Monday, July 04, 2005

I



Bokov A l’est de Paris I
Иван решил, что ее зовут Матильда. Лицо молодой женщины пребывало в тени, а когда открывалась задвижка, беглый лучик света выхватывал на мгновение рот, щеку, лоб. Этих мгновений Иван ожидал с большим интересом, чем перемен на экране.
– Посмотрите внимательно, – сказал докладчик, длинный суховатый мужчина с пышными ницшеанско-горьковскими усами. – Это витраж из Шартрского собора, заказанный булочниками. Вон корзины, наполненные хлебами. Нужно обязательно помнить, что подобное введение темы ремесла в храм говорит о многом. Прежде всего, о значительности корпорации хлебопеков уже в XIV веке, – именно тогда был заказан витраж. Хлеб имеет здесь и религиозное значение, не будем его сбрасывать со счета.
Иван сидел так, чтобы видеть и витражи, и Матильду. Она стояла за проекционным аппаратом, внимательно следя за жестами докладчика. Вот он наклонил голову в знак того, что пора перейти к следующему изображению. Матильда нажала на кнопку, луч света выхватил из темноты ее трогательный носик, а на экране появились бочары, сооружавшие огромные бочки.
– Не следует преуменьшать и значение ремесла виноделов, – дрогнувшим голосом сказал докладчик. – Огромное в античное время, оно еще выросло в Средние века: вино вместе с хлебом играли центральную роль в религиозном обряде. Ныне, конечно, такого значения эти жесты уже не… не…
Ученый едва успел выхватить носовой платок и закрыть нос, и тем слегка приглушить неожиданный громкий звук.
Лекция остановилась на кожевниках.
Иван не спешил уходить. Он сделал вид, что хочет расспросить о чем-то докладчика, и присоединился к двум старушкам, взволнованно его теребившим. Слушателей на лекции было немного, человек двенадцать.
Матильда уложила прямоугольнички диапозитивов и пошла к двери, держа под мышками коробку и сам аппарат. Перед нею она остановилась и оглянулась, стараясь сообразить, как же ей теперь быть.
– Позвольте, прошу вас! – поспешил Иван, открывая дверь в коридор. Матильда слабо улыбнулась и кивком дала понять, что принимает помощь. Иван вышел в коридор вслед за нею и сразу понял, что для его вежливости открывается широкое поле деятельности: предстояло открыть еще дверь на лестницу, и затем в коридор на другом этаже, и дверь в комнату, где хранилась различная аппаратура мэрии.
Он был этому рад. Спокойное лицо Матильды, пушистые ресницы и темные глаза, ее медлительность зрелой женщины за тридцать неожиданно произвели в нем странное далекое звучание, словно раздавшийся где-то на краю земли струнный аккорд. И лицо показалось ему знакомым, как будто он видел его однажды, хотя и очень давно.
– Простите, – сказал он у следующей двери, – мне как-то неудобно идти налегке, в то время как вы несете много предметов…
Она взглянула на него пристально, словно взвешивая, можно ли доверить ему эти сокровища, и решила, что лучше не рисковать. И покачала головой, улыбаясь.
– Тогда открывать двери придется мне, – произнесла она мягким грудным голосом, чуть-чуть протяжно на последнем слове. Она говорила по-французски так, как Иван особенно любил слышать (а есть, согласитесь, противная манера разговора, с развязными «э?», призванными, очевидно, расположить к доверительности, – так разговаривает советник мэра по жилью и спорту).
– Лекция была очень интересной, – сказал Иван, чтобы добавить материала для разговора. Матильда была одета в брюки и темно-зеленый жакет с черными полосками, в отвороте которого светлел кремовый треугольник блузки с перламутровыми пуговками, а в треугольнике воротничка – смуглая кожа. Летний загар: их встреча произошла в октябре, он сойти не успел.
– Вам понравилось? – сказала Матильда скорее утвердительным тоном, в котором прозвучал, однако, и вопрос, что указывало на ее если не желание, то хотя бы согласие продолжить контакт. Воодушевившись, Иван рискнул на комплимент:
– Я думаю, половину успеха нужно приписать вашему умению!
Она засмеялась, конечно, ибо тонкостью комплимент не отличался, но она почувствовала искреннее желание сказать ей приятное. Больше того, намерение Ивана было ей почему-то приятно.
Оставив поклажу на столе, она открыла, наконец, шкаф и стала укладывать коробки. Ей даже пришлось чуть-чуть потянуться и приподняться на цыпочки, чтобы достать до верхней полки, и тогда жакет и блузка тоже потянулись вверх, открыв полоску кожи на спине. В наше время это обычная вещь, девушки охотно оставляют открытыми спину и живот.
От усилия ее лицо сделалось розовым. Она бросила на помощника быстрый взгляд и вдруг заторопилась:
– Ах, уже поздно! Как я задержалась! Пойдемте скорее!
Она звенела ключами. Иван поспешил выйти в коридор первым, и она торопилась вниз по лестнице, выводившей к паркингу мэрии. Легкая горечь коснулась Иванова сердца, привычная, впрочем.
– До свидания, Матильда! – крикнул он уже во дворе. Она остановилась, удивленная.
– Меня зовут Од, – сказала она, продолжая удивляться, – а вас?
– Иван! – крикнул он.
– До свидания, Иван.
– Од, до скорого!
Она захлопнула дверцу и кивала головой за ветровым стеклом своего маленького автомобильчика. Такие часто бывают у одиноких женщин. И это Ивана немного утешило: дело в том, что он тоже был одинок.
Знаменательность встречи постепенно уяснялась Ивану. Текущие занятия ее немного заслонили: он ходил на работу к восьми часам, а стояла зима, и утром, когда бригада собиралась у ворот муниципальных мастерских, было еще темно. В тот день предстояло мыть огромные железные щиты, очищая их от наклеенных программ и портретов кандидатов прошлых выборов, и снова развозить щиты по городу. […]
Вырываясь из шланга, вода была твердой, словно стальной прут. Она мгновенно смачивала бумагу и разрывала ее в клочья. Прощайте, обещания прошлых лет! Прочь навсегда, жирное лицо с подбородком! Работа была приятной; увлеченные разрушением, они немного напоминали детей.
Патрик пришел помогать Ивану. Высокого роста, немного сутулый, безработный маляр, он не надеялся удержаться в мастерских, хотя и знал свое ремесло досконально: алкоголь имел над ним полную власть.
– Подожди, подожди! – вдруг закричал Иван, увидев крупно напечатанное имя «Матильда». Впрочем, лицо – волевое и грубоватое – совсем не походило на лицо вчерашней… знакомой? – о, если бы. Почти знакомой. Патрик остановился и добродушно смотрел, как Иван осторожно вырезал полоску бумаги с именем.
К именам у Ивана особое отношение. Ведь это надо же – одним словом обозначить целого живого человека! Всю жизнь и после! Да так, что он на это слово отзывается. Нет, как хотите, но тут какая-то тайна.
Правда, Матильда сказала, что ее зовут Од. Но все-таки Иван думал, что не совсем ошибся. Ведь и Иван – его прозвище из-за русского (некоторые считают, что немецкого) происхождения, а имя у него другое. Против Ивана он ничего не имел, напротив, в младенчестве его едва не назвали Иваном, но отец настоял на другом. И вот волею судеб он все-таки назывался Иваном.
Патрик смотрел вопросительно.
– Очень красивое имя – Матильда, – сказал Иван, складывая полоску бумаги и пряча в записную книжку.
– Ты чудной, – сказал Патрик. – А, ты ее знаешь?
Потом они затаскивали щиты в грузовик. Не слишком тяжелые, нет, но неудобные, громоздкие, влекущие их несущих под порывами ветра. И затем они залезли в кабину грузовика и сидели там с влажными красными руками и лицами. Кабину удлинили за счет кузова, и во втором ряду привинтили к полу скамью. Всего туда помещалось шесть человек рабочих.
