II
Bokov A l’est de Paris II
Мэр вышел на крыльцо мэрии валкой походкой тучного человека. Суетливый курьер Гастон семенил рядом, неся палку с микрофоном. Служащие шумели перед входом, аккуратно толпясь в проходах между клумбами. В этом было что-то праздничное: шевелящаяся масса людей, разделенная прямоугольниками лоснящейся земли, только что вскопанной на зиму. Там и тут звучали голоса более громкие прочих, – то заводилы пробовали свое влияние. Народ поднимался на борьбу за справедливость.– Нет, послушайте, как только возможно такое! – возмущался Патрик.
– Малоимущие всегда страдают первыми!
– А им – наплевать!
Гастон, путаясь в проводах, прилаживал микрофон. Наконец, мэр вскинул голову и обвел скверик перед мэрией долгим взглядом, словно исчисляя силу собравшихся подчиненных. Его дыхание неслось через громкоговорители, – дыхание утомленного вола.
– Я очень рассержен! – сказал мэр. – Очень рассержен! – повторил он, нажав на «очень». Да и «рассержен» он почти возгласил, так, что голуби сорвались с крыши мэрии и сделали круг над площадью. У всех ослабли колени: кто знает, чем может быть рассержен начальник? Уж не кем-нибудь ли из них?
– Так дело не пойдет! – угрожал кому-то мэр. – Всему есть мера! И теперь ясно, что эта мера перешла все пределы! Неприятную новость мне сообщили сразу после совещания по проблемам безопасности. Мы подготовили ряд важных решений, которые значительно улучшат качество жизни! И я тут же принял надлежащие меры!
Стали догадываться, на что намекает народный избранник и начальник, и ветерок облегчения пронесся над головами: он был с ними, трудящимися. Он был за них.
– Зарплата будет привезена завтра, и каждый работник – каждый и каждая – получит письмо с извинениями! Спасибо за ваше внимание и понимание.
– А теперь мы можем отправиться на наши трудовые места, – сказал адъютант мэра, получив в свою очередь микрофон, и мэр слегка поморщился. Долголетний – вернее, вековой – опыт ему говорил, что переход между увещанием и отправкой на работу следует делать мягче, искуснее.
В мастерской только и разговоров было о речи мэра, пока их не смела потрясающая новость: Ален получил новое назначение! И не куда-нибудь, а смотрителем кладбища! Такого поворота дела никто не ждал, да и из других служб стали приходить люди взглянуть на счастливчика.
– Он не будет касаться конверта! (то есть зарплаты) – волновался Ахмет. – Ему хватит на жизнь одних чаевых! А конверт отправится на банковский счет! И через три года можно купить дом!
И Ален потерял свою обычную флегматичность агностика. Предложение занять место умершего смотрителя, его согласие и назначение произошли практически мгновенно, и он еще летел на крыльях удачи. И как это часто бывает, радость с трудом находила себе выход, настолько к ней мало привыкли, и выливалась в непристойностях. Она почему-то переживалась в терминах гомосексуального акта Алена и мэра, хотя ни тот, ни другой подобной репутации не имели. Впрочем, двусмысленность коренится в человеческой природе.
Появилась бутылка и пошла по рукам, замелькали скрипучие белые стаканчики. Иван мог уйти совершенно спокойно, в такой толчее он исчезнет незаметно. Никто не хватится его отсутствия, он человек будней.
Иван шел через площадь, мимо векового кедра, наслаждаясь осенней свежестью и синевой неба. Бывают же такие дни. Мимо Французского Сувенира, как называется цементный солдат 14-18 годов, бросающий свою гранату в пустоту. Мимо довольно сложной скульптуры, поставленной здесь в разбуженные семидесятые годы: схематичный обнаженный мужчина делал спортивный «мостик», а вверху помещалась женщина, опиравшаяся на него животом в позе спортивной «рыбки». В духе стремлений и порывов 68-го. Впрочем, Иван пережил тот год совсем иначе: в Москве начиналась Пражская весна, они там надеялись и мечтали. Парижский май им был непонятен, – как, глядя из тюрьмы, непонятно всенародное возмущение скверной работой транспорта, например.
Переведя глаза на землю, он почти столкнулся с Матильдой. Она тоже улыбалась своим, разумеется, мыслям, нужно быть совсем сумасшедшим, чтобы принять ее улыбку на свой счет. И все-таки, знаете ли, как знать…
– М…Од! – воскликнул Иван от неожиданности. – Как вы поживаете?
Она смотрела внимательно, стараясь сообразить, в чем дело, и улыбка медленно изглаживалась из уголков ее рта.
– Помните, эта лекция, и еще не заводился автомобиль…
– Вы меня просто спасли! – сказала она и улыбнулась (теперь-то, конечно, ему!). Сердце у него ёкнуло.
– Я не знал, как вас найти, Од… слушайте, предстоит интересный концерт! Хотите пойти послушать?
Она вынула изящную записную книжку, но вдруг спохватилась:
– Простите, так жаль, что у меня нет времени поболтать: меня ждут.
– Скажите, а завтра…
– Завтра у меня занятия английским. Простите.
И руки она не протянула, уходя. В конце аллеи мелькнули плащ и зонт. Их владельца Иван узнал сразу: Бруно, делегированный советник по урбанизму, восходивший все выше и выше. Как же так! Его больше не устраивала секретарша, очаровательная длинноногая Полина! И он зажег огонек, и на него летела его бабочка Од! Гм, «его»… Не слишком ли быстро мы начинаем мыслить в терминах собственности…
И зачем ты ему, дорогая, – думал Иван, глядя вслед молодой женщине. Разве ты не видела Полину? Что общего между вами? Разве ты не заметила, как он трется возле мэра и его советников на Празднике уборки винограда (как будто тут есть еще виноград? Но вина, конечно, хватает), вокруг их супруг и особенно дочек? А ты, мой нежный архивариус, какое звено его карьеры ты можешь заполнить, какою ступенькою послужить?
Эти выкладки его немного утешили: ясно, что для вирильного карьериста Од – всего лишь этап. Развлечение, разминка. Увы, и через это нужно пройти. Через всё нужно пройти, это Ивану давно стало ясно, именно пройти и выйти. Но ему самому выпадало служить этапом, и когда это осознаешь, то бывает особенно больно.
Жизнь, о, милый архивариус, не состоит из двух-трех сильных моментов, когда слово «счастье» приходит на ум. Жизнь – это долгая вереница дней нищеты всякого рода: материальной, и это еще полбеды, но вот и сердечной – и это похуже. А нет хуже ощущения пустоты, когда твоя экзистенция никому не нужна, когда ты коченеешь от холода. Тогда придет его время: осторожно взять умирающее лицо в ладони и поднести к губам, ко рту, и напоить тебя дыханием любви. Иван – человек будней, его время всегда приходит, их больше всего в году.
Повиснув на шее Бруно, болтая ногами, Матильда звонко смеялась. Ее колени сверкали белизной в лучах заходящего солнца. Ивану было грустно. Она не осталась с ним, и это еще ничего, но ясно, что ее радость хрупка и кратка.
Ивана опять завораживала предопределенность всего. Судьба, как и прежде, раскрывала ему свои секреты, но на все тех же условиях: Ивану не дано ничего изменить, ни йоты. Стоя рядом с прицелившимся охотником, не имея права ни толкнуть его, ни вспугнуть газель.
Но руки опускать нельзя. Даже нужно предвидеть время прямого, так сказать, действия. И именно после того, как Иван увидел Бруно и Од вместе, он пошел к дантисту.
Собственно, эмигранта тревожил не самый зуб, а его отсутствие в нижней челюсти. Что ж, оно говорило о старении тела. Но главное, что оно обличало Ивана в социальной запущенности. Он был наг социально, это видно с первого взгляда (а как вы знаете, первый взгляд вы бросаете на обувь, второй на прическу. Детали потом, если молния-осмотр удовлетворил. Откровенность взгляда тоже служит шкалой значительности: важных персон вы не им не ощупываете, на них вы смотрите неподвижным внимательным взглядом).
