мы в послании.
Чем лучше шина, тем ближе вершина.
Не веет, не жнет, а лижет да жмет.
Ценности бывают временные, например, билет на поезд: проехал – и ценности в нем больше нет. Ценности бывают общечеловеческие. Зарплата, например, телевизионные передачи, некоторые закуски. Если Вы им не придаете значения, то постепенно и вам значение перестают придавать.
Запасец разного
Молодило, очиток (жубарб)
Дынное дерево, папайя
Каменный воробей
Водитель Одонтофоров
Нептунов
Бубонидовы
Князь Пикридов
Подснежник le galanthe
Стрекоза odonata
Товарищ Дусосов
Гоммоз = камедетечение (Булгаков в «Театральном романе» высмеивает придуманное им название советского романа, «Тетюшанская гомоза». Так вот, она бывает, хотя и не ясно сразу, что такое камедетечение.
Соловей-красношейка la calliope
Райский журавль la grue de paradis
Жирафовая газель, геренук guérénouk
Блатформирования
Омниворов
Магические слова спирт, родина, сталин
Теноново пространство в глазу de Tenon
Экзувий = сброшенная при линьке шкурка
Геркулес накуролесил
Чирьев Афродит Геркулесович
Момент справедливости и умиления, господа, это кое что. А насчет вечности верности примите – вранье повсюду. Так и среди болот есть сухой островок, и среди блатных блеснет лучик сочувствия, и наган чекиста не всегда выстрелит, и среди проституток замешалась романтическая душа, – момент, вы понимаете, событие? И событием может быть человек на секунду, а потом все то же самое, как всюду – деньги, власть, продвижение. Был – всё. А оказалось – как все. Вот и всё.
Мы не в изгнании, мы в послании.
Чем лучше шина, тем ближе вершина.
Не веет, не жнет, а лижет да жмет.
Ценности бывают временные, например, билет на поезд: проехал – и ценности в нем больше нет. Ценности бывают общечеловеческие. Зарплата, например, телевизионные передачи, некоторые закуски. Если Вы им не придаете значения, то постепенно и вам значение перестают придавать.
Запасец разного
Молодило, очиток (жубарб)
Дынное дерево, папайя
Каменный воробей
Водитель Одонтофоров
Нептунов
Бубонидовы
Князь Пикридов
Подснежник le galanthe
Стрекоза odonata
Товарищ Дусосов
Гоммоз = камедетечение (Булгаков в «Театральном романе» высмеивает придуманное им название советского романа, «Тетюшанская гомоза». Так вот, она бывает, хотя и не ясно сразу, что такое камедетечение.
Соловей-красношейка la calliope
Райский журавль la grue de paradis
Жирафовая газель, геренук guérénouk
Блатформирования
Омниворов
Магические слова спирт, родина, сталин
Теноново пространство в глазу de Tenon
Экзувий = сброшенная при линьке шкурка
Геркулес накуролесил
Чирьев Афродит Геркулесович
Том 1: Я и Он. Том 2: Оно и Ты. Том 3: Мы и Это. Трилогия экспансии. Экспансия Ковалева. Трилогия.
[[[Эту инсталляцию последний шаман Сапгырь придумал, которого потом один спонсор увез в Галлию и там представил серьезным людям. А они за него ухватились: откроем факультет, нам нужны образованные по-европейски шаманы. Чумаченко тут как тут с новою книгой: «Сибирский Табор», Фавор по-нашему, с гравюрами Фаворского-Воровского, видного художника-разведчика.]]]
[[[Эту инсталляцию последний шаман Сапгырь придумал, которого потом один спонсор увез в Галлию и там представил серьезным людям. А они за него ухватились: откроем факультет, нам нужны образованные по-европейски шаманы. Чумаченко тут как тут с новою книгой: «Сибирский Табор», Фавор по-нашему, с гравюрами Фаворского-Воровского, видного художника-разведчика.]]]