– Проволоку не забыли? – на всякий случай спросил Марк, один из бригадиров. Он был титулярным работником, в отличие от остальных, полставочных по договору на год.
– Взяли, взяли. И кусачки взяли.
Совсем юный Alexis повел грузовик в тихий павильонный квартал, где, признаться, делать им было нечего. Но здесь находилось кафе, и с его посещения начинался рабочий день. С глотка мутно-белой анисовой водки, пастиса. О, сильна власть коллектива: четыре месяца Иван работал в бригаде, и четыре месяца его угощали, а он отказывался. Правда, и его отказ на них повлиял: если раньше Ивана спрашивали: «Ты будешь?», то теперь говорили: «Ты не будешь?»
Свободных людей дело, пить или не пить. Для Ивана этот вопрос не стоял. Неприятен бывал черный Чарли: захмелев, он настойчиво произносил непристойности. Конечно, бывали удачные шутки, но затем он начинал сравнивать половой орган своей подружки с мышиным глазом и игольным ушком. Словесная смесь делалась все более жгучей, нужно быть Роланом Бартом, чтобы ей наслаждаться.
– Ты не будешь? – сказал Венсан, антилец.
– Нет, спасибо.
Ален повернулся к Ивану со стаканом в руке:
– Ты, говорят, объехал весь мир, – сказал он.
– Половину, – сказал тот чуточку шутливо.
– Я добрался до Индии, – сказал Ален. – До Тибета.
Лицо его смягчилось и просветлело. Он даже поставил стакан на стойку.
– Там живут совсем по-другому: там влажно, тепло и спокойно. И потом, там все бедные, а с бедными жить просто. Собака, и та виляет хвостом и играет, а попробуй к ней подойти, когда она с костью: смотрит косо, рычит. Так и люди.
– Нужно ехать, – сказал Марк.
– Ну, а она? – Чарли продолжал свой разговор.
– Ну, что она, она ничего, – сказал Марк. – Ей – наплевать.
– Никогда не поверю! – жарко сказал Чарли. – Женщина на такие вещи не плюет.
Они поехали самым дальним путем, для того, чтобы за день набралось побольше километров на счетчике; это тоже показатель успешной работы. За четыре месяца Иван наездился досыта. Так ему случалось трудиться в покойном Советском Союзе. Но тут все происходило как-то легко, без жестокости. Вестимо: там был коммунизм.
В тот день им досталось от ветра! Щиты парусили, а они шли через улицу, ветер дул, приходилось изо всех сил упираться. Рабочие привычно бранились, очевидно, черпая в этом поддержку и силы, и все порядком вспотели. Щиты были поставлены вдоль ограды. Их крепко прикручивали толстой проволокой, поскольку находились любители ночью их унести.
– Прикручивайте хорошенько, ребята, – сказал Марк.
И они прикручивали на славу.
– Ни за что не открутят! – сказал удовлетворенно Alexis.
– Открутят, – покачал головой видавший виды Ахмет, живший в опасном квартале. – Они тебе Эйфелеву башню открутят! Теперь везде так: днем половина людей работает, а ночью другая половина портит.
– Ну уж, половина, – сомневался Алан.
– Ну, треть.
– Треть половины.
Ален хмыкнул и стал тихонько насвистывать свой любимый мотивчик, а потом напевать: O my baby, my little gentle baby… Эта песенка была его позывным. (Дети будут петь ее в день его смерти, проходя мимо Ивана, и он начнет думать и беспокоиться об Алене).
– Это был очень сильный порыв, стремление, – сказал он. – Когда я был молод. Хотелось открыть Америку!
– Ты и сейчас не старый, – сказал Иван. – Ну, сколько тебе лет? Тридцать шесть?
Тот посмотрел удивленно:
– Разве все в этом дело? Я устал, ты понимаешь? Потому что оно не пришло. Не нашел. Так долго ждал – и не пришло. Это старит, ты понимаешь? Вот ты – ты моложе меня, потому что нашел, я это чувствую, я не знаю, что, но нашел! Ты нашел эту пищу, – сказал он напряженно. – Я думал, что это – трава, напиток, порошок, путешествие. Нет, не то.
Его глаза зажглись, порозовели впалые щеки.
– Твой час найти еще не пришел, – сказал Иван. – Терпение.
Ален махнул рукой. Терпеть он не хотел. Да и сколько времени ему еще нужно ждать, и сбудется ли когда-нибудь смутная надежда существования? Сам Иван полагал, что это ностальгия по вечности, которая всех нас посещает.
К ним торопился знакомый автомобиль с эмблемой мэрии. Завмастерскими Жожо сидел за рулем, с ним рядом – озабоченный человек с папкой в руках. И еще один, безразличный, с ведром и кисточкой. Они принялись наклеивать номера на щиты. А Жожо проверял, прочно ли они прикручены. И в одном месте, рванув, оторвал. Он был недоволен:
– Ребята, разве так прикручивают! А ну, идите сюда все!
Крепкими грязными руками Жожо согнул кусок проволоки. Он захватил им железную стойку ограды и трубу каркаса щита и соединил вместе концы. Ухватив плоскогубцами, он потянул их на себя так, что рубашка его затрещала в плечах под напрягшимися мускулами, ограда и щит подались друг другу навстречу. Резкими движениями Жожо крутил плоскогубцы, сделал пять или шесть оборотов и остановился. Рабочие шумно перевели дыхание. Наставник откусил свободные кончики проволоки кусачками. Теперь ее раскрутить невозможно.
Они поехали в мэрию: нужно было срочно перенести тяжелую мебель. Чарли сидел за рулем и шутил. Вернее, он хвастал своими победами над прекрасным полом, как это часто бывало. Он перебирал качества своих партнерш, словно ощипывал перья с курицы и бросал их в мусорный ящик. Раздраженный Иван спросил:
– Чарли, для тебя есть что-нибудь красивое и священное в жизни?
Понятно, что это была изысканная манера сказать: «ты грязная свинья». Ну, может быть, не так сильно, но в ту сторону. Они ехали по пустынным улочкам, за окнами было холодно, и стекла запотели. Им было б всем уютно и хорошо – так, как бывает только зимой, когда по-медвежьи начинаешь подремывать и ценить нагретое пространство, даже тесное, – если б не эта ругань.
– Ты забрасыватель дерьмом,
[1] – мрачно сказал Чарли (метр восемьдесят, 90 кило). Он пошел на конфликт.
– Ты полегче, Чарли, – сказал Иван (метр семьдесят пять, 75).
Чарли открыл рот, чтобы продолжить и, несомненно, заострить тему, как послышался спокойный голос Алена (метр семьдесят два, 65):
– Дай ему жить, Чарли. Ты разве забыл, что мы в республике?
От неожиданности Чарли пропустил свою реплику, а пропустив, уже не решался продолжать в том же тоне. Тем более что Ален был коренным французом, и его взгляды имели вес.
В мэрии нужно было носить мебель: отдел гражданских состояний переезжал в другую комнату. Но происходило и что-то еще: запах духов стоял в коридорах и на лестницах, веяло свежестью, незнакомые радостные ароматы тревожили ноздри и сеяли желание перемен. Представитель парфюмерной фирмы переходил из отдела в отдел, оставляя образцы продукции, и сотрудники – почти все женщины – тут же открывали пузырьки и флакончики, обоняли, брали на палец, давали нюхать друг другу, мазали виски и шеи. Красавица Фабьена – секретарша делегированного советника по урбанизму – громко высказывала свои мнения, и к ней прислушивались другие женщины и даже толпились вокруг нее, словно природная миловидность делала ее экспертом и в царстве обоняния.