Доктор Ларжо вырывал зубы Ивану и раньше, поскольку социальное страхование оплачивало эту операцию на все сто. Собственно, только вырывание и показалось законодателю необходимым. Но вот желанье Ивана вставить недостающий зуб доктора озадачило.
– И не можете обойтись без него? – спросил он недоверчиво. – Знаете ли, некоторые просто выбирают пищу помягче. Кроме того, не затруднит ли новичок вашу речь? И кстати, при каких обстоятельствах вы его потеряли? Кариес?
Конечно, было бы приятно намекнуть, что он потерял зубы в борьбе с жестоким советским режимом, и отчасти это было так, но лишь отчасти. Главная причина – молодецкое к ним отношение в юные годы, словно то была не хрупкая часть Иванова тела, а слесарный инструмент: разгрызть орех или перекусить проволоку (до сих пор его всего передергивало при этом воспоминании) тогда ничего не стоило! Несомненно, и тут проявление таинственной славянской души. Позже оказалось, что надо платить и за это.
Опытный специалист выяснял осторожно, какие у Ивана ресурсы, чтоб предложить подходящую смету. Социальное обеспечение относится, как известно, к зубам и зрению с пренебрежением. Жизнь среднего француза от них непосредственно не зависит, возиться с ними за счет бюджета не стоит.
Поговорив с дантистом о положении в восточных странах – по сообщениям телерадио, там царили право сильного и разбой, – и, получив рандеву ровно через неделю, Иван отправился в универмаг Монопри купить новую рубашку. И нашлась замечательная! Именно такую он представлял себе в детстве, читая у Стивенсона и Дефо о «дюжине рубашек тонкого голландского полотна». Синяя, отбеленная по швам, крепкая, тонкая, – неправда ли, иногда одежда словно хочет облечь ваши плечи и груди, чтоб защитить от непогоды и позвать в путешествие на край света, где, наконец, все и найдется – дом и любовь? Ведь не может так быть, чтоб кончилась жизнь среди жевателей резинки и грызущих орешки перед телевизором?
Рубашка оказалась такой нарядной, что даже кассирша вдруг взглянула на него с любопытством и улыбнулась. Она догадывалась, вероятно, что происходит в сердце стареющего покупателя.
Органист Андре чувствовал себя превосходно в беспорядке книг, нотных партитур, стульев, дивана, лампы со старинным зеленым абажуром. Несколько картин висело на стенах: гуляющие по берегу Марны, вид на стрелку, – там, где Марна впадает в Сену. Натюрморт с яичницей, где художнику особенно удались яичные скорлупки. И всегда спавшая кошка на этажерке, иногда мяукавшая во сне, может статься, ей снились мыши или кот, появлявшийся в марте на скате крыши напротив.
Старинные настенные часы мелодично пробили шесть вечера, а седьмым был звонок в дверь: это пришел Кан со своей поразительной, почти пугающей австралийской точностью.
– Кан, проходите, располагайтесь, – начал Андре, и тут снова в дверь позвонили. Явился Иван, постоянный наблюдатель и почти писатель нашего рассказа. На нем была великолепная синяя рубашка, совсем новая, и даже брюки показались отглаженными (как это ему удалось?), а ботинки были, несомненно, начищены.
– Я вижу, my dear friend, вы хотите показаться кому-то привлекательным? – улыбнулся Кан, тронутый усилиями Ивана. – Ошибусь ли я, если предположу, что речь идет о той женщине?
Иван, грустно улыбаясь, вздыхал.
– О да, житейское нас влечет и тащит, – сказал Андре. – Хотите что-нибудь выпить? Соки, вода, портвейн, уиски? Иван, чаю?
– Как же так, чаю! – хмыкнул Кан. – А водка?
Иван помотал головой:
– Не все русские пьют водку. А я ее ненавижу: это запах пьяного дяди, ползающих соседей, пятна рвоты в подъезде, – нет, господа, увольте! И лежащие на улицах в день зарплаты, словно мертвые на поле боя.
– На поле боя жизни, – задумчиво вставил Андре.
– Слушайте, а Достоевский, Толстой, Бердяев? Наконец, Дягилев с его балетами, Стравинский с его Петрушкой? – Кан сыпал сюжетами, как из капиталистического рога изобилия. – Не будете же вы отрицать…
– Кстати, о Стравинском! – вспыхнул Андре. – Какая странная музыка! Качество, блеск, современность – и в то же время ничего более вульгарного в музыке я не знаю.
– Она подстать теме: возрожденье язычества. Пляшет восставшая плоть, торжествует и попирает.
– В конце концов, во всем есть свой смысл, – сказал примиряюще Кан. – Даже в Петрушке с его Стравинским. И, по-моему, главное не в содержании – например, нашей беседы, – а во встрече. Нам почему-то приятно наше общество.
– Понятно, почему, – сказал Иван. – Один человек смертен, а втроем – мы уже человечество, а оно бессмертно. Поэтому люди стремятся быть вместе хотя бы в кафе, и…
– Мне скоро нужно идти, – предупредил Андре. – Месса.
– Видите, как все буднично, – заметил Кан. – Взглянув на часы, услышав будильник, придется зевнуть и пойти служить великому Богу. А где обещанный трепет и обильные чудеса?
– Видите ли, дело в том, что символика, эмблематика…
Ивану было неприятно это услышать.
– Мы живем во время, когда мысль перестала гореть, она теперь – паразит на биении сердца предков.
– Быть может, она исчерпалась?
Они шли по лестнице вниз.
– А как ваш английский, гуру Кан?
– Вери гуд. Пришли двое новеньких, начинающий министр и молодая женщина. Он – танк и волк, а в ней есть мягкость и, скажем прямо, изящество. Типичное изящество француженки, ну, вы знаете, этот шарм, не нуждающийся в особенной красоте, даже, может быть, от нее он погиб бы.
– Иван, вы согласны с нашим австралийским другом? Та, о которой вы мечтаете, отвечает подобным критериям?
– Я об этом не думал. Мое восприятие женщины… впрочем, он прав: изящество, шарм. Это продукт встречи юга и севера: живость юга, рассудительность севера, бег и медлительность. Не знаю: вы застали меня врасплох.
Ивану казалось, что Кан говорил о людях, которых видел и он.
– Слушайте, если хотите – оставайтесь, я быстро, – сказал Андре. – Послушайте проповедь: многие приходят ради нее.
Неф церкви был довольно наполнен. Впереди люди сидели густо, затем головы редели и лишь три и четыре поднимались над стульями в последних рядах. И тут уселись наши знакомые. Солнце пронизывало витражи, и огромный фиолетовый крест окрашивал сумрак в свой цвет.
Иван был немного печален: с тех пор, как рядом с ним образовалось место для Матильды-Од, занять которое она не спешила. И неясно, займет ли когда-нибудь.
Внимание ассамблеи ощутимо усилилось. Проповедник стоял перед пюпитром, словно собираясь с мыслями и призывая к сосредоточенности.
– Мы живем в особенное время, – начал он негромко. – Не случайно многие говорят: такого мы не ожидали, мы и не думали, что придет однажды подобное время! И вот она все-таки наступила, эта ни на что не похожая эпоха. И наша реакция – человеческая прежде всего, понятна. Да и трудно ожидать иной, ведь все мы созданы из плоти и кожи. Разумеется, нам хотелось бы избежать непоследовательности, всего того, что могло бы неблагоприятно отразиться и на нас самих, и на наших близких, и на странах третьего мира. Однако поставим вопрос прямо и честно: franchement[1], сделали ли мы все, что могли? Учли ли все обстоятельства? Я полагаю, что всякий непредвзятый человек ответит: нет! наверняка есть слабые звенья в нашем анализе! Есть еще гласные и согласные, которые мы не использовали!
Проповедник сделал паузу. Напряжение аудитории достигло предела. И даже Кан подался вперед, стараясь не пропустить ни одного поворота диалектической мысли. Андре, закрытый буфетом органа, отбрасывал сложную тень на трубы; вероятно, он читал книгу.
