Wednesday, March 11, 2015

ОКЕАН ГРЕГУАРА К.



Он уселся на террасе кафе, выдававшейся к морю. Выгнутая синяя спинка его между двумя дюнами была здесь заметной деталью пейзажа. Крохотный городок на полпути к испанской границе.
Он, довольный, отметил следы осеннего запустения: сухие листья, песок, наметенный легким свежим ветерком к порогам гостиниц и вилл, запертых на зиму.
Жизнь сохранялась и даже кипела в старой части, у церкви и на площади перед нею, но лишь в базарный день, как сегодня.
Официантка к нему приближалась, молодая женщина, уж не та ли, что и три года тому назад.
– Розмонд? – спросил он.
Она, улыбнувшись, кивнула и вдруг вспомнила:
– Мсье Клионофф? – И теперь кивал уже он, улыбаясь. Он заказал кофе и круасан, слоеный бриош в виде турецкого полумесяца, памятник о победе христианской Европы под Веной.
Им двигало странное чувство, он ему подчинялся и радовался, словно редкому гостю. Слово «странное», впрочем, всегда почти извинение, – а перед кем ему извиняться? Перед приличием, конечно, стоящим незримо над плечами людей, ибо он повел себя как мальчишка, точнее, юнец, и юнец позапрошлого века, – вспыхнул, зажегся, помчался.
А теперь вдруг застрял и прилип, – к воспоминаниям трехлетней давности, к жаре августа (так прилипает рубашка к вспотевшей на теннисном корте спине), – словно муравей пристал он к смоле, висящей янтарной сосулькой на раненом древе сосны, осеняющей крышу кафе. Аромат хвои радовал ноздри.
Он пил кофе, нарочито причмокивая для удовольствия; других посетителей не было, а Розмонд перемывала пивные бокалы и не могла его слышать за шумом воды.
Он достал телефон, набрал номер, послушал гудки. Ему не ответил никто, и он снова подумал, не напрасно ли он устремился и едет.

Летним вечером в Руане он вышел проводить Стефанию, уезжавшую за полночь, и ее сына Жозефа, разыгравшегося и разгоряченного вниманием взрослых. Малышка забрался в машину, на свое креслице, установленное на заднем сидении и перепоясанное ремнями, и мгновенно, свернувшись котенком, уснул.
Клионофф еще объяснял, как выехать на шоссе и не сбиться, какие повороты и подвохи могут тут быть. Стефания не спешила, она переспрашивала. Они близко стояли друг к другу, тепло ее тела – летнее перебивало.
Прощаясь, он обнял ее за плечи, прикоснулся щекою к щеке, а потом откровенно поцеловал ее в губы, и Стефания не отстранилась, напротив, она прижалась к нему. Он ощутил блаженную наполненность его выемок трепетной плотью. Они так стояли, целуясь. Ладони его скользнули по талии вниз. В ответ послышался тихий смешок смущения, глупый и приятный ему.
– Я об этом мечтал, – сказал Клионофф, и его голос сорвался. – Я хотел приехать к тебе.
– В любое время, – сказала Стефания, не отрываясь от него.
Им помешал автомобилист, остановившийся в поисках места.
Нет-нет, показал ему Грегуар.
– Надо ехать, – сказала Стефания. Она вздрогнула зябко и повела лопатками под его ладонью. Он согласился. Они остались бы вместе, но гости ждали Клионоффа, а Стефании еще ехать. Жозеф спал.
Она открыла дверцу и поставила ногу вовнутрь, платье потянулось и обнажило бедро, блеснувшее гладко и матово в свете уличного фонаря. Мотор завелся, фары зажглись. Щелкнула дверца, закрывшись. Стефания опустила стекло.
– До скорого.
Он просунул голову и поцеловал горячие губы.
– Я приеду, – сказал он, и голос сорвался.
– Когда хочешь.

А теперь не отвечал телефон. Он оставил сообщение: еду целую. Подошел к бару расплатиться, гривенника не хватало, и он вынул карточку.
– Так вы – Грегуар?! – воскликнула Розмонд.