– Нет-нет, девочки, сейчас такой аромат совсем не котируется, – сказала Фабьена с немного странной, но милой гримаской (ей особенно шло, когда она морщила нос, и она пользовалась этим постоянно). Представитель фирмы молчал, сохраняя каменную улыбку, отлично сочетавшуюся с безупречно отглаженным костюмом. Он был средних лет, с первыми признаками жизненного изнеможенья.
– А что вы скажете об этом? – Он протянул красавице плоскую коробочку, признавая тем самым ее авторитет и влияние. – Здесь содержание амбры намного выше, запах более стоек и более – извините – тяжел. Им хорошо подчеркнуть тайную страсть к партнеру. Вместе с тем, гамма свежести дает аллюзию на возможность бегства и авантюры.
Фабьена смотрела благосклонно на эксперта:
– Вы думаете, для молодой женщины этот запах не слишком…
– Вы абсолютно правы! Но в том-то и дело, что здесь мы играем на контрапункте: мы подчеркиваем зрелость чувства! Вы понимаете? Вижу, что понимаете! Редко сталкиваешься с таким тонким пониманием языка ароматов, как у вас! И в вашей мэрии, – добавил он на всякий случай, не зная рангов обступивших его женщин. – И вообще в вашем городе, – еще расширял он зону фиделизации, то есть приручения клиентуры.
Иван и Чарли тащили тяжелый железный стол. Общие усилия и сложность рабочей обстановки их помирили. В чуждой социальной среде Чарли подчас стеснялся и стушевывался. Он был смелым в грузовике, а в своем квартале пятиэтажек – местным идолом мальчишек, и заводилой.
Возбужденные женщины сновали по коридору, увлекая за собой и обычных посетительниц разного возраста, и даже усталые люди из очереди за социальной помощью встрепенулись и ободрились. Известная в городе госпожа Снегиреф, заходившая в мэрию просто так, гуляя, чтобы отнести какую-нибудь рекламку в старческий дом, где она жила, – и она стучала клюшкой по полу и говорила что-то о фиалках и анемонах.
Иван любил анемоны: они скромные, нежные. Они похожи на подснежники, которые в России его детства и в самом деле росли на едва оттаявших островках земли, окруженные снегом. Какое счастье уже издали видеть лиловые и розовые чашечки, нежнейшие!
Водитель Алексис, завороженный, молчал, ноздри его трепетали. Он тянулся туда, где слышался голос Фабьены, или вот еще стук каблучков Изабели, секретарши самого мэра, громоздкого тучного социалиста Дюпона, обильно смоченного потом зимою и летом.
– Мальчишка, – любовно говорил о нем Жожо. – Еще совсем мальчик!
Эта французское доброжелательство всегда приятно удивляло Ивана: начальник в стране его юности уже давно кричал бы злые слова.
– Надо ехать, ребята, надо ехать, – тревожился Марк.
Они поехали. Ароматы их основательно пропитали и изгнали на короткое время запахи табака и железной гари.
– Ну и ну! – Ахмет вытирал слезящиеся глаза. – Ну и нанюхался!
– Говорят, есть такой одеколон, особый. Если им попрыскаться, то женщины ничего не могут с собою поделать: их прямо так и притягивает к тому мужчине. Просто липнут!
Сообщение Алексиса заняло их на короткое время, хотя Марк и пожал плечами, а Ален недоверчиво свистнул.
– Правда, правда! – настаивал юноша. – Мой брат видел по телевизору, когда служил в Германии.
– И не купил? – спросил заинтересованно Чарли.
Они приехали в муниципальную библиотеку. Как выяснилось, нужно было перевезти рояль, стоявший обычно в читальном зале. Рук вполне хватало, но в узком месте – как обычно, на лестнице – к роялю нельзя было подойти. Ивану достался угол – тяжелый, блестящий. Музыкальный ящик отзывался на усилия мужчин глухим ворчливым гулом.
Неизвестно, где лучше быть при переноске такого предмета. Если идти первым, то он наваливается на тебя всею тяжестью, грозя раздавить, а если сзади – то он тянет вперед и выскальзывает из рук, грозя раздавить товарища. Спускаясь, Иван видел место, где попадет в ловушку, но ничего нельзя было поделать. На крохотной лестничной площадке, где рояль поворачивался, Иван неизбежно оказывался в углу один на один с тяжелою частью. Стены мешали товарищам подойти и помочь.
От чрезмерного усилия Ивана бросило в жар, секунды растянулись в вечность. Поза была трагически неудобной, но изменить ее он не мог. Перед глазами поплыли буквы плаката, висевшего в мастерской: «Если вы получили травму, поднимая вес неправильно, то страховка Вам выплачена НЕ будет. Благодарим за ваше понимание».
– Ивана задавило! – раздался тревожный возглас Марка, и эмигрант почувствовал, что тяжесть уменьшилась. Это бригадир подлез и подставил спину под инструмент, пока тот поворачивался в тесном пространстве. Кстати, есть фортепьянные пьесы, которые Иван очень любил. «Письмо Элизе» – какое чудо!
Колени у него легонько дрожали.
На улице ребята поставили рояль на платформу с колесиками и вкатили в грузовик. Они обложили его одеялами и привязали веревками. Теперь инструмент не казался таким огромным. Рабочие остались с ним в кузове: мало ли что.
Больше рояль носить не пришлось. Они привезли его к церкви, и человек, ходивший перед порталом, подбежал, показывая, как нужно подъезжать. Он дирижировал грузовиком, словно оркестром. Руки его взлетели и трепетали, будто жаворонки в небе, он манил шофера к себе, отступая, а потом энергично бросил руки вперед и вниз, и грузовик замер.
– Отлично, ребята! – сказал человек лет сорока с пышной гривой волос, в свитере и шарфе. – А теперь опускаем… окей! и везем.
Рояль опустили на платформу и закатили в церковь. И поставили неподалеку от алтаря.
– Вероятно, будет концерт? – осторожно предположил Иван.
– О да, – ответил человек равнодушно, не поворачивая головы. Видимо, в рабочей одежде Ивана он видел окончательный приговор. В спектакле жизни все роли расписаны вплоть до носок и пуговиц, это железная вещь.
– И вы будете выступать?
– О нет, я здесь органист. – Он уже почти уходил, но Ивану отпускать его не хотелось. Тем более, органиста!
– Вероятно, вам знакома история этой церкви? – сказал Иван. – Правда ли, что художник – автор витражей – изобразил в персонажах Евангелия свою жену и друзей?
Органист остановился и медленно повернулся.
– Вы это знаете? – Он не скрывал удивления, хотя, казалось бы, эти сведения доступны публике. Во всяком более или менее приличном путеводителе…
Его лицо просветлело, он протягивал руку:
– Андре. Идемте, я кое-что вам покажу.
И он поднял руку к высоким цветным окнам. Действительно, в изображениях событий тысячелетней давности фигурировали и жена художника, и он сам, и сестра жены, и архитектор, и подрядчик, и их жены и сестры. Они, между прочим, жили в основном недавно, до последней мировой войны. Ивана это не возмутило, хотя, конечно, видна разница между лицом вообще и лицом живого человека. Впрочем, и черты живых людей можно несколько обобщить, изображая.
– Ребята, я останусь, – сказал Иван коллегам. – Уже скоро пять.
Они едва успевали вернуться к пяти в мастерские, чтобы оттуда разойтись по домам. Марк заворчал, но Иван мог позволить себе эту вольность: титулярным он не был. Андре пообещал вернуться через минуту и подняться с ним на трибуну органа.
Иван любил пространство этой церкви, первой, построенной в 30-х годах из бетона, с полом, покатым в сторону апсиды. Конечно, цвету витражей было далеко до благородной таинственности Шартра или живости XVI века. И, однако, в религиозной постройке всегда есть щемящая нота, вздох грусти о прошлом. Странно, что цвет ныне не удается почти никому.
Тут Иван обнаружил, что он не один. Почти скрытый колонной, сидел человек. Неподвижно. Нет, не бродяга, не спит. Иван шел мимо него совсем близко, и было поздно менять направление. Почувствовав взгляд, Иван повернулся. Он всегда чувствовал, если на него смотрели, даже издалека или в бинокль.