– Как же нам быть? Некоторые скажут: ну, тут от нас ничего не зависит. Что мы можем сделать? Претендовать на то, чтобы влиять на события – не значит ли баюкать себя иллюзиями? Franchement!
Иван терял нить рассуждений. Французский не был его родным языком, этого нельзя забывать. Да и грусть, свившая гнездышко в глубине его сердца, хотела иных тем. Он подумал, что раньше, до встречи с Матильдой, он был если не счастливее, то спокойнее в своей отверженности. Ее появление осветило страницу его жизни, – быть может, всю оставшуюся главу. И оно же стало источником печали.[…]
Вы заметили, что наш город-пригород одним своим краем выходит к пустующим километрам с провалами карьеров и высоковольтной линией. Часть места заняли свалки строительного мусора. Еще недавно бросали и пищевые отходы, что привело к обильному размножению крыс. Стали происходить коллективные нападения этих умных животных на кошек и кур. Жители лимитрофных улиц потребовали запрещения свозить сюда съедобную дрянь. И спустя десять лет победили.
Попадались также плакаты, запрещавшие вход на пустырь ввиду опасности обвала. Впрочем, были и другие плакатики, – о том, что территория принадлежит Охотничьему клубу.
Из города вышли два человека. Асфальт почти сразу сменился размытой проселочной дорогой. Похоже, они знали местность: они углубились в заросшие акацией проходы между холмами и затем свернули на почти неприметную тропинку, утонувшую в молодых зарослях все той же акации, – как известно, превосходно растущей на известковой почве, – и вышли к глубокому провалу. На его краю стояло небольшое кирпичное здание кубической формы, а вниз полого спускались ржавые рельсы колеи вагонеток. То была пришедшая в негодность шахта.
Провал они обходили по краю, мимо кустов жимолости и огромного куста орешника, и старой замшелой яблони. Как ни странно, и орешник, и яблоня были ухоженными, с подрезанными ветвями. Дальше идти становилось все труднее. Они уперлись в колючий завал из ветвей акации, терна и шиповника.
Пришедшие двое были молодые мужчины. Один из них, с бородою, громко позвал:
– Эй! Э-э-эй!
Никто не отзывался.
– Может быть, его нет, – сказал молодой безбородый.
– А нельзя ли подойти с другой стороны? – спросил молодой бородатый.
– Час ходьбы обходить.
– Позови еще.
Молодой безбородый принялся кричать:
– Эй-о, эй-о!
Они не знали, что на них давно уже смотрят глаза человека, сидевшего за колючим валом веток. И теперь он выпрямился и показался им.
– Привет, Ашер, – сказал он.
– Салам алейкум! Можно зайти к тебе в гости?
Человек кивнул и отодвинул в сторону связку терновника. Обнаружились прорезанные в склоне ступени, по которым гости взошли.
– Это мой друг Али, – представил Ашер молодого бородатого. – Он слышал о тебе и пришел говорить. Если ты согласен, конечно.
Житель пустырей смотрел внимательно. Смотрели на него и пришедшие. В городе он вполне сходил за клошара. Но тут, среди зелени и солнца, в тяжелых ботинках, в поношенных изрядно джинсах и рубахе, подпоясанный ремнем, он производил иное впечатление. Его бороды и волос ножницы касались не слишком часто. Иван называл его Отшельником, но населению он был больше известен под именем Натурист.
– Ты верующий, – сказал Али.
Отшельник кивнул. Он видел в глазах нового знакомца особенную тревогу, ту, которая заставляет молиться. Беспокойство молящегося, встревоженного до глубины души Молчанием. Ясно было, что речь пойдет о фундаментальных вопросах, иначе и незачем к нему приходить.
– Бог говорит через своих пророков, – сказал Али. – И последний по времени пророк – наш Магомет. Он принес последние новости от Бога, и его следует слушать.
Отшельник не отвечал. Молчали и гости. Наконец хозяин места медленно заговорил.
– В мире много посланий и пророков. Но есть религия, основатель которой назвал себя сыном. Так указана степень близости к Богу, не превзойденная до сих пор. Это важнее, чем раньше или позже.
– Как же так! Как можно быть сыном Бога? – тут же начал раздражаться Али. – Просто глупо! Посмотри, куда привела ваша нелепая вера! Кругом разврат и преступность!
Отшельник молчал.
– А мы против разврата! Ты разве за него?
– У Исаака родились два сына, Исав и Иаков, – уверенно-веско начал Отшельник. – Исав был волосатый, а Иаков – будущий патриарх и родитель двенадцати – имел гладкую кожу. Первым вышел из чрева Исав, а вслед за ним Иаков, его близнец. Иаков вышел, держась рукою за стопу Исава. Это образ истории. За волосатым временем жестокости следует гладкое время мира и знания.
На мгновение посетители присмирели, настолько сказанное было логичным и ясным. Но потом возбужденье вернулось.
– Ну, объясни мне, если можешь! – яростно говорил Али. – Неужели и ты веришь во все эти сказки, которые рассказывают по телевизору? Бог создал землю и все остальное в шесть дней! И каждое утро восходит солнце! Почему я должен им верить, что Земля вертится? Докажи, если можешь!
Такого поворота Натурист не ждал. Как доказать, не сходя с места? И почему не сделало это народное образование? Оно ведь обязательное в этой стране?
– Во-первых, Земля круглая, – начал он примирительным тоном, – круглый почти шар, – вспоминал он напряженно рисунки в школьном учебнике, где сначала дым показывался на горизонте, потом труба и, наконец, пароход. – Если б ты находился в самолете…
– Вот именно, в самолете, – вмешался Ашер. – Когда ты в самолете, то дело другое. Самолетом можно делать великие дела!
– Маятник Фуко! – вдруг вспомнил Отшельник. – Ты можешь видеть в Париже маятник Фуко! Этот опыт доказывает, что Земля вращается вокруг своей оси.
– Вы едите свинину, – не сдавался Али. – А в вашей книге сказано прямо: не ешь свинины! Не ешь!
– Я не ем мяса, – сказал Отшельник. – Вы хотите покушать со мной?
Практические вопросы несколько успокоили взрыв, вызванный различием доктрин. Отшельник предложил на обед молодые побеги крапивы, сваренные в воде и политые оливковым маслом. И сухой хлеб. Подобная скудость была аргументом, Али и Ашер это почувствовали, и не знали, как возразить. В такой нищете долго не проживешь, если ее не дополняет что-то такое. К этому «что-то» и хотелось приблизиться.
– И что же это за маятник? – осторожно спросил Али.
В наступавший уик-энд очередь иметь детей была за матерью. Ив Дюваль де Марн отвез их к Терезе, и теперь не торопясь возвращался. Он даже зачем-то заехал в центр города и посидел в кафе за чашечкой кофе. Из окна был хорошо виден знаменитый ливанский кедр, 350-летие которого недавно справляли. Праздник затеяли экологи; пришлось приехать и мэру и произнести речь о зеленом богатстве Франции. И Ива пригласили, и охотничий клуб, и филателистов, и всех.
Ив подумал, что поступил опрометчиво: нужно было предвидеть отсутствие детей и организовать что-нибудь. Вылазку, встречу, поездку. Знакомых, которым можно позвонить и приехать, у него не было. Да и не принято импровизировать у людей комильфо. Нечаянный звонок намекает на бедствие, а оно заразительно, это знает любой деловой человек. От терпящих бедствие нужно немедленно отойти. Во всяком случае, выждать.
Адвокат вспомнил о подчеркнутом к себе внимании со стороны девушки-юриста, стажера. Он даже подумал, не порыться ли в бумагах насчет ее телефона. Но и тут приличнее позвонить предварительно, поболтать о том и о сем и затем предложить продолжить общение.