Ему польстило удивление молодой женщины, словно называться Грегуаром было его достижением. Или Грегор. Григорий.
– И надолго к нам? – продолжила она.
– Розмонд, я думаю – нет. Сезон ведь кончился?
– Есть любители, – вздохнула та.
На берегу открытым оказался ларек проката – досок для катания на волнах, и инструктор с жаром уже объяснял приемы и жесты. Присоединился к ним Клионофф охотно, и все шестеро пошли по пляжу навстречу волнам, украшенным барашками пены и разбивавшимся в пух и прах, и с шипением уползавшим прочь по песку. С ним рядом упражнялась с доскою, как он скоро узнал, Стефанелла («Как, как» – переспросил он, думая, что ослышался) в красном купальнике. В ее акценте он легко угадал  тевтонку и ввернул ach so, проверяя. Она быстро взглянула, но осталась верна речи французской: многие ведь едут за границу своей страны, чтобы от нее отдохнуть, вкусить почти бегства в новую жизнь.
У них, новичков, получалось не особенно ловко. Инструктор Поль был снисходителен, катаясь средь них, лежащих на досках тюленями, стоя, подбадривая. Стефанелла раскраснелась от усилий, от попыток поплыть, от внимания инструктора.
Через час все устали, так ни разу не вскочив и не помчавшись, опережая падающий гребень волны, выныривая из-под него, как делает иной чемпион, за коим следит с замиранием сердца толпа. Волны в тот день были под стать их успехам, да и зрителей не было.
Они душ принимали. На скамейке сидел седоголовый мужчина и смотрел на них. Блокнотик в его руках выдавал человека мысли, как и каскетка в крупную клетку, и тенниска – точнее, тишортка – в морскую полоску.
– Стефанелла, вы не спешите? Надеюсь, – подчеркнул Клионофф, обратившись к вышедшей из кабинки немке. – Не хотите ли позавтракать вместе?
– Ах, нет, меня ждут, – она уже держала в руке ключ автомобиля с брелком в виде поросенка. Тонкость и красота руки его поразила.
– Вы музыкант? – спросил он непритворно заинтересованно. В короткой юбке теннисистки, скрывшей чрезмерную массивность бедер, в свободной блузке, уменьшившей тяжесть груди, Стефанелла казалась гораздо соблазнительнее, чем на доске.
– Нет, что вы, – отвечала. – Я финансист.
– Но ваши руки! Вашим пальцам нужно бегать по клавишам.
Он взял правую в свою руку и откровенно ей любовался, и миндалевидными ногтями тоже. Она конечность свою отняла осторожно, не слишком спеша и не умея скрыть удовольствия.
– Я должна ехать, – сказала.
Отпустив женскую руку, Клионофф смотрел еще вслед. Чувство любви его покидало, не найдя применения, он вспомнил о Стефании, о поездке. Он слегка сожалел о не начавшемся, о разговоре, – он мог бы от блюд и погоды перейти к темам более веским. Финансистка повела бы его в меандры финансов.
– Не удалось, – сказал вдруг седоволосый мужчина, улыбаясь. – Я знаю Стефанеллу, между прочим, она приезжает сюда каждое лето, ее никто не ждет. Загадочно женское сердце. Возможно, ее судьба –
Клионофф ждал окончания фразы, но тот поднял глаза на волны, на дали, – сначала синие, потом голубые и лазурные у горизонта, где вода едва различимо переходит в воздух неба. Там черной коробкой громоздился корабль, разумеется, танкер. Они посидели молча. Клионоффу говорить не хотелось, легкая боль, вызванная отвержением Стефанеллы, прошла, он открылся вечному равнодушию океана, принял его, отдыхал.
Он возвращался по пляжу, по пустынной занесенной песком улице в старую часть городочка, к автомобилю. Его телефон загудел, извещая, что его сообщение Стефанией прослушано. Он подождал ответа, остановившись.
На двери кафе висела табличка «закрыто».