Немолодой человек с коротко подстриженными – под спортсмена – волосами поднимался со стула и одновременно протягивал ему руку. Нельзя было не ответить на этот жест дружелюбия, хотя Ивану и случалось попадать таким образом в ловушки.
– Kahn, – произнес он с сильнейшим английским акцентом.
Иван назвался. Некоторые время они смотрели друг на друга. Взгляд Кана был пристальным, но одновременно несколько грустным.
– Вы, вероятно, католик? – спросил Иван наудачу, словно предлагая Кану объяснение его присутствия в церкви.
– Агностик. Но мне понравилось это место: здесь легко сосредоточиться. И попадаются интересные люди. Вне часов многолюдных собраний, разумеется.
Кан был худощав и несколько сутул, вероятно, из-за своего роста: рослым людям часто хочется спрятаться среди других, особенно в юности. Потом это проходит, но остается сутулость. Да и мебель для них неприспособлена, и сутулость усиливается.
Из-за хлопнувшей двери появился Андре, пожал Кану руку и увлек обоих вихрем своего энтузиазма. По винтовой лестнице они поднялись на трибуну органа. С нее открывался изумительный вид на неф. Пропорции стали другими, а вес собственного тела, казалось, уменьшился.
Иван передернул плечами, как это бывает у людей, если им холодно.
– Что с вами? – участливо спросил Андре. – Вы изменились в лице. У вас кружится голова?
– Простите, я пережил странный момент рассеянности!
– Это был момент концентрации, – дружелюбно предположил Кан.
– Так вот, – продолжал Андре, – вы видите, это построенное из бетона здание культа воспроизводит черты античности. Намеренно. Возьмите колонны: они уменьшаются в диаметре к верху, глаз, оценивая перспективу, обманут, и потолок нам кажется выше, чем на самом деле. Но самое главное – ощущение свежести. А это нечасто. Слепок души строителей, вы понимаете? Их молодость и любовь, семейственность в основе, так сказать, окрасили целое. В музыке это обычная вещь. Кстати, хотелось бы вам что-нибудь услышать? Я с удовольствием сыграл бы.
На Ивана Андре не смотрел. Влиял, несомненно, тот факт, что он оставался в рабочем костюме. Обычная история, и не только с органистами.
Кан молчал. А потом взглянул на Ивана, словно поняв и уступая ему место.
– Ах, сыграйте одну вещь, Андре, – попросил Иван.
– У вас есть предпочтения? – Органист улыбнулся. – Итак?
– Знаете, это… К сожалению, я не могу дать точной отсылки… Это прелюдия Франка… Прозрачная, печальная, словно вы смотрите издалека и узнаете родные места.
Андре сделался серьезен и мягок. И взяв несколько нот, смотрел вопросительно. Иван кивнул.
Органист изменился, играя. Исчезли его широкие плечи борца и шумное дыхание.
– Вам повезло, – сказал он. – Однажды я готовил эту вещь для концерта, я знаю ее наизусть.
Как хорошо было б сменить здесь слова на звучание музыки! Принять это созерцание пространства, завершенность дня и жизни, успокоение однообразных порывов тела. И вздохи органа – в молодости они казались Ивану посторонним досадным шумом, а теперь он и их полюбил, догадавшись, что несовершенство есть признак живого. В механическом – например, в чертеже колеса – нет случайных добавок. А образу дерева не вредит и сухая ветка, скорее напротив, нужна.
– Прежде, чем снова надеяться, надо успокоиться! – произнес Кан, когда Андре кончил играть и сидел склонившись над клавиатурой не двигаясь.
– Вот что: я хочу предложить вам стаканчик. Идемте ко мне! – сказал Андре. – Это напротив.[…]
Они сошли вниз.
– Могу предложить вам уиски, пастис, ром, порто… Иван, извините: водки нет, именно водки и нет! Кан, а вы…
– Уиски, пожалуйста.
– Водку я ненавижу. Знаете что? Дайте мне сиропу черной смородины с газированной водой!
Андре был озадачен, но с заказом справился.
– А я сам? Я последую примеру нашего австралийского друга!
Треугольник встречи еще не приобрел четкости. Спустя время роли распределятся: вот родители, а это приемыш, приблизительный слепок семьи. А если неясно, кто хочет быть кем, не получается дружбы.
– Дорогой друг Кан, что вы делаете в жизни?
– Я преподаю английский язык.
– Вери гуд! В эпоху глобализации и нам, в нашем городке, пора научиться правильно произносить название кока-колы. И уж тем более песенок.
– А вы, Иван? – манера Андре спрашивать была прямой, но доброжелательной. – Впрочем, видел, вы работаете в…
– При мэрии. Но вообще я подстригаю траву и деревья. Профессия – ждать у моря погоды.
– Как интересно. И вам удается?
– В этом году ожидать стало блаженством.
– Почему же именно в этом? Да и погода обыкновенная, ни бурь и ни засухи.
– Кажется, я полюбил женщину, – вдруг сказал Иван смущенно, и это выглядело странно в разговоре при первом знакомстве, всегда несколько шутливом и в полутонах.
– Ого! Ну что ж, если любите – любите! – искренне сказал Андре, немного задетый и взволнованный откровенностью Ивана.
– Плоды бывают поздними, мой старший друг, – продолжал он. Нотка зависти прозвучала в этом слове «старший», нотка ревности неизвестно к чему, хотя и верно, что Андре явно моложе Ивана лет на десять. Так говорят «старший», имея в виду «бедный». – И что же, если не секрет, ваша избранница – из нашего кантона?
– Вы хотите спросить, француженка ли она? – с напускным простодушием сказал Иван, немного мстя за «старшего». Андре, поняв это, засмеялся. Им нравилось, очевидно, чуточку поддеть друг друга.
В холостяцкой квартире Андре виднелись островки увлечений: пачки нот, книги, исписанные листы, комнатный велосипед, покрытый густым слоем пыли, гантели на коврике. Из окна была видна церковь.
– Кстати, почему она под лесами? Такая недавняя, и уже на ремонте.
– Видите ли, в тридцатые годы мешать бетон не умели, вернее, мешали вручную, и не могли получить однородную массу. Достаточно выпасть камешку, как вода проникает внутрь до железа, железо ржавеет, ржавчина взрывает бетон. Но тогда полемика шла вокруг другого: архитектор намеревался пристроить туалет. В церковном здании, впервые! Возмущение было всеобщим.
– Что ж, все должно быть священным в здании культа, – заметил Кан. – Только коснись его, приблизь слишком к земле – и скоро трепета никакого, и всем наплевать.
– Вы берете часть человека, – сказал Андре. – Вы лишаете его цельности.
– Я? – удивился Кан. – Понятие священного зависит от эпохи. Помните, при царе Соломоне вблизи от Святого Святых лилась кровь животных потоком. Ныне подобное кровопролитие коробит, кажется знаком незрелости. А тогда проблема отхожего места стояла ребром: поедание мяса и жира было частью обряда, не так ли. Представьте себе пресыщенье священников, завороты кишок и перитониты! Смерть от запора была будничным явлением.
– Время царя Соломона прошло! – защищался Андре.
– Ну, не скажите. Скажите – проходит.
– Еще уиски?
– Слушайте, почему бы и нет. Посмотрим, будет ли второй стаканчик столь же удачным.
– Иван, а вы?
Апатрид наслаждался дружественностью обстановки.

По понедельникам Иван оставался в мастерских во время обеда, чтобы вымыться и постираться. О, блаженство горячей воды, обильно льющейся! О, мыло, делающее тело скользким и гладким! Нагрелся и воздух в кабинке, пришли воспоминания о море и пляже, об игре в волейбол, о телах загорелых и ловких, с прилипшим песком.