Рациональнее всего заняться делами, хотя ничего интересного не было, все пустяки. Кража саженцев в питомнике города, незаконная выемка гравия в карьере, или вот еще драка в казарме, дело запутанное донельзя, когда одному парашютисту сломали руку. Скучая, Ив смотрел на пустынную улицу и увидел, что молодая женщина в телефонной будке испытывает затруднение. Поймав его взгляд, она заулыбалась и стала показывать монету, пожимая недоуменно плечами. Иностранка не знала, что монеты давно упразднены из-за постоянных взломов и что нужна карточка. Ее-то Ив и вынул из кармашка бумажника и помахал в воздухе, а потом протянул в ее сторону. Она понимающе кивнула и направилась к двери кафе.
Ив почувствовал удар жара. Впрочем, профессиональное умение владеть собой пригодилось ему и тут, и когда иностранка оказалась у столика, он улыбнулся и пригласил ее сесть. Ей было лет двадцать пять, не больше. После смешных попыток объясниться выяснилось, что легче всего им это делать на английском. Ив помнил многое из школьного курса, а женщина прямо-таки говорила на языке Шекспира. И неудивительно: она была немка, ехавшая домой из Лондона в Дюссельдорф через Париж. Где-то в окрестностях у нее есть знакомые, но она не может до них дозвониться. А ей хотелось бы задержаться на день или два.
– Плиз, но проблем, – сказал Ив. – Ай бринг ю ту май хоум, ай хав телефон.
Ее звали Эльза.
Рюкзак был положен в багажник. Эльза, смеясь и болтая – чересчур быстро, чтобы Ив что-нибудь понимал, –уселась рядом с ним и тут же похвалила марку автомобиля, а через минуту, когда они проехали квартал, похвалила и умение Ива водить машину. Она даже добавила жест, подняв вверх большой палец.
Иву было приятно. За годы семейной жизни он привык к постоянной критике. И вот, пожалуйста, хоть что-нибудь он умеет. Но машину он и вправду водил хорошо.
Ворота открылись автоматически, и Ив въехал во двор по хрустящему гравию.
– Ты здесь живешь? – удивленно спросила Эльза. – Один?
– Со мною дети, но сегодня они у матери.
– А! Понятно.
– Пожалуйста, проходите. Послушайте, если ты… вы… ты…
Эльза засмеялась:
– Ты, у тебя, с тобой! Окей!
– Если уж мы здесь, то давайте поужинаем?
Эльза согласно тряхнула головой, ее золотистые волосы разлетелись.
В ней были легкость и быстрота, заражавшие Ива. Впрочем, беспокойство зашевелилось в печенках. Он даже подумал, что предпочел бы видеть на месте молодой Эльзы свою сорокалетнюю полнеющую – несмотря на все притирания и сухарики – Терезу. Но Эльза школьницей не была, это ясно. Она приближалась к тридцати.
Ив поставил куски мяса в духовку. Стол он накрыл в гостиной, словно столовая еще оставалась священным семейным местом. А гости могут откушать в гостиной.
– Хотите что-нибудь выпить? – спросил адвокат.
– И типично французское! – сказала Эльза, немного жмурясь, отчего припухлость вокруг ее глаз увеличивалась.
– Кир, например?
– Например!
Эльза сказала, что она очень соскучилась в Лондоне по Дюссельдорфу. Точнее, в Кембридже, где она изучает английский и преподает немецкий. И какие англичане зануды. (Тут Ив удовлетворенно хмыкнул.) И какой там противный туман, гораздо хуже немецкого. Ив понимающе кивнул и предложил выпить на брудершафт. Гостья охотно продела свою руку в кольцо, образованное рукой адвоката. Они опустошили рюмки, а потом лицо женщины оказалось совсем близко, и ее приоткрытые влажные губы (она быстро их облизала). Адвокат поцеловал их осторожно, а Эльза ответила на поцелуй энергично, она даже произвела звук удовольствия, что-то вроде «ммм».
Иву этот звук очень польстил. Легко и просто, без всякий усилий он нравился миловидной женщине. Фактом своего существования, удобством устроенного быта. Он чувствовал, что его жизнь качнулась куда-то, не сказать в пропасть, но уж конечно в неизвестность. Он вспомнил, что в молодые годы, когда предполагалась встреча с Терезой, он пользовался таблетками «кис куль»[2], и сейчас пошел их искать. А тем временем свет в гостиной сделался приглушенным, и приятная расслабляющая музыка звала забыть обо всем (кроме, разумеется, самых важных дел, точнее, дела о разводе директора гостиничного концерна, которое приносило Иву достойный доход вот уже одиннадцатый год). Легко касаясь слуха, виолончель Ростроповича удаляла из сердца горечь семейной неудачи и экзистенциального поражения.
Ив подумал, оправдываясь перед кем-то, что этот жизненный опыт ему необходим: ему легче будет вникать в детали семейных драм и бракоразводных процессов, особенно если обнаруживались любовные перипетии тяжущихся сторон. Они казались ему почти выдумкой и обычно раздражали. Оказывается, бывает.
И он, присев рядом с Эльзой, взял ее руку. Размягченная пищей, теплом и событиями дня, женщина улыбалась, посматривая на него с любопытством. Ив, привлекая ее к себе, потянул за руку, она вынуждена была податься к нему и опереться на его колено. Адвокату стало там горячо, и стрела желания пронзила его насквозь.
Снова ее губы оказались совсем близко, а также ее глаза, как теперь стало видно, слегка подведенные. Движением руки остановив его приближение, она сказала:
– Мой рюкзак остался в машине.
Адвокат перевел дыхание. Пришлось оторваться и выйти внутренним коридором в гараж, минуя неприметную дверь, в действительности стальную. За нею хранились произведения искусства: Ив следовал совету экспертов и помещал деньги в творения, иногда и не дорогие, но звезда авторов которых восходила, и произведения тоже росли в цене, подобно некоторым винам. Недавно он перекупил знаменитый рисунок Кульбака «Умиленный кондотьер» и маленькую бронзовую «Овечку в пейзаже» Лежена, и был очень доволен.
Ив вынул рюкзак из машины и понес его в дом сам, по-рыцарски.
– Я положу тебя рядом с гостиной, – сказал он.
То была комната для гостей, спеарум, как называл ее Ив в то время, когда ею еще пользовались. Ныне она пришла в запустение, и даже приходящая женщина перестала проходить тут пылесосом. «Комната для пик», если выразиться, несмотря на глобализацию, по-французски.
– Комната для пик, и ни одной… пики! – раскованно пошутила Эльза.
У адвоката сосало под ложечкой, и холодок проскакивал мимо сердца, когда он принес свежие простыни, и гостья беззаботно помогла ему застелить постель, становясь на колени и выгибая спину, стараясь дотянуться до края матраса.
Потом она вынула из рюкзака мешочек и еще что-то, вероятно, пижаму, и расстегнула пуговицу джинс. И оглянулась на Ива. Хозяин не знал, как ему поступить.
– Спокойной ночи, – сказала она, подойдя совсем близко и целуя адвоката. Ив подумал, что ему лучше уйти. И он поднялся к себе со смешанным чувством облегчения и разочарования. Правда, он не спешил улечься, несмотря на усталость. Он долго чистил зубы, рассматривал свое лицо и убеждался, что в нем появился новый штрих: две еле заметные складки, сходившие к уголкам рта миной хронического уныния, как бывает у некоторых собак. Его удивила розовость щек, – и правда, они немного горели, как когда-то, когда он ждал Терезу в спальной.
Ночью он носил пижаму, состоявшую из штанишек и длиннополой рубашки. Он, наконец, покинул ванную комнату, огромную, светлую, богато украшенную разноцветным кафелем, словно восточный дворец. Паркет приятно поскрипывал. Он почему-то оставил дверь в спальню приоткрытой, испытывая удовольствие и опасение. Перевернув двадцать раз подушку, он нашел, наконец, удобное положение для головы. И тут до него донесся голос Эльзы.
– Ив!
Адвокат вскочил, словно пожарник по тревоге.
– Я не могу справиться с отоплением!