*
А Стефанию в тот день не покидало чувство удобства жизни, возникшее, когда Грегуар ее обнял, и поступок его неожиданным не был. Словно склад и чертеж ее тела ему подходил, словно возникло оно под тем же пером, что и весь Грегуар. Как будто он был ящичком притеревшимся шкафа, потерявшимся при переезде, а теперь обнаруженном на Блошином рынке.
Печать его рук запомнили бедра, они были теперь опечатаны. Печатям теперь оставаться, пока они не растают под взглядами разных мужчин, и бедра почувствуют себя снова свободными. Даже для отца мальчугана Жозефа.
Горячее место, оставшееся внизу живота, а под ним холодок возможного продолжения.
Жозеф вскрикнул во сне и заплакал.
И кстати ее разбудил: Стефания сладко задремывала, автомобиль сползал на край полосы. Водительница дернула руль, машина встрепенулась и выровнялась.

*
Он продолжал путь к Пиренеям, уже заглядывал мысленно в Испанию, вспоминал поездку давнишнюю.
Он почувствовал боль в локте, называемую tennis elbow, то есть теннисный локоть, боль в локте теннисиста, – она его раздражала, поскольку в теннис он не играл, и от ловких ударов и восклицаний трибун ему досталась только профессиональная болячка.
Он уже знал, ведя наблюдение за локтем более двух лет, что его недуг вызван положением руки на руле автомобиля, которое он не мог изменить, – против него была предопределенность конструкции и устройства его тела.
Он мог лишь прервать путешествие на день или два. Или вообще на неделю, а потом развернуться и ехать на север, забыв о Стефании, вернее, стараясь о ней не думать. И о Жозефе, хотя ребенок был ему мил.
Возможно, боль в локте или вот еще в ноге была знаком, ведь случайностей не бывает, и всё для чего-нибудь нужно, чему-то способствует или препятствует, – и хороший урожай, и эпидемия, скажем, чумы. И бомба, и бонбоньерка.
Его нерешительность – сама отдых. И городок – местечко, точнее, – отдыхал от толп загорелых спин и бедер, от нашествия веселящейся плоти, от криков купальщиков и визга детей.
Он послал эсемеску: je rêve que tu sois là.
Мечтаю чтобы ты была здесь. В ответ телефон промолчал.
Возле церкви – как приятно, что они еще есть, и еще пахнет внутри мастикой для мебели, и повторяются – все реже – тысячелетние жесты; рядом со скромной церквушкой девятнадцатого всего лишь века, – на скамейке сидел все тот же моложавый седоволосый мужчина, словно перенесенный по воздуху с берега океана. И все с тем же блокнотиком.
– И вы здесь, – сказали оба одновременно.
– Нет, это вы! – упрямился Клионофф.
Знакомиться, впрочем, ему не хотелось, но он не противился разговору. Он бы охотнее почитал что-нибудь, поскольку книжки лежали на заднем сидении, и одна даже новая, купленная из любопытства, – в ней молодой знаменитый философ разбивал в пух и прах – да-да, только перья летят! – теорию души прошлого века. Он прав, подумалось Клионоффу, но теория так привычна, столько времени повторялась, что стала наследством почти невыбрасываемым.
Провинциал сей о новинке не знает, решил Григорий. А тот, говоря о себе, не скупился:
– Уверяю вас, господин, мне приятно, глядя на вас, думать о Провидении. Ваша бодрость переходит ко мне. Я на пенсии, я кисну немного, жена развелась со мной, а взрослая дочь приезжает летом на отпуск. Две недели, двое внуков, и она развелась. Какой-то везде беспорядок. Как по-вашему, а?
Клионоффа тронула открытость его. Столько рассказать незнакомцу! Такое в Галлии редкость, здесь содержание разговоров вытекает, как водичка из крана, из передачи тиви накануне. Ну, и погода, конечно, это классика. Где и что ляпнула знаменитость. Или вот у звезды ветер подол завернул.
– Ваша откровенность располагает к подобному, – сказал Клионофф.
– Дело в том, – продолжил он, – что всяк человек однажды застает мир, его образ, прямо скажу – фотографию. Бывает, что и слепок. Слепок мгновения! Вечность поселяется в сердце, не так ли? И тогда любое изменение – драма и боль.