В минуты довольства плоти легко приходят также мысли о вечности, о том, что после количества лет на земле – непременно начнется что-нибудь – не может не начаться, даже если химия и физика пока не открыли мест обитания душ. Всякое знание человечества не беспричинно, всё, сказанное словами, есть знание.
Уже пора бы и выходить, а он медлил. Пар, горячие тонкие покалывающие струйки. Говорят, Римский Папа каждый день купается в бассейне. Иван его понимал.
Наконец, он закрыл воду и вытирался. В тишине донеслись странные звуки, напоминавшие всхлипывания. Даже послышались жалостливые причитания. Душевая примыкала одной своей стенкой к кабинету Жожо. Иван приложил к ней ухо: гул и шум другого пространства сделались отчетливее, а вместе с ними и вздохи. Кто-то рядом страдал и горевал о чем-то. И это в наше время, в конце ХХ века, во Франции!
Бесшумно Иван вышел из душевой кабинки. Стекла перегородки потускнели и запылились, нужно было приподняться на цыпочки, чтобы видеть. И крайне осторожно: плач – это момент предельной открытости, его легко вспугнуть.
За столом сидел Жожо Пармантье. В руке он держал карандаш, и разграфленный лист бумаги лежал на столе, куда он вписывал фамилии рабочих, отработанные часы и задания. Начальник смотрел перед собой, по его лицу текли слезы. Ах, и продвижение по службе не избавляет нас от горечи жизни.
Заметил ли Жожо тень Ивана или просто почувствовал чье-то присутствие, неясно, но он резко встал и ушел в угол к умывальнику. Только его вздрагивающие плечи были видны. В ворота уже стучали вернувшиеся с обеда работники, громкие голоса просили открыть, и Иван пошел. Это были Пепе и Кики. Пепе (по-русски было б Дедуся) назывался, собственно, Жако, он хромал и имел одышку. На работу его взяли из жалости: ему оставалось два года до пенсии. Все-таки приятен этот жест человеколюбия: патрон на такое не пошел бы. Ну, разве где-нибудь в Японии, как рассказывают. Частники говорят о рентабельности, что приятнее традиционной жадности. Вообще теперь почти всё переименовано усилиями структуралистов. Если б не они, какими чудовищами мы бы предстали.
Пепе был молчалив. Он видел многое в жизни, даже служил в иностранном легионе. Бывших легионеров Иван встречал часто, и легко могла бы возникнуть неправильная мысль, будто половина французов служила когда-то в легионе. Впрочем, попадались и немцы среди бывших, и даже один русский. К сожалению, вор.
Бригада поехала монтировать сцену в колледже, в дальний новый квартал, где предполагался спектакль, поставленный учениками. Попадались щиты с налепленными фотографиями кандидатов и программами партий. Усталое лицо женщины-троцкистки, в детстве увезенной из России. Волевое лицо кандидата Союза охотников. Улыбающееся лицо кандидата Национального комитета ныряльщиков. Ну, и более традиционные партии красных и белых. Борьба за власть уже шла: кандидату правых нарисовали знаменитые усики, а левому измазали лоб чем-то коричневым.
– Иван, у меня есть к вам дело, – сказал Жожо, когда бригада усвоила задание и принялась таскать панели из грузовика. Он отвел работника к окну.
– В общем, это даже не дело. Я знаю, вы читаете книги, я хотел вам сказать… дело в том, что в моей жизни… такая происходит история! В общем, уже произошла. Я не знаю только, окончательно ли, настолько она мне удивительна и болезненна. Жена ушла от меня.
– Ах, как обидно! – сказал Иван. – У вас есть и дети.
– И дети, и дом, и всё. Дети остаются пока со мной, суд еще не решил, и потом, поскольку ушла она, то, понимаете ли – и я понял бы, если б она ушла к другому мужчине. Но дело в том, что она ушла к женщине!
– Merde,
[2] – сказал апатрид.
– Мне это, прямо скажу, больно.
– Еще бы! Бывает, приходится терпеть поражение от соперника, мы ведь не боги, и, знаете ли, он бывает как надо – моложе, богаче, крепче. Но когда женщина отнимает жену – тут аномалия. Тут страдает наша вирильность! А между тем ясно, что этой даме не сделать ребенка вашей супруге!
– Ну, знаете, ныне все возможно, вы слышали про английскую овцу Долли? Она заглотала ее постепенно. Китти работала на почте, в окошечке, и эта повадилась туда ходить, разговаривать, потом приглашать, сначала со мной, потом без меня, ужас!
Лицо Жожо хранило детское выраженье обиды. Конечно, в наше время мы готовы почти ко всему, но все-таки делается не по себе, когда что-то такое случается именно с нами.
Весь план жизни разрушился, генетический код был в полном недоумении. Жожо смотрел с надеждой.
– Я знаю одного человека, – сказал Иван. – Я с ним посоветуюсь.
– Только никому не говорите!
– Разумеется.
Рабочие устанавливали перила подиума. Прибежала группа школьников, она прыгала по сцене и топала, радуясь новинке, кричала и бегала друг за другом. Вопль учительницы шум перекрыл:
– Ро-же! Рооо-жжже! Прекрати немедленно! Немедленно прекрати!
Держа щетку наперевес, словно копье, Роже старался попасть в апельсин, поставленный на спинку стула.

Несмотря на прохладный день, Иван обедал на свежем воздухе, под знаменитым на весь департамент кедром. Было ясно, и сквозь ветви дерева – сквозь изящную сетку, образованную тысячами мелких побегов, – светило голубое небо. Пир для взора! Синева, тончайшие веточки и мощные разветвленья ствола, – поразительное, библейское дерево! Брак нежности и мощи. Что-то тут божественное, не зря древние иудеи опасались шарма ливанского кедра, а крестоносцы, им очарованные, привезли его в Галлию и посадили повсюду.
Иван задумчиво кушал свой сендвич. Два одинаково одетых человека, шедшие по противоположной стороне улицы, стали переходить ее по диагонали, явно намереваясь подойти к нему. Старомодные костюмы, постиранные рубашки и галстуки, чистые и опрятные. Это была, так сказать, форменная одежда мормонов, или христиан последнего дня, прибывших из далекой Америки, с берегов Соленого озера. Иван их сразу узнал.
– Вы воспользовались свободной минутой, чтобы отдохнуть под этим величавым деревом? – начал один из них, как тут же узналось, Уолт. Второго звали Том.
– Не только отдохнуть, но и подкрепить бренное тело, утомленное затянувшимся переходом земной жизни, – ответил Иван в тон. Ему нравилось удивлять людей.
Мормоны переглянулись.
– Брат живет в этом городе? – спросил Том.
– О, временно, временно, как все в этой жизни, длящейся мгновение, – не поддавался Иван, убегая от скучных социологических вопросов. Где, сколько лет, профессия.
– Не хотите ли придти к нам, – сказал Уолт. – Мы могли бы поговорить на эти темы, которые интересуют нас чрезвычайно… Вот как нас найти…
Он вынимал кусочек бумаги.
Тут Иван увидел нечто, что мгновенно стерло его шутливое настроение. Никто другой, как Матильда-Од показалась на улице, и в каком положении! О таком только и может мечтать влюбленный: она толкала свой маленький автомобильчик, не желавший, ясное дело, заводиться.
– Провидение решит о нашем знакомстве! – крикнул Иван мормонам, побежав.
Молодая женщина чуточку запыхалась от усилий, ноздри ее раздувались, чудный румянец покрыл щеки. Ни грана официальности во взгляде. Напротив, немая просьба о помощи, почти предложение дружбы.
– Здравствуйте, Ма…Од! Позвольте быть вам полезным? Помните, мы на днях… я… и еще эта лекция, и вы показывали диапозитивы, а потом мы несли аппарат.
Она смотрела внимательно:
– Конечно, я помню.