Ив пошел вниз с бьющимся сердцем. Он почему-то вспомнил недавнюю статью в юридическом журнале, трактовавшую запутанную проблему презумпции невиновности. В конце концов, все невиновны, – был смысл этой статьи. Ибо общество до сих пор не достигло равенства на старте жизни. Вот вы его достигнете, писал автор, тогда и говорите о вине, арестовывайте и судите молодых людей.
Он открыл дверь в комнату для пик, и в тот же миг лампа у изголовья кровати потухла.
– Ай! – засмеялась в темноте Эльза. – Теперь и с электричеством что-то случилось!
И правда: в ее голосе звучало напряжение.
Разумеется, Ив знал, как устроен его дом, он мог пройти его вдоль и поперек и на ощупь. И сейчас он осторожно пошел прямо, протягивая руку. Она коснулась чего-то гладкого и теплого, и оно вздрогнуло от прикосновения. Это было, как постепенно сообразил Ив, бедро Эльзы. И не только оно. […]
Утро застало Ива в его спальне. Бодрый, спортивный, он вскочил и размялся, а потом проделал несколько упражнений с гантелями. И затем заторопился завтракать и ехать в город на аукцион. Пропустить его не хотелось: знакомый эксперт утверждал, что на торги будет выставлен настоящий Кандинский, если не Шагал, но ранний, еще предметный, и никто не знает, что это Кандинский, да и сам он, эксперт, узнал об этом случайно только вчера. Судя по официальной оценке, никто ничего не знал.
Ив открыл тяжелую дверь подвала и проник в свой Лувр. По углам стояли огнетушители, комната была оборудована распознавателем дыма и прямо связана с пожарниками и полицией. Только знающий код мог включить и выключить эту связь. Гвоздем коллекции Ива была знаменитая «Либерасьон II», признанный шедевр 50-х и ныне стоивший почти столько же, сколько сам дом. В материальном выражении он представлял собой писсуар устаревшей модели со специальным кармашком для льда, распространенный в Нью-Йорке перед Великим Кризисом. От него, кстати, пошло выражение piss on ice, то есть «вести роскошный образ жизни». Такой писсуар позволяли себе лишь богатые рестораны и отели. Франк Синантроп его обожал.
Это важно для понимания генезиса произведения, тоже элитарного, выходившего за пределы вульгарного эстетического конвенциализма. Иву было неловко вспоминать, что он просто не заметил шедевра, приняв его за санитарное оборудование. Впоследствии он познакомился с известным трудом Клемана Бербенно, установившим все точки над i. Разумеется, рынок последовал влиятельному критику в установлении цен.
«Либерасьон II» стоял величаво посреди комнаты на специальной подставке из красного дерева. Пересекавшая его трещина символизировала хрупкость всякой свободы в современном мире, а отбитый кончик носика – ущербность человеческой экзистенции, потерявшей ориентиры и упорно двигающейся к своей гибели. Глубина произведения была поистине неисчерпаемой. В конце концов, благодаря ему Ив приобрел реноме в мире искусства: всякая репродукция произведения сопровождалась пометкой мелким, но четким шрифтом: «Коллекция Дюваль де Марн».
Стараясь не шуметь, он прошел мимо комнаты для пик, где безмятежно спала Эльза. В гостиной тут и там лежали ее вещи, из рюкзака торчал плюшевый мишка, и юриста это тронуло. Он даже заколебался, уходить ли, и вернулся с полпути. Эльза спала, разметавшись на постели, и он, подкравшись, поцеловал ее… гм, глаза разбегаются при виде стольких возможностей! Ну, так и быть: в ямочку на спине. Женщина зашевелилась и проговорила что-то по-немецки сонным голосом, и затем потянула на себя одеяло. Этот обычный жест Терезы остудил Ива. Он вышел из дома и захлопнул дверь.
Советник по урбанизму Бруно чувствовал подчас стеснение рядом с мадам Пешмор, как, например, вчера на представлении проекта благоустройства бывших карьеров. Рядом с ним сидела довольная Од, и от делегированного архитектора не ускользнуло, что умерла мина приветливости на лице могущественной дамы. А многие уже видели представительницу департамента министром и даже президентом, если б не Салический закон, сохраняющий влияние почему-то и в республике (если вы не знаете, то это – невозможность для женщины занимать королевский трон.) И проект, которым руководил он, Бруно, неожиданно натолкнулся на критические замечания весьма острые, хотя и не вовсе несправедливые. Однако критика мадам Пешмор все больше не хотела считаться с чрезвычайными трудностями местности. Мало того, что почва изрыта и изобилует провалами, сами политические интересы завязались в настоящий Гордиев узел. Мэр так и сказал: «В нашей коммуне обнаружился сложнейший Гордиев узел», так, что из публики даже спросили: «Простите, чей?» Все хотели своего. Город – застроить и использовать, экологи – чтобы все оставалось по-прежнему, потому что это место единственное в Иль-де-Франс (как зовется парижский район), где водится редкое насекомое богомол. Охотники также хотели статуса кво, смыкаясь с экологами, несмотря на то, что те требовали запретить всякую охоту на территории департамента.
А между тем «железная Леди», как лестно и льстиво называли мадам Пешмор, превращалась в очаровательную почти шаловливую женщину, когда она встречалась с Бруно наедине. От острого ума предпринимателя эта двойственность не ускользала. Он считал ее в порядке вещей и даже видел тут шанс побыстрее шагнуть на следующую ступеньку карьеры.
Признаться, он не придавал особого значения своей связи с Од. Ему льстила привязанность молодой женщины, ясно, что она в него влюблена, а это не каждый день, даже и редкость. Пешмор интересуется им совсем по-другому, скорее как потребительница. Од его немного раздражала своей мечтательностью и интересом к вещам, не обещавшим рентабельности. Искусство, какие-то манускрипты, явная склонность к строительству семейного гнезда, хотя для него нужно еще таскать и таскать материалы! Если действительно хотеть комфорта, а не так, что лишь бы поставить кровать и стол.
Поскольку Од скорее склонялась остаться, чем идти на важный и скучный прием, Бруно этим воспользовался.
– Ну и прекрасно, – сказал он. – Мне нужно там быть обязательно, ты понимаешь, это важно для дела. Я покажусь и быстро вернусь.
Чертыхаясь, он перевязывал плохо завязавшийся галстук.
– И потом, там будет Пешмор, ты понимаешь, ты сама женщина. Ей приятней и легче помочь мне с проектом, если… ну, не делай такую мину: ты же понимаешь, это нужно не только для меня, но и для тебя!
Од держала в руках книгу. Она вдруг почувствовала испуг, словно в гладкой доселе поверхности отношений пробежала трещинка, и она была в этом сама виновата, снова сама она, как прежде с другим, и не раз! Но ведь Бруно говорил здравые вещи, вернее, логичные, так живут и действуют все.
– Если я задержусь, то поеду к себе, – сказал он. – Чтобы тебя не беспокоить.
И чмокнув ее мимоходом в щеку, он вышел. Она видела через занавеску, как он сел в машину и тронулся с места резко, по-спортивному, завизжав колесами. Далекий всплеск душевной паники Од испугал. Нужно кому-нибудь позвонить, поболтать и отвлечься. Сестре, например, переехавшей жить в Эльзас. «Потому что там люди страдали больше и стали добрее». Но ей было неловко искать сочувствия и совета у сестры, всегда удачливой, любимицы родителей. Не позвонить ли Камиле – лучшей подруге? Нет, это последнее дело – жаловаться подруге на любовные трудности. Это определенно не советуется в путеводителях любви, и, кстати, кем? Од вспомнила об «Искусстве любви», когда-то читанном – и внимательно – в студенческие годы. Овидий должен помочь ей. Он, конечно, поможет, античный поэт и знаток женщин! И мужчин! В его сборнике целый раздел посвящен уловкам любящей женщины.