Мужчина вслушивался.
– Вы разводились с большею кровью, чем ваша дочь, – бьюсь об заклад.
– Пожалуй.
Почему я вникаю опять в чужие дела, подумал Клионофф. Он вспомнил колени Стефании, севшей в машину, за руль, не спешившей уезжать, – и о желании сильном своем – положить туда руку, погладить, ощутить скользкий объем колен и бедер, и опираясь на них, нагнуться ко рту в полумраке ночной улицы, прижаться губами к губам, преодолевая стесненность неприкрытого чем-нибудь желания, – а как же стихи, серенады, притворная невнимательность, – а на самом деле ожидание.
Так он и сделал тогда.
– Вы меня успокоили, – сказал мужчина. – Зовут меня, кстати, Шарль.
 Нелегкое имя для жизни в республике, отметил себе Григорий. Не лучше ли Шарло или какой-нибудь Ги?
– У вас есть, конечно, и другие имена? – спросил он.
Французу позволено иметь их четыре.
– О! Еще хуже. Танкред, Тарквиний, Каллист.
Действительно, Шарль в таком обществе покажется Пьером.
Локоть болел.
Не повернуть ли на север, где налаженный быт, привычные милые мелочи: ночное чтение книги, полная безопасность от телефона, никому и в голову не придет позвонить в три часа ночи. Чашка горячего чая на рассвете. А потом можно и спать, не тревожась, спящему безразлична досада кого-то, кто не может дозвониться «по делу»: телефон отключен.
Сей образ жизни сам постепенно сложился, в ответ на панику вторжения немедленных разговоров. Лучше уж мейл.
А для дороги нужен бензин. И кроме него, желанье – тоже бензин в своем роде –доехать до места.
То одного не хватает, то этого.
Клионофф ехал не торопясь, вспоминая разговор с незнакомцем Шарлем и надеясь, что придумал ему просеку в лесу экзистенции и подарил. Сзади нервничал автомобиль, не решаясь его обогнать на узкой дороге, и Грегуар ему уступил, прижавшись к стене придорожного папоротника в рост человека и втайне надеясь, что канава кювета не захватит колес.
Сосновые рощи, чистые виллы выглядывали из них, вечер сходил на страну (и страницу), и он повернул на дорожку со стрелкою пляж. В конце зеленого соснового коридора громыхал и шипел Океан.
Ни души.
Путь заканчивался круглым почти пятачком. Чуть поодаль высился чудовищный бункер бетонный, оставшийся от нелепой – как все войны – последней – в Европе – войны. Он покрыт был замысловатыми надписями, поднимавшимися до высоты двух и трех человеческих ростов. Молодые писатели стен были еще и акробатами, они забирались легко на плечи друг друга.
Дощатый киоск прислонился к шершавой и с потеками ржавчины стене.
Сдуваемый песок шелестел.
И все громче делались удары волн, набегавших и рушившихся.
Обогнув серо-зеленый бастион, смотревший бойницами в даль горизонта, словно великан, осевший на зад и окаменевший, Клионофф оказался лицом к лицу со стихией. Влево и вправо взгляд простирался, не встречая шевелящейся точки, и лишь колония чаек на песчаном языке отмели вскрикивала, и некоторые птицы взлетали и садились опять.
Вода переливалась блеском и синевой.
Он нагреб горячего еще песка в кучу и уселся.
Он удобно сидел: сыпучая материя приняла идеальную форму его ягодиц и впитывала усталость долгой прогулки. Воздух, темнея, обволакивал тело, растворил цвета тишортки и шорт. Привычка горожанина беспокоилась о ночлеге, о пустынности места, о том, что ночь грозила быть не похожей на предыдущие. И есть еще время быстро подняться, к машине пойти, поехать.
Он протягивал время до часа, когда шанс достигнуть ночлега исчез. И забота растаяла. Шум волн все усиливался, пришлось бы его перекрикивать, если б разговаривать с кем-нибудь, и не просто о погоде, а увлеченно о смысле – существования, например. У горизонта перемещались огоньки, – там шел корабль.