– Аккумулятор? – предположил Иван. Конечно, он.
– Конечно, он. Ночь была холодная, и вот, пожалуйста!
– Садитесь за руль, садитесь, сейчас заведем! – суетился мужчина.
Матильда-Од подобрала длинную юбку, вспыхнули ярко бежевые носочки на щиколотках, и села за руль.
– Од, включите зажигание и поставьте вторую скорость! И когда я скажу, отпустите сцепление.
О, с каким восторгом Иван толкал автомобильчик! И тот набирал скорость, а эмигрант бежал, упираясь в него руками, мимо ошеломленных братьев-мормонов, мимо кедра, мимо. О, так бы бежать и бежать, любуясь чудной головкой!
– Давай! – крикнул он. Мини автомобиль, подпрыгнув, закачался, словно колыбель младенца, завелся. Матильда отъехала шагов на тридцать и остановилась. И поехала обратно к Ивану задним ходом. Из окошечка на него смотрело обрадованное лицо. Ласка темных глаз. Боже, не умереть бы от счастья.
– Спасибо! – улыбалась она. И почувствовав, вероятно, что Иван заслужил нечто большее, протянула ему руку:
– Спасибо большое!
Он задержал драгоценную руку в своей на две секунды дольше, чем позволяла вежливость. Жасминовая прохлада пальцев. О, почему нельзя прижать их к губам?
– Вам никуда случайно не надо? Я подвезу.
– Иван, вот ты где! Мы тебя ищем!
Крик несся из грузовика, выехавшего на перекресток, и Марк показывал ему кулак из окна кабины. По-видимому, такой оборот дела устраивал молодую женщину, и она, улыбнувшись Ивану, уехала. Ах, какая досада! Ну, почему его жизнь зависит от глупых случайностей? Что им стоило поехать другой дорогой!
– Это твоя знакомая? – ошеломленно спросил Чарли. Он смотрел на Ивана иначе, чем обычно. Вероятно, тот факт, что у него могла быть знакомая женщина, переводил его в более высокий разряд существ. В сознании Чарли, разумеется.
– Да, – отрезал Иван.
– Так ты, может, был и женат? – продолжал изумляться Чарли.
– Чарли, дай ему жить, – послышался голос Адена. – Почему бы Ивану не быть женатым? Что тут такого?
Действительно. Что тут такого. В наше время многие женаты даже по несколько раз. Знаменитый психолог Сирюльник назвал это латентной полигамией, и с тех пор все стало на место.
Они поехали заправляться бензином. Колонка стояла в углу обширного хозяйственного двора позади мастерских. Тут оказалась маленькая очередь: заправлял свой «рено» курьер мэрии Пьер. Ждал и муниципальный советник Трийе за рулем «мерседеса». Ребята насмешливо переглянулись.
– Обычно он приезжает ровно в полдень, когда никого уже нет, – сказал Ален.
Курьер уехал, и стал заправляться советник. На его лице блуждала особенная улыбка, несколько смущенная и немного заискивающая, щеки его порозовели, он ни кого не смотрел, хотя на него посматривали не только рабочие бригады, но и маляры, красившие какие-то щиты, и механики, – эти везли через двор какую-то деталь… минуточку… ну да, коробку передач от сенокосилки.
– Да что тут особенного? – сказал Иван. – Ну, заправляет человек свою машину.
– Все в порядке, не бойся, – засмеялся Чарли. – Что тут особенного? Человек заправляет свою машину, не краденую. Он едет куда-нибудь на уик-энд, и он наливает бензина в бак. Хороший мотор работает и на бесплатном бензине.
Трийе взглянул в их сторону. Может быть, до него донеслись обрывки фраз, ключевые слова, интонации, и он понял, что о нем речь? Чарли потупил взгляд, словно ему стало неловко. Естественно: кто он такой против советника?
– Ребята, срочно на площадь генерала Де Голля: там грузовик рассыпал гравий! – Жожо кричал из окошка своего пикапчика. – А потом возвращайтесь в мастерские. Сегодня можно.
День зарплаты.
Гравия оказалось полтонны, на шестерых это немного. Пришлось грузить лопатами: погрузчик не мог туда въехать.

И надо же такому случиться, что зарплата не пришла!
Событие исключительное, казалось бы, именно в виду его редкости люди должны отнестись к нему спокойно. А получалось наоборот. Возбужденные кучки служащих ходили по мастерским, по садику мэрии. И даже в отделах, этом оплоте местной выборной власти, на вопросы приличных посетителей отвечали без обычной любезности. Красавица Полина из бухгалтерии расплакалась: она с трудом выносила общее напряжение. Мэр отсутствовал: он уехал на совещание департамента по росту преступности. Его сотовый телефон не отвечал.

– Мой друг, нелегко помочь вашему другу, – сказал Кан, выслушав резюме любовной трагедии Пармантье. – Сердце женщины полно противоречий, превосходящих проницательность и самых острых умов нашего века. Быть может, ее посетил дух обновления? Так и змея протискивается в узкое отверстие, чтобы сбросить старую кожу. И вот Китти устремилась в щель разрыва и развода! Да, именно в щель! Гм! В наше время это наиболее распространенный мотив. Заметьте, она сохраняет – в известном смысле – верность вашему другу, то есть своему супругу. Ее соблазнителем стал не мужчина, а женщина, что в рамках традиционной католической морали – а есть ли другая? – не встречает однозначного приговора.
Они стояли на пороге церкви, ожидая Андре.
– Хорошо бы попробовать сильное средство, а именно, найти соблазнителя, который соблазнил бы соблазнительницу жены вашего коллеги.
– Не слишком ли надуманно? – сказал Иван. – Это напоминает сюжет бульварной пьесы.
– Другая возможность – если она, конечно, есть, – подружиться с обеими женщинами, познакомиться с Жожо – так ведь? – и затем обнаружить ценность Жожо в глазах его бывшей – но еще психологически с ним связанной – жены.
– Кан, да вы просто гуру!
– Ну, вот еще! – улыбнулся Кан. – Это величание сделалось бранным. Пожалуйста, не шутите так при посторонних.
Не дождавшись Андре, они разошлись. Удаляясь неторопливо, Кан шел преподавать свой английский язык. Он не любил спешить. И случалось, что отказывался от предприятия, если видел, что придется поторопиться. На поезд, например. Может статься, его неторопливости споспешествовал и какой-то дефект ноги, – он немного хромал, и казалось, будто он слегка подпрыгивает. Но это только казалось: на самом деле он прихрамывал.
Ярко освещенное окно школы языков обещало, прежде всего, тепло и уют. То были вечерние курсы для взрослых, решивших по каким-то причинам освоить язык Шекспира и Т.С.Элиота, или хотя бы язык объявлений «Нью-Йорк Таймс» (газета; поясняем на всякий случай, вдруг вы читаете нашу книгу в то время, когда газета уже не существует). Кан мог преподавать и классический английский, британский, но спрос на этот последний уменьшался.
Ученики почти все собрались.
– Good evening, – сказал Кан. – Сегодня мы посвятим наше время некоторым неправильным глаголам, например, to go, идти. Я вижу, среди вас есть новички? Вы совсем новички – или вам приходилось сталкиваться с английским?
Новичками были осанистый мужчина лет тридцати пяти, уже с некоторою выпуклостью живота, и молодая женщина – по виду ближе к тридцати, одетая с большой тщательностью.
– I speak English, – с апломбом сказал мужчина. – My name is Dupont!
– Я учила английский в лицее, – порозовев, сказала женщина. – Меня зовут Од.
– Очень хорошо, – сказал Кан. – Через два-три занятия вы скажете, устраивает ли вас уровень трудности, или вы хотели бы идти быстрее: to go quicker! To run!
Спустя полтора часа все порядком устали переименовывать привычные действия и предметы. Все-таки язык Мольера был тоже неплох.