Од устремилась на поиски. Книга была где-то здесь, разумеется, в ее библиотеке, рассованной по квартире. Книжные островки расположились повсюду. «Искусство любви» обнаружилось под ножкою этажерки. И кто туда засунул его? Од наудачу раскрыла. «Пусть твои жесты будут редкими и сдержанными, если пальцы толсты, а ногти не слишком гладки, – писал римлянин. – Та, чье дыхание жарко, не должна говорить натощак, но держаться на расстоянии от мужчины, с коим она говорит. Если зубы твои черны, слишком длинны и неровны, ты причинишь себе убыток, смеясь». Од бросилась к зеркалу. Из него выглянуло милое испуганное личико. По щекам ползли две слезинки.
Жожо догнал медлительный грузовик на пронырливом пикапчике «рено» и велел немедленно ехать на кладбище, на помощь Алену. Они развернулись и поехали. Правда, пришлось остановиться «У Робера», чтобы вылечить Чарли от депрессии, которой он страдал после вчерашнего перепоя. Стаканчик пастиса вызвал слабую улыбку на его чернокожем лице, а второй оживил. И другие приняли участие в борьбе с депрессией, с дурными новостями из всех уголков земного шара, с последствиями взрывов и ураганов. В конце концов, не так уж плохо жить во Франции!
Но вот некоторые умирают, подумал Иван, помогая Алексису заезжать в кладбищенские ворота задним ходом. Дело оказалось несложным. Назавтра предстояли похороны, а в семейном склепе усопшему не хватало места. Ален уже перенес кости предыдущего покойника в яму с известкой; им предстояло погрузить еще замечательно крепкий гроб и избавиться от него приличным способом. Например, сжечь на пустыре.
Ален выглядел неважно. Красно-фиолетовые круги под глазами говорили о том, что легкие деньги не впрок, что подчас недостаток средств нас бережет от чрезмерного потребления, прежде всего алкоголя. До мэрии уже дошли протесты: новый смотритель не следит-де за состоянием могил, бумажки и мешочки из супермаркета валяются всюду. И даже его сторожка оказалась запертой в часы открытия.
– Ты знаешь, некоторые недовольны, – сказал Ахмет.
– Таковы люди, – пофилософствовал Ален.
– На это место много желающих, – сказал Чарли.
– Поехали, ребята, – торопил Марк. – Возьмите бензина и поехали. На сегодня еще есть работа в парке, там сломали скамейки.
– «Вечное владение», – прочел Алексис надпись, выдавленную в цементе склепа. – «Вечное» – это как?
– Тридцать лет, – сказал Ален.
– Немного для вечности!
– Все в мире относительно, мой юный друг.
Как это вечное может быть относительным, почти возмутился Иван, однако ничего не сказал, чувствуя, что коллеги останутся равнодушны. Они отперли тяжелый замок на воротах карьера, и грузовик въехал на дорогу с остатками тощего асфальта, затянутого глиною и песком. Акация заглушила здесь всю остальную растительность, молодые побеги пробивались через трещины покрытия. Воробьи прыгали в поисках корма. Всюду жизнь.
Местность делалась все менее приветливой. И неудивительно: земли здесь было немного, сорок-семьдесят сантиметров поверх мусора свалки. Тут царствовали буйные заросли шиповника. Голый красный холм глины, явно искусственного происхождения, возвышался вдали. И на нем виднелась неподвижная человеческая фигура.
– Натурист, – равнодушно сказал Чарли.
Грузовик приблизился к роще акации, за которой прятался барак Альфонса. Раньше немедленно послышался бы собачий лай. Но теперь все было тихо.
– Так что Мусташ? – спросил Ахмет. «Усы». Это было еще одно наименование Альфонса, которым он чрезвычайно гордился. Вернее, он гордился усами, как может гордиться человек своими успехами. Иван иногда думал, что Альфонс держится в жизни за две вещи: за бутылку вина и за свои усы. Как все мы, впрочем, хотя наши усы и бутылка могут выглядеть внушительнее. Диплом научного исследователя, например, коллекция современного искусства. Но и усы Альфонса – кое-что. Упомянем и их, не пропадать же им вместе с хозяином.
Марк хотел сбросить гроб на землю, но раздумал, и велел Чарли и Ивану спустить его на руках. Тяжелый, дубовый, с бронзовыми ручками, отсыревший, загорался он неохотно, так, что даже политый на него бензин выгорел, а он едва тлел.
– Все-таки странно человеческое исчезновение! – вырвалось у Ивана.
– Что тут странного? – недоуменно спросил Чарли.
Ахмет наблюдал за их действиями с заметного расстояния.
– Да, пожалуй, – согласился с Иваном Алексис. – Но ведь все не исчезает? Мой отец говорит, что все не исчезает, что есть душа.
Чарли присвистнул.
– И где же она? Все это глупости! – Он потянулся подтолкнуть ногой доску, отпавшую от общей горевшей кучи, и вдруг, сделав пируэт, словно поскользнувшись другой ногою, шлепнулся задом в грязь. Коллеги взорвались хохотом.
– Вот так, глупостей не говори! – сказал Марк, отсмеявшись и вытирая выступившие слезы. Чарли, чертыхаясь, вытирал зад пучком сухой травы.
Оставив головни догорать, они ехали прочь по той же ухабистой размытой дороге, мимо сваленных бетонных обломков. На холме стояла одинокая фигура Натуриста. Или Отшельника, если предпочитаете. Он смотрел вдаль, поверх грузовика и деревьев. Иван тоже любил приходить на этот холм и знал, что он видит.
Долина колоссальных размеров с рекою, но воды скрыты домами. Русло отмечено извилистою лентою зелени. А излучина блещет на солнце. Противоположный склон обильно застроен павильонами и гроздьями блочных зданий. Оттуда еле доносится гул Восточной автострады, проходящей за гребнем, по равнине.
Отшельник спокойно смотрел на долину, заполненную голубоватым воздухом. Здесь дышалось легко, и он любил приходить на холм, названный им горою Фавор. Зимой вся местность приобретала оттенок торжественности и величавости гибели: черные кроны деревьев, черные остья травы. Он подумал, что его жизнь достигла предельной ясности, за которой ждать уже нечего. Уже нужно явление Бога, чтобы завершить великий эксперимент. Но Бог медлил. Не приходил, несмотря на обещания учителей и аскетов разных столетий. Это его чуть-чуть удивляло.
Он спустился с холма в сторону громадного отверстия в склоне. Тут начиналась большая галерея, уходившая под землю на сотни метров, где он иной раз скрывался в особой «точке молчания», как он ее называл, чтобы проверить, не зовет ли его к себе вечность. Тишина тут стояла предельная. Жизнь тела делалась невыносимо громкой и шумной: стук сердца, работа легких, шорох крови в артериях. Но постепенно все замедлялось, и удары сердца делались реже, и тогда приходило странное наслаждение – бытием, думал он. Но и все. Великий Бог молчал.
Он пошел по тропинке к себе. Перед ним выскочила и побежала, кудахтая, фазанья курочка, еще одна. Они бежали, ища, где броситься в сторону и скрыться в траве и кустах. Охотничий клуб привез и выпустил птиц, на которых предстояло охотиться его членам, а дичь, спасаясь, ушла из леса, что в трех километрах, сюда на пустырь, под покровительство Натуриста.
Обнаружился и человек. Этот жадно срывал оставшиеся ягоды ежевики, незрелые и даже загнившие, и ел их. Он был так увлечен, что Отшельник спокойно приблизился к нему на расстояние приветствия и сказал:
– Здравствуй.
Человек рванулся и почти подпрыгнул, повернувшись в воздухе, но мгновенно оценил ситуацию и вернулся к собиранию ягод, ничего не ответив.
– Я вижу, ты голоден, – сказал отшельник. – Если хочешь, можно зайти ко мне – тут в двух шагах, я дам тебе пищи.
– С какой стати ты хочешь меня кормить? – резко отвечал незнакомец.
– Потому что ты хочешь есть. Как твое имя?