Он вздумал омыться водой океана, и пошел к машине за полотенцем. И предвкушал соединение стихий – воды, воздуха – и обстоятельств – ночной темноты с легкой добавкой опасности.

Сон был ему.
Он лежал в автомобиле, спинку сидения опустив до предела и выдвинув его до предела вперед. И как раз поместился уютно калачиком.
Белый туман стоял в окнах.
Приснилось ему покушение на римского Папу.
Огромную собаку спустили, и она мчалась к понтифику, а старик, задыхаясь, бежал к двери в стене и уже почти подбегал, и она вдруг захлопнулась. Собака повисла в прыжке, Клионофф зажмурился. И затем бродил он под сводами, похоже, вокзала, люди сновали, и никто не слушал его рассказа, впрочем, уже зная о несчастье. Но его известили еще и о другой смерти, – архиепископ Парижский был мертв – и только он это знал, и не мог сообщить.
Он лежал в автомобиле, перебирая перипетии сна, закутавшись в одеяло, утонувший вместе с машиной в тумане, и лишь шапки сосен, темные, выступали и были видны.
Вдруг, словно прилетевший откуда-то звук, его пронзило желание – увидеть Стефанию, обнять ее ноги, живот, разбудить ее, если спит, почувствовать горячие точки сосков.
Жизнь ли его еще хотела передать эстафету в некое будущее. Приманивала наслаждением тело, обещая радость душе. Слегка хмурилась совесть, да и разум по-стариковски вздыхал.
Он пошел умываться и плавать. Очертания предметов делались резче, угадывался кружок солнца над головой – более светлый, белый совсем. Вот-вот утренний каин – жар – убьет авеля – то есть росу, а в случае этом – туман. Ни ужасов в этот раз, ни проклятий. Значение слов и обстоятельств в тот день было мирным.
Телефон Стефании не ответил. Он ехал один, питаясь воспоминанием поцелуя и шепота: когда хочешь. И смех неловкости помнил.
Он последовал указаниям синих стрел и, описав затейливую восьмерку развязки, выехал на скоростную магистраль. Испания, – вскоре встретилась надпись, а более мелкими буквами снизу – По.
Трехзначная цифра километров слегка раздражила, но спустя четверть часа тупость водителя вошла в него и основательно разместилась. Впрочем, внимательность требовалась: многоэтажные грузовики шли один за другим, и вдруг какой-нибудь, наскучив порядком, принимался обгонять другую громадину. С высоты трехэтажного дома на Клионоффа посматривал человечек, управлявший разогнавшейся массой и грузом, и все их жизни были тремя вытянутыми струнами – вперед. Такую удобно легко перерезать, и чья-то судьба уже обрывалась вдали на 216 километре, но никто об этом не знал, и даже еще не успел до этого места доехать.
Клионофф молился.
Он не испытывал страха, но думал, что нелишне напомнить о себе небесам.
Взялся накрапывать дождь, ибо тучи, хоть и не тяжелые, не могли переплыть Пиренеи и заранее облегчались от лишней воды, чтобы чуть-чуть приподняться.
Клионофф мыслей своих не любил за рулем: он становился рассеянным, и хотя до сих пор ничего опасного не стряслось, вдруг с неудовольствием замечал, что уже в течение километра как бы отсутствовал, оставив дело жизни и смерти – с ним сопряжено передвижение тела – рукам и ногам, их привычкам сжимать руль и надавливать на педали.
Он привязывал взгляд к столбам, умножал и делил километры расстояний, интересовался стрелками приборов: скорость, давленье в цилиндрах, температура, бензин. Последний расходовался постепенно, но до красной полоски еще далеко.
Морфей стал мешать его зоркости, монотонность сидения на плечи легла, и он свернул, осторожный, на показавшийся выезд к станции обслуживания и ресторану.
Пыль и застывшая грязь, и желтые пятна на окнах бутика: заезженное проезжее место. Кофе, впрочем, крепкий и вкусный выдал новенький шкаф-автомат в вощеном стаканчике. И последний штришок  – упавшая в него деревянная палочка – его умилил и напомнил юность, поход c рюкзаком, голубоглазую норвежку Алину, – этой симпатичной палочкой он размешал сахар.