Од и Дюпон разговаривали после занятий, – и малая общность в судьбах объединяет, это известно, а они оказались новичками среди учеников.
Кан это заметил, и ему сделалось почему-то неприятно, хотя он не мог сразу понять, почему. Впрочем, посмотрев однажды им вслед, Кан подумал, усмехнувшись, что экологически они далеки: рядом с Дюпоном, напоминавшим танк, Од казалась газелью.
Кан поселился в угловой квартире дома начала века, в стиле венского арнуво, с глазурными виньетками по фасаду. Квартира немного нависала над улицей, подобно средневековой крепостной башенке. А сама улица была знаменита тем, что русские анархисты тут делали бомбу в конце XIX века – и нечаянно на ней взорвались.
Он лениво разогрел ужин, заключавшийся в сосисках с горошком (привычка, усвоенная в Кембридже, когда он был молод), и принялся разбирать свою библиотеку, наконец-то пришедшую морской почтой. Словари, энциклопедии и философские трактаты были слабостью Кана. Но он любил почитать и поэзию, считая ее хранительницей древнего дара пророчества.

Тогда, посмотрев в спину удалявшемуся Кану, Иван двинулся в противоположном направлении. Дорога шла вверх, и вскоре улица кончилась, домов не стало, да и асфальтовое покрытие сменилось песчанистой тропинкой, выводившей на холм и на пустыри, заросшие акацией.
Здесь дышалось легко и сладко, ветер приносил запах сырой глины и прелой листвы. Там и тут виднелись провалы; то были обрушившиеся подземные галереи. На северо-востоке Париж окружен поясом брошенных каменоломен, шириною от сотен метров до нескольких километров. Тут не строят: опасно. Лишь высоковольтные линии гудят над головою, да воры пригоняют автомобиль, чтобы просто бросить или все-таки сжечь.
На пустыре жили люди. Тунисец Мохамед, Альфонс, Отшельник (мы как-нибудь зайдем к нему в гости, если останется время). Некоторое время жил здесь Пьер в своем караване, путешественник и искатель истины: спустя два года рак унес его в могилу. Жил марокканец Джеф в деревянном сарайчике; он в нем и сгорел по оплошности пьяного человека.
Иван шел проведать цыгана Альфонса. Он превратился в оседлого и жил в бараке на границе двух департаментов. Здесь начинался лес Союза охотников и фермерские поля с кукурузой, уже убранной.
Поднявшись на холм (им названный в шутку Фавором из-за одинокости посреди равнины), апатрид созерцал постепенное снижение местности к реке Марне. Черный кустарник, заросли бурьяна, почерневшие на холоде. Черный цвет зимою преобладал. И над местом нависало серое дождливое небо с лунками и прорывами голубизны, туман, почти скрывший вдали высокий противоположный берег. Островки зеленой травы и желто-коричневой глины вносили свою ноту – надежды, может быть.
Вчера до Ивана дошли слухи, что Альфонс сделался болен, может быть, умер. Его собаку видели бегавшей по рынку с оборванной веревкой на шее. Альфонс обычно приходил к закрытию рынка и убирал мусор вместе с другими. За это он получал – как и остальные, впрочем, три-четыре человека – остатки мяса для себя и своей собаки, а также овощей, иногда неплохих. И денег ему давали немного, которые он немедленно тратил на бутылки с вином.
Так вот, Альфонс не пришел, а прибежала его собака.
И теперь ее лай и подвывание слышались, доносимые порывами ветра. Пошел дождь, холодные жгучие капельки били в лицо, Иван старался как можно ниже нагнуть голову, покрытую капюшоном. Под ногами хлюпала жидкая глина в глубокой колее прошедшего трактора, – откуда он взялся?
Забор, сделанный из досок и всякой всячины, отгораживал обработанный участок земли, где Альфонс выращивал некоторые овощи, лук и зеленый салат, помидоры. В глубине начиналась молодая рощица акации, и перед нею стоял домик, сделанный из остатков всего на свете: дерева, железных щитов, кусков фанеры. Увидев Ивана, собака не залаяла, как обычно, она повизгивала и скулила, словно приглашая войти.
Дверь не была заперта.
– Тут есть кто-нибудь? – кричал Иван. – Альфонс!
Никто не отзывался. Глаза привыкли к полумраку, и он увидел Альфонса, сидевшего посередине хибарки на стуле. Глаза цыгана были открыты, он смотрел на посетителя. Лицо его – обычно бордовое от действия холода и вина – было черным, – того цвета, какой бывает у застарелого синяка.
– Добрый день, Альфонс! Ты что тут сидишь? Ты болен?
Альфонс начал говорить. Нет, не говорить, а хрипеть, – голосовые связки ему не повиновались. Наконец, Иван понял:
– Я не могу пить… – хрипел Альфонс. – Это конец.
Полвека своей жизни он пил каждый день, и вот привычнейшее действие сделалось невозможным. Оно было, повторяемое неизменно, если не гарантией, то хотя бы заверением в его, Альфонса, бессмертии. И вот, подступала смерть.
Вода проникала повсюду. Стояли ведра, ржавые кастрюли, стеклянные банки, в которые капала вода через пробоины в крыше. И даже на столе слышался звук капель, но у Альфонса уже не было желания и сил подставить какой-либо сосуд. Он сдавался.
– Тебе надо в больницу, – сказал Иван.
– Они приезжали, – хрипел Альфонс.
– Кто они?
– Красный Крест… на вездеходе.
А, вот что значила эта колея.
– Ну и что?
– В больнице умирают… я не хочу…
– Тебе нужны лекарства, горячий бульон и постель!
– Ты думаешь? – спросил он упавшим голосом.
Он боялся и ничего не хотел.
Очень трудно хотеть за другого. Помочь другому легко, если он хочет. Нужно, чтобы он хотя бы хотел.
Как тут быть, думал Иван, пересекая пустырь в ином направлении, чтобы выйти к железной дороге. Применить силу или принять его отрешенность? Вероятно, его можно уговорить, соблазнить, пообещать вылечить и вернуть в привычные обстоятельства. Ах, что-то сломалось в теле Альфонса, и упорство к жизни ушло из души.

Иван прикрыл дверь, но не плотно, и собака, просунув морду, смотрела на Альфонса, скуля, преодолевая страх перед побоями, – входить в жилище ей запрещалось. Интересными оставались разные звуки падения капель, в зависимости от формы и наполненности сосуда: легкое эхо из ведер, сухие щелчки о стол, пенье железной коробки и бульканье в банках. Это помогало Альфонсу не думать и не бояться, он слушал и медленно погружался в дремоту, и ему виделся брат, наливавший бульон в тарелку, и жена брата, резавшая колбасу, а он сам уже наполнял стакан вином, чтобы, как прежде, поднести его к устам и выпить залпом, а потом не спешить, радуясь тому, что бутылок несколько, и всё стало по-прежнему. Болезнь ему просто приснилась.
Собака, повозившись, выбрала сухое место и свернулась клубком. И спрятала нос в черный мех на животе.

Иван хотел выйти к железной дороге, чтобы поехать на работу, вернее, на приработок. Он не руководился нуждою в деньгах, – настолько он привык к минимуму, достойному, так сказать, философа. Просто однажды судьба свела его с адвокатом по имени Ив Дюваль де Марн. Он подвез эмигранта на машине, и с тех пор тот стал ухаживать за газоном и садом юриста. И не только его Провидение послало Ивану: были еще и процветающий врач-гинеколог, и профессор Сорбонны, глава многодетной семьи, и одноногий офицер морского флота, живший со своей племянницей, и женщина трудной судьбы, вероятно, владелица в прошлом дома терпимости, и… Иван насмотрелся всего.