– Зачем тебе знать мое имя? – в его голосе слышалась ярость. – Ты что, из полиции? – Он поправил пиджак, и тогда Отшельник увидел, что из заднего кармана брюк незнакомца торчит рукоять пистолета. И он почувствовал легкость в ногах, как всегда бывало в момент опасности. Не страх, но легкость. Предвкушенье, быть может, исхода: не посылает ли Бог за ним в этот раз? Убийцу и смерть, чтобы Его наконец лицезреть.
– Мне нужно знать твое имя, чтобы помолиться за тебя, – сказал отшельник. Такого довода вооруженный человек не ожидал. Он даже смягчился.
– А, это ты – Натурист, – вдруг догадался он. – Я про тебя слышал.
Человек ел недозревшие ягоды. Вдруг он оставил все и повернулся. Колючий взгляд, тонкая синяя жилка, пульсирующая на виске.
– Послушай совета: не задавай незнакомым людям так много вопросов, если хочешь жить спокойно. Если хочешь жить.
И он ушел в чащу зарослей. Некоторое время слышался треск сучьев, будто там пробирался зверь.
Отшельник прислушивался к себе. Легкость в конечностях, почти невесомость стали уходить, словно кости вновь наполнялись весом и тяготением, необходимыми для передвижения по земле. Он был немного разочарован.
Кан решил, что жена начальника Ивана Жожо – это миловидная востроносая блондинка в окошечке почты. Он подумал, что ее зовут Китти. Во всяком случае, так звали жену Жожо. Он ожидал своей очереди перейти полосу на полу почтового отделения с надписью distance de discrétion (предел нескромности, если попробовать перевести) и приблизиться к окошечку. И получить свою почту.
Писем было несколько, и все из Австралии, надписанные одним и тем же почерком. Блондинка в окошечке даже задержала на секунду конверты в руке, рассматривая почтовую марку с изображением кенгуру.
– Я могу подарить эти марки вам, – сказал, улыбаясь, австралиец.
– Даже так! Но я вас не лишаю чего-то важного?
– Что вы! Простите, вас зовут Китти? Я не ошибся?
Женщина насторожилась.
– Обычно меня называют Катрин, но и Китти тоже. Мой муж называл меня Китти.
Кан улыбался в окошечко:
– Позвольте представиться и мне: профессор Кан, преподаватель английского, австралиец. В Австралии я преподаю французский.
– Ах, как интересно! – сказала Китти.
Очередь начала шевелиться и покашливать, и Кан откланялся. Он засек время закрытия окошка, отмеченное на картонном диске: 5 часов 11 минут пополудни.
Сделав покупки холостяка, а именно, сосиски, консервы и уиски, Кан вновь появился и встал у служебного входа. Ожидала кого-то и женщина, и Кан вообразил, что это счастливая соперница Жожо, отбившая у него супругу. Она была по-спортивному подтянута, узка в бедрах и держала голову высоко. Марта, Кан знал это со слов Ивана. Вышла Китти и расцеловалась с подругой. Они двигались по направлению к Кану. Австралиец кашлянул.
– Ах, это вы! – оживилась Китти. – Марта, представь себе, этот господин – австралиец!
– И я хочу подарить вам почтовые марки с писем, которые вы так любезно мне сегодня вручили! Ду ю спик инглиш? – обратился он к Марте.
– Йес, – ответила та не слишком уверенно.
– Если бы вы оказались среди моих учеников, то я уверен, что их рвение к учебе возросло бы в пять раз! – сразу польстил Кан, полагая, что это расположит подруг в его пользу. – Поверьте, в наше время глобализации вам крайне необходим английский язык.
Нельзя сказать, что лицо Марты было особенно привлекательно. Разве что карие глаза, это правда. Но следы какой-то экземы скорее настораживали. Как и волевой подбородок.
– Китти, простите меня, антипода: я даже не представился вашей очаровательной подруге. Профессор Кан.
– Марта, – сказала женщина, явно потерявшая инициативу и контроль над ситуацией.
– Вы должны обязательно придти хотя бы просто взглянуть, как идут наши занятия, – обращался к ней Кан и протягивал уже квадратик визитной карточки. Марте, разумеется, хотя и Китти могла бы принять приглашение австралийца на своей счет. Кан церемонно откланялся. Он был доволен первым контактом и даже подумал, что положенье Жожо не совсем безнадежно. А его самого этот отчаянный приступ как-то омолодил.
– Ну, вот и кончился праздник, – сказал Ален, сидя вместе с другими в кабине грузовика. – Меня убрали с кладбища.
– Не принимай близко к сердцу, но я скажу, что ты немного преувеличивал, – сказал Ахмет. – Люди хотят уважения к своей могиле. Больше, чем к себе самим. Тут они очень чувствительны. Немного травы – и они уже бегут жаловаться.
– Мне стало неинтересно, – сказал Ален. – Каждый день одно и то же, и все время деньги, деньги.
– И они тебе надоели, – саркастически заметил Чарли. – И вот ты опять с нами!
– Близость к смерти наводит на размышления, – сказал Ален.
– Осторожно, не спять.
Они развозили пенсионерам подарки мэрии на Рождество. Это были симпатичные корзиночки с утиными головами, тоже плетеными из прутьев. В них лежали паштеты, сыры, консервы, две бутылки вина. И конфеты: старики любят сладкое.
Обычно этим занимался курьер Жиль, но он заболел, и целый квартал Пеплие (Тополей) остался без подарков. Да и место было такое, что лучше одиночке не появляться: там царствовал известный в городе Ичкок и его присные. Реноме его росло: после поджога лицея Ичкока даже показали по телевизору.
В молодости Иван относился спокойно к некрасивым кварталам, к блочным домам. Казалось тогда, что все можно переделать, улучшить, дойдут только руки и будет лишь время. С годами, когда стало ясно, что поезд жизни замедляет свой ход, что Машинист тормозит и вот-вот остановится у пятиэтажной бетонной коробки без лифта и со скучающими подростками на ступеньках… Тогда плетеная уточка от мэрии выглядит жестом Господа Бога. А может, и есть. Так восприняла бы подарок его мама в далекой Москве.
Это, конечно, приятно: после минуты настороженности и опасения люди понимали, зачем постучались в их дверь. Лица смягчались. И даже дарили улыбки. Старушки искали очки, чтоб расписаться, старики предлагали стаканчик. И Чарли не отказывался. Его растущая развязность стала тяготить Марка, и он велел коллеге сидеть в кабине, где тот и заснул.
– Понравилось быть Перноэлями? (Так французы называют Дедов Морозов) – спросил Жожо, довольный.
– Да, есть профессии на свете! – сказал мечтательно Алексис.
А общее настроение в городе делалось скорее тяжелым. Нападения подростков на пожилых людей участились, полиция была вынуждена принять крайние меры. Проводились собрания, где старикам объясняли, что нельзя появляться на улице с соблазнительными предметами в руках, как-то сумочка, телефон и уж тем более деньги. Мэр не мямлил, он прямо сказал: «Толерантность зеро!» Напечатали план города, где наиболее опасные улицы и кварталы отметили красным пунктиром. Старикам советовалось их избегать в определенные часы и особенно в среду, когда уроков в школе нет. Правда, жители делали это и сами уже давно, но скорее инстинктивно и без всякой системы. А вот закон об обязательном ношении каски начиная с 60 лет не прошел. Оппозиционные партии увидели тут покушение на личную свободу граждан.
Когда перноэли вернулись к Жожо в мэрию, то попали в самый разгар: представители фирмы женского белья привезли свою продукцию для показа и продажи. Возбужденные женщины рассматривали образцы со всех сторон, обсуждали качество кружев и тканей и особенно цвет. Они потеряли всякую осторожность, и Чарли, бледнея, впервые увидел бедро красавицы Полины во всю его длину и мощь, когда она, приподняв юбку, старалась сообразить, подойдет ли ей цвет новых колготок. Да и Алексис с Иваном побледнели. Лишь Ахмет остался по-восточному невозмутим, хотя его глаза превратились в узкие блестящие щелки; остаток дня он молчал и не слышал никаких вопросов.