И прислушался к английской речи двух женщин, возможно, матери и – судя по возрасту – дочери.
– На пути у нас По, – сказала та, что постарше, ведя пальцем по карте Франции, вывешенной на белой – нет, все-таки желтой – стене.
– Там родился Эдгар? – спросила веснушчатая молодая, занятая распечатыванием пачки бретонских галет.
– Лолита, как можно так думать! Он родился в Новом Свете. Как и ты.
Опять настигло Клионоффа свидетельство славы, – все того же создателя смазливой кокетки-школьницы. Он невольно всмотрелся. И вправду Лолита: грудь едва выступала, приподнимая сосками ткань, загорелый лоснился животик, там, где кончалась тишортка (пуристы опять закричат с галерки: по-русски футболка! – как будто в «футбол» играли еще при Иване Terrible), короткие шорты обнажали нежные мягкие выступы косточек таза, обозначая начало стремительного спуска руки – если б было позволено – к Евиной роще.
Are you travelling to Spain? – решился Грегуар, и две пары глаз – и обе прекрасные – вонзились в него, а потом Лолита вопросительно взглянула на мать и ответила первой:
– Мы едем на острова.
– Но сначала в Сарагоссу, там нашли какую-то рукопись, мы хотим посмотреть, – перехватила инициативу мать, выступая вперед. – Спасибо за внимание, bye.
Она дочь везет к королю, бережет для лендлорда, сказал себе, как его… Грегуар, улыбнувшись уходящей Лолите и обернувшейся, пожавшей плечами и кивком указавшей на маму: она бы непрочь поболтать. Ее, европейки, узкие бедра, стройные ноги, – занятия теннисом не испортили их чрезмерными мускулами икр.
Теперь ему не терпелось доехать до По, увидеть Стефанию. Оставшиеся сто километров грозили скукой, и он ехал быстрее, опасаясь, однако, что старик-мотор захлебнется: он и так уж дрожал на подъемах от напряжения.

Пиренейская улица выходила из города и превращалась в шоссе, уводившее дальше, в Испанию, а дома Стефании все не было, хотя номера перевалили за сто двадцать. Клионофф засомневался в точности адреса, как вдруг после деревьев парка, отрезанного каменным забором, вылетели к дороге паркинг и – дом в пять… нет, шесть этажей, одинокий. За ним начинались поля. Да и паркинг украсила симпатичная травка, проросшая через отверстия плиток покрытия.
Сердце Клионоффа стукнуло: у подъезда стоял гольф Стефании.
Окна светились голубым светом тиви. Шел час национального единства перед телевизором; если кто-то и пропускал, то на другой день чувствовал себя не в своей тарелке, не зная, что и как говорить.
Одно окно было теплого желтого цвета.
Он нашел ее фамилию в бегущем списке домофона и позвонил.
Тень промелькнула в уютном окне.
Его телефон заиграл в кармане.
Силуэт несомненно женский приблизился к окну, а в телефоне он услышал:
– Грегуар?
– Стефани… Извини мою неожиданность: ты не отвечала.
– Жаль, что так поздно, – сказала она. – Дело в том, что… видишь ли, родители гостят у меня… я к ним отправляю Жозефа. Дней на десять, возможно. На пять.
– Мы вместе… позавтракаем?
И почувствовал скуку от своего предложения.
– Нет, лучше вот что: поедем купаться?
Силуэт в окне поправил прическу.
Они еще поболтали. В окне комнаты, где Стефания поселила родителей, вздрагивал голубоватый свет телевизора. А Жозеф спал в своей милой кроватке, положив руку на медвежонка.

*
Разговор с Грегуаром не хотел проходить, повторялся отдельными фразами, тоном. Его сорвавшийся голос: у нее снова ёкнуло и похолодело внутри, словно он сделал признание, и теперь ей почему-то нельзя отступить. И отвлекаться ей не хотелось: посуда на кухне и стирка стали ей безразличны. В комнате свет было б зажечь неприятно: лучше не видеть в зеркале своих щек, им жарко и так.