Ив был мужчиной в расцвете сил, миновавший акмэ, – так греки называли сорок лет возраста человека. Ему всё удавалось. Симпатичная жена Магали и очень красивые дети Пьер и Лиз, лицеисты. Он владел домом в квартале таких же домовладельцев. Не панельных «павильонов», Боже упаси, а добротных буржуазных особняков начала века. И сад был такой же. Поразительно, до чего жилище, сад и окружающие животные делаются похожими на хозяев!
Мощные заросли кавказского лавра вдоль стен, кусты орешника и кряжистые замшелые яблони, тис и кипарис, залившие своей тенью весь редшоссе (первый этаж) и нижние комнаты.
После покупки дома владелец, очевидно, сам занимался садом, это демократично и полезно для здоровья. Да и экономно. У него подобрался отличный инструментарий: косилка, ножницы электрические и такие, превосходные пилы. Все хранилось в отдельном сарайчике, тоже добротном и под черепичною крышей. При воротах стояла обширная сторожка, очевидно, когда-то жил в ней привратник. Или, может быть, кучер, Ив Дюваль де Марн не знал с точностью. Он купил этот дом, когда положение его упрочилось после громкого процесса о драгоценностях президента пивного треста.
И, тем не менее, в последнее время в доме чувствовалась какая-то печаль.
– А, Иван, добрый день, как поживаете? – спортивный адвокат сбежал по ступенькам, протягивая издалека руку. – Первым делом, пожалуйста, подстригите газоны, они заросли, потом подрежьте туи при входе, лавр и орешник, и если будет время, покрасьте сторожку при входе. Кстати, если время останется, пройдите наждачной бумагой лестницу на этаж, и потом покройте лаком, и, если останется, конечно, время, подрежьте нижние ветви тиса! Мы едем на теннис, кстати, вы завтракали, если нет – возьмите фрукты и йогурт (род простокваши) в холодильнике, действуйте!
Загорелый, в белых шортах, стремительный и уверенный в словах и жестах. Осторожно выглянул из дома сын Пьер и пробормотал добрый день, а красавица Лиз вышла быстрой походкой, одетая в белую безрукавку и голубые шаровары, и поздоровалась:
– Иван, как поживаете! – тем тоном, когда девушка знает о производимом ею восхищении и испытывает от этого удовольствие. И исчезла, чтобы тут же вернуться в шортах. Как папа. Его пример разрешал и ей поступить так же, больше того, к подражанию приглашал. А Иван переоделся в рабочий костюм, то есть в когда-то выходные рубашку и брюки. Ботинки все те же: грубые, крепкие.
Лиз и Пьер принялись играть в бадминтон на газоне, и папа благосклонно наблюдал за детьми, время от времени поднимая глаза от листов бумаги, разложенных на столе и прижатых гладкими морскими камнями. Иван старался не смотреть в сторону Лиз.
Колени с симпатичными косточками, начинающие круглеть бедра, блестящая кожа, покрытая летним загаром. И погода исправилась: это на пустыре идет дождь, а в десяти километрах осеннее солнце щедро светит здоровой французской семье. И правильно делает: они красивы, полны энергии, живы. Чудная Лиз, хохоча, схватила ракетку Пьера и с ней убегала, а потом пряталась за Ивана, строя милые рожицы брату. Горьковатая сладость желания подошла к сердцу одинокого мужчины и не хотела превращаться в бескорыстное любование. Тогда он стал нарочно вспоминать Матильду, ее спокойные движения и весь облик, и его обдало любовью к ней, омыло словно горячей водой. Он завел торопливо косилку, и скоро бензиновые клубы дыма и тарахтенье мотора прогнали подростков с лужайки. Кстати, другой хороший инструмент для борьбы с искушением – пылесос с его ноющим голосом скуки. Иван открыл это однажды в Париже, когда работал в квартире одного чиновника. Тамошняя домработница то и дело просила подержать лестницу, пока она сначала снимет с верхней полки кастрюлю, а потом поставит ее обратно. Однажды она покачнулась и, вскрикнув, начала падать. Апатриду пришлось удержать ее за бедра, но лестница в этот момент поехала, и девушка вынуждена была схватиться обеими руками за его шею. Раскрасневшееся лицо с блестящими глазами было совсем близко, и если б не скрежет ключа в замке – это вернулась хозяйка дома – неизвестно, во что вылилась бы сложившаяся ситуация. Ивана несколько ночей мучили сновидения, он просыпался с наполненными упругой плотью ладонями.
Он давно хотел предложить Иву проредить ветви тиса и кипариса, чтобы открыть перспективу сада, сохранив, однако, некоторые ветви, а с ними – и нотку таинственности, что особенно ценится в городе, где взгляду почти нечего искать и угадывать. Ну, разве в подземном паркинге, но ведь там нет никакого романтизма, там плоский страх. Странно, конечно, что такие места не стремятся облагородить, ведь беззаботность души чего-нибудь да стоит, не одни же доллары и евро должны быть в голове, и не только кино. Ив согласился с предложением апатрида. Вот что-то творческое. Твердое смолистое дерево тиса нужно пилить, повиснув белкой в ветвях. Красные ягоды с клейким соком и чуть сладковатые на вкус. Говорят, страшный яд в зернах ягод – упаси Бог проглотить! Вот образ жизненных искушений, – подумал Иван.
– Мы обедаем в городе, вы нас не дождетесь, – объявил адвокат.
– Ключ я оставлю, как обычно, вечером вашей супруге?
– Ее не будет. Бросите ключ в почтовый ящик.
Ив остановился, размышляя. И потом произнес, глядя мимо:
– Мы разводимся.
– Ах, какая жалость! – воскликнул Иван. Обидно, когда гибнет замечательное произведение, – в данном случае, произведение жизни. Дом и семья, и всё есть, и всё хорошо, и нà тебе! И ничего нельзя сделать.
– И ничего нельзя сделать?
– Нет-нет, давно загнило, назрело, так дальше продолжаться не может.
Ничего нельзя сделать. А, казалось бы, у них было место встречи. У живущих вместе всегда должно быть место встречи: постель, например, любимая работа, что еще? Путешествия, слава, или просто собака и кошка.
– Пока, Иван. – Иву почему-то было жаль уходить, и он медлил. – А, перспектива! И в самом деле, хорошо получилось!
Он стоял у окна, глядя задумчиво вдаль. Там бегали Лиз и Том.
– Всего лишь несколько мгновений, – пробормотал адвокат.
Подростки бежали к дому. Лиз все в тех же шортах и белой курточке. И она закричала:
– До свиданья, Иван! Вы завтра тоже придете?
– Нет-нет, я работаю целый день.
– Ну, тогда как получится! До скорого!
Она подбежала поцеловаться на прощанье, как это водится во Франции, точнее, четырежды прикоснуться щекою к щеке. Ивана обдало свежестью, нежностью, юностью, и он с облегченьем почувствовал, что отцовские чувства теснят в его сердце мужские.
Он усердно косил траву сада, как делал это уже сотни раз, если не тысячи. Рассудив, что компост обеспеченной семье ни к чему, он снял короб для сбора травы, и ее выбрасывало веером на скошенные круги газона. Она высохнет и исчезнет. Нечаянно он наехал на спрятавшийся в траве холмик муравейника, нож его срезал. Бедные насекомые заметались, бросились спасать микроскопические яйца, утаскивая их под землю. Апатрид, смутившись, подумал с досадой о своем всемогуществе. Он даже сел рядом с местом катастрофы и смотрел на муравьев, ожидая каких-нибудь философских мыслей. Сопоставления с человеческим обществом показались банальными. Один муравей сумел-таки добраться до его руки и впился в кожу, кусая и жертвуя, быть может, собой. Иван отметил, что не чувствует гнева, и подумал, что вряд ли гнев чувствует и Создатель, если человек – муравей в некотором смысле, не так ли – вдруг стал бы Его кусать, например, говоря, что Его нет, что Он умер и прочие глупости. Он дунул, и муравья унесло в траву.

[1] Emmerdeur (франц).
[2] Дерьмо (франц.)