Жожо приказал им немедленно ехать к вокзалу: там грузовик рассыпал щебень на повороте, и его нужно было быстро убрать. Они торопились выйти на улицу, но вместе и медлили, взволнованные происходящим, а в холле мэрии вообще застряли. Здесь группа женщин во главе с социологом Одилью толпились перед зеркальной стеной, прикладывая поверх блузок и жакетов лифчики, чтобы посмотреть, идут ли они им. Красивой Одили шло всё, а вот надменной Шантали ничего не удалось подобрать.
– Нужно быть очень осторожным, – сказал Ахмет. – В наше время легко потерять голову.
Щебенка оказалась сырой и тяжелой, они порядком вспотели и устали, и через час вполне успокоились.
От Кана не укрылось, конечно, что архитектор Бруно перестал ходить на его курсы. Од появлялась, но ее настроение стало совсем иным. Она сидела рассеянная и даже подчас не слышала, когда Кан говорил ей что-нибудь, стремясь вовлечь в общий разговор по-английски.
Пришли и Марта с Китти, однако непоседа Китти спустя полчаса начала зевать, шептаться с подругой, а потом, извинившись и сославшись на что-то неотложное, ушла вообще. Кажется, план Кана начал осуществляться. Он любил наблюдать за капризами либидо и умел подстроить ему ловушку, и указать новый предмет фиксации.
– Марта, вы очень способны, – сказал он. – Ах, если бы вы согласились получить несколько частных уроков: какой был бы прогресс. Знаете что? В Париже собираются поставить английскую пьесу в оригинале: хотите поехать? Это одно из лучших творений Чехова. Разумеется, пригласим и Китти, если она согласится. Но ей, видимо, английский не слишком дается.
Китти было не только трудно, но и тревожно. По-женски она чувствовала в неожиданной австралофилии Марты человеческий интерес к антиподу Кану. Присутствие Марты сделалось менее плотным, образовались пустоты. Китти вдруг вспомнила с неожиданной теплотой некоторые привычки Жожо. И как он хорошо стряпает. И как бывало приятно вечерами, после работы, особенно осенью или еще лучше зимой, когда шел дождь, а Жожо ходил в теплых домашних туфлях и вельветовых брюках, мягкий, как плюшевый барашек, которым она играла в детстве. И сегодня шел дождь, и было холодно. Марта пригласила ее на спектакль и сама же отговорила, сказав, что Китти будет трудно и скучно. И уехала с Каном в Париж. Китти подумала, не позвонить ли Жожо: предстоит раздел имущества, и хорошо бы как-то обо всем предварительно договориться. И самое главное, как быть с домом: продать и разделить стоимость, или разделить дом и продать свою половину?
«О, май бэби!» – напевал Ален песенку странствий своей молодости. Впрочем, однажды он уже заметил, что внутренне не откликается на этот привычный призыв к бодрости и действию. Словно его сокровенное я отделилось от какого-то пространства, с которым сообщалось и черпало там желание видеть и чувствовать. Словно накопленный груз усталости отвердевал, и шевелиться больше не требовалось.
Дети возились в своем уголке. «О, май бэби…» – напевала младшая тоненьким голосом. Сильви смотрела телевизор. Загостившийся безработный брат читал газету. Они переехали из кладбищенского дома в свою старую квартиру, ее даже не успели сдать новым жильцам. Это изгнание с кладбища не особенно задело Алена, хотя он и понимал, что шанс накопить денег на павильон позорно упущен.
– Ну что же ты, дурочка, делаешь! Он же тебя не любит! – взволнованно воскликнула Сильви, глядя на экран. – Нет, я не могу на такое смотреть! Это разрывает мне сердце! Давайте ужинать.
Стены украшали картины, сделанные вышивкой, пейзажи, сложенные из кусочков пюзл (из английского пазл). Несколько страусовых перьев образовывали букет, а на подоконнике вытянулись в ряд маленькие горшочки с кактусами.
Брат вынул бутылку вина.
– Ах! – сказала Сильви встревоженною.
Брат вопросительно взглянул на Алена, и тот кивнул. Штопор, скрипя, вонзился в пробку.
– Все-таки твои лекарства… врач говорил, что они не очень сочетаются с алкоголем. Да и на коробке написано.
– Стаканчик или два – так даже неплохо: лекарство быстрее разойдется по организму.
Сильви старалась наложить на тарелку Алена побольше, чтобы еда обезвредила опасные молекулы. Но у мужа не было аппетита.
– Что-то сегодня как-то печально, – сказала она. – И маме я давно не звонила. И в кино мы давно не ходили.
Брат снова налил. Удовольствия от хмеля Ален испытывал с годами все меньше. Теперь приходила усталость, сонливость. Вот что ему не нравилось в себе: безразличие ко всему, какая-то корка, которая задерживала смешное или загадочное. Мир потерял глубину, думал Ален, держа на вилке листик салата, словно то был сигнальный флажок.
– А твои ребята в бригаде? – словно угадав его мысли, спросила Сильви.
– Славные, – сказал Ален. – Иван очень смешной, когда Чарли доводит его. Марк умный. А Жожо не везет с женою: ушла.
– Вот странно: у них есть и дом, и хорошие дети.
– Семейная жизнь – как блюдо на столе. Если мало соли и перца, кто станет есть?
– Человек – не бифштекс! – протестовала Сильви.
– Что такое человек, – сказал Ален. – Призрак, эфемерное существо, сегодня он полон энергии, завтра наполовину пуст. Завтра в гробу.
– Моя мама ходит на мессу, – сказала Сильви.
– Да и моя ходила. А с тех пор, как она на кладбище, никаких от нее новостей.
– Ты очень тяжелый сегодня, – сказала Сильви. – Я чувствую, что ты не прав, но не умею сказать.
Брат съел свое блюдо и теперь играл в футбол, стараясь загнать зеленую горошину в ворота из куриных косточек.
– Кан говорит, что Жожо очень чувствительный, – удивленно сказала Марта.
– Он его знает? – спросила Китти.
– Нет, но он знает Ивана, который работает у Жожо.
– А откуда он знает Ивана? Он ведь из стран Востока.
– Не знаю. Иван много путешествовал.
– И еще он сказал, что в характере Жожо есть черты благородства, – продолжала Марта. Китти, пораженная, молчала. Такие вещи ей в голову никогда не приходили, хотя она их и слышала с экрана, особенно часто в фильмах о шпионаже. И это после всех иронических замечаний Марты в адрес ее бедного Жожо, как выясняется теперь, благородного и чувствительного! После беспощадных насмешек!
– И что он хороший отец и любящий муж!
Китти сделалось жарко, и она поторопилась спросить:
– Ну, мы едем на скачки?
– Ты знаешь, Китти… Мне очень жаль, но на этот раз мы пропустим. Кан просил меня помочь приготовить сообщение об Австралии.
– И чем же ты можешь помочь? – У Китти закружилась голова.
– Ну, сделать ксерокопии… подобрать иллюстрации… он мне покажет в книгах. Пока!
Китти долго смотрела на закрывшуюся дверь. Она вдруг испугалась возникшей рядом с ней пустоты, куда грозило хлынуть все: ее уверенность в завтрашнем дне, привязанность Марты, все их разговоры и планы. Она набрала номер телефона, но не сразу отозвалась, когда услышала мелодичный, певучий, с ноткой печали голос:
– Аллё. Аллё?
– Жожо, это я, – сказала Китти.
– Это ты, Китти? – Голос Жожо дрогнул.
– Ты понимаешь… дело в том, что… я давно хотела тебе позвонить… видишь ли… ты знаешь, конечно, что в парке поставили детскую карусель? Давай поведем туда детей? Им будет приятно.
– Еще бы! И мне тоже! А тебе?
– Ну да. Я приду часов в пять, хорошо?
– Очень хорошо: вместе пополдничаем.
– Вместе, – сказала Китти.
[1] Искренне, откровенно (франц.)
[2] Kiss cool (англ.)
posted by Nicolas Bokov @ 8:47 AM
<< Home