-!-
Давайте-ка займемся новой наукой, политической химией. Не проходили? Таблицу Менделеева не знаете? Нашего, русского Дмитрия Ивановича, папаши Любочки Блок. Смотрите, как нужно делать. Читаем аурум, то есть золото по-латыни. Аурум латинский осторожно зачеркиваем и вписываем в клеточку русский. Вот и вся алхимия. А прочие кто свинец, кто железо. Сера – известно, какой Сульфурович Абрам Сякович. А то еще и просто бандформирования. Ну, и чурки всякие, эскимосы-альбатросы, тунгусы да калмыки с Пушкиным на плечах. Менделей же из поэмы Некрасова, он спасал зайцев во время наводнения.
Борьба блатформирований с бандформированиями. И наоборот.
Сформировавшись (сложившись) вне советской системы, было удобнее войти в нее и жить (но труднее, вероятно, ввиду всепроницаемости). Родившись в ней, очень трудно было от нее освободиться, собрать элементы для построения костяка своего существа свободы. Костяк свободы. Гм.
Истории социальных конфликтов. Фильм «Etre et avoir» я ходил смотреть, да заодно и на автора. Кто только не сопоставлял в 60-е годы два эти глагола: Бубер, Фромм, Судзуки. Целую философию на двух столпах основали: быть или иметь? Конечно, быть, ворчали профессоры университетские, желая побольше иметь. Но если б они сразу «иметь» захотели бы, не пофилософствовав как следует о «быть», то ничего не получилось бы. И в грамматике то же: это два главных вспомогательных глагола. Иметь и тут превозмогает: с ним спрягается глагол быть в собственном значении. А вот иметь с иметь не расстается, сам себе равен, отборный.
После успеха фильма началась тяжба между режиссером и главным героем, учителем, который вышел на пенсию и оказалось, что ему не так уж много причитается: не профессиональный актер. Контракт, впрочем, выполнен, а ведь это главное, и евангельская притча о работниках 11 часа о том же, не так ли? Не за динарий ли я тебя нанял, и тдп.
Эту притчу приводил в качестве аргумента Мамардашвили, критикуя западные профсоюзы за их страсть к забастовкам! Как нам там всем власть на Западе нравилась!
[Ср. использование Евангелия флорентийскими педофилами эпохи Ренессанса: «Не мешайте детям приходить ко Мне»… так вот, поэтому и к ним дети приходят…]
Сформировавшись (сложившись) вне советской системы, было удобнее войти в нее и жить (но труднее, вероятно, ввиду всепроницаемости). Родившись в ней, очень трудно было от нее освободиться, собрать элементы для построения костяка своего существа свободы. Костяк свободы. Гм.
Истории социальных конфликтов. Фильм «Etre et avoir» я ходил смотреть, да заодно и на автора. Кто только не сопоставлял в 60-е годы два эти глагола: Бубер, Фромм, Судзуки. Целую философию на двух столпах основали: быть или иметь? Конечно, быть, ворчали профессоры университетские, желая побольше иметь. Но если б они сразу «иметь» захотели бы, не пофилософствовав как следует о «быть», то ничего не получилось бы. И в грамматике то же: это два главных вспомогательных глагола. Иметь и тут превозмогает: с ним спрягается глагол быть в собственном значении. А вот иметь с иметь не расстается, сам себе равен, отборный.
После успеха фильма началась тяжба между режиссером и главным героем, учителем, который вышел на пенсию и оказалось, что ему не так уж много причитается: не профессиональный актер. Контракт, впрочем, выполнен, а ведь это главное, и евангельская притча о работниках 11 часа о том же, не так ли? Не за динарий ли я тебя нанял, и тдп.
Эту притчу приводил в качестве аргумента Мамардашвили, критикуя западные профсоюзы за их страсть к забастовкам! Как нам там всем власть на Западе нравилась!
[Ср. использование Евангелия флорентийскими педофилами эпохи Ренессанса: «Не мешайте детям приходить ко Мне»… так вот, поэтому и к ним дети приходят…]
posted by Nicolas Bokov @ 8:57 AM
<< Home