Снова – в тысячный раз? – его руками она расстегнула пуговицы пеньюара. Твердые навстречу соски. Растекавшееся по телу удовольствие опережало время, бледнело чувство вины – таяло опасение чего-то необратимого, неотвратимого, грандиозного вместе с тем.
Однажды она выразила на бумаге то, что было ей нужно. Она носила записанное в сумочке, в тайном кармашке – бумажный квадратик, пока он совсем не истерся. И однако не выбросила: это был ее амулет. Она нащупала мягкий кусочек. Голубого света телефона ей хватило, чтобы перечесть полустертые буквы фразы-мечты: я хочу, чтобы ты ...адел моим ...елом.
Однажды она осмелилась до того, что положила записку в конверт и заклеила. Надписала фамилию, но адрес – нет, не решалась, ей сделалось страшно продолжить, потому что потом ничто не удержит сунуть конверт в почтовую щель.

*
Назначив свидание, Грегуар не мог на него не явиться. Он, правда, был не уверен ни в чем. Стефания отдалила встречу, возможно, тактично давая понять о перемене слагаемых. Или то была осторожность. Или, в конце концов, нежелание осложнений, возникновения новых нитей привязанностей, связанных с этим хлопот и расходов.
Он захотел прогнать ее образ другим – образом женщины милой, трепетавшей – чувствовавшей себя хорошо в его объятиях. И однако не получалось, Стефания заслоняла ее и всех, – и была сильнее унесших его сок и силу. 
Город ему показался чужим. Ночевать тут не хотелось, и ехать куда-нибудь тоже, и Испания не манила, как прежде. Домой бы – но дом был у него только в детстве, а с тех пор места жительства. Дом – это роскошь, и даже не просто в денежном выражении. Это, скажем так, рай.

Или вот еще – океан. Вот его дом: он его примет. Там мест и глубин всем достанет. Песок чистый, сухой и струящийся.
Он с облегчением оставил град По позади, и через час въехал в местечко вблизи океана. Его название мелькнуло в свете фар и пропало, и он скорей догадался, чем где-нибудь прочитал, что приехал в Буко.
Здесь ему место, подумал. Между землей   и водой, и чтобы воздух ласкал и лечил его легкие. А зрение пусть отдыхает от линий построек и клеток.
И он подумывал, что поплавает и погуляет, в полдень позавтракает в Буко и, Стефании не дождавшись – она, было б вежливо, позвонит ему и сошлется на обстоятельства. И он начнет подниматься к северу страны на зимовку, подальше от скучных чем-то пальм, охотно задерживаясь в обезлюдевших городках – знаменитых, где случается и музей, а в нем – две-три картины, кочующие из одной монографии в другую, с одного языка на третий.

За сосновым лесом, посаженным полвека тому назад, начиналась полоса дюн, поросших колючими кустиками ясенца и травы, называемой французами ойя, – и ради приятного чем-то звучания он русского слова не выучил. Да и какая им разница, русским. Дюна завершалась, поднимаясь, гребнем, разрезанным ветром во многих местах, и срывалась к пляжу, протянувшемуся на сто и более метров навстречу волнам.
Вымытые серые куски дерева, сучья, стволы, водой принесенные, лежали тут в беспорядке, пластиковые, конечно, бутылки, и другой мусор: обрывки троса, каната обшарпанный круг, – не в том, впрочем, количестве, когда противно смотреть и описывать. Иногда и трактор здесь проходил, таща за собой борону, она зацепляла мусор и сдвигала в сторону, и вслед за ней, бывало, медленно ехал грузовичок, за ним шли молчаливые люди – безработным хоть такое занятье нашлось, – подбирали бутылки и бросали в кузов.
Дикими не назовешь эти места. Разве пустынными. Клионофф устроился здесь загорать и читать, там, где ветер выдул впадину, овражек приятный с плоским дном.
Он расстелил гладкое пестрое одеяло, вынул книгу, вспомнил номер страницы, сумел прочитать несколько строк – и уже задремывал, восполняя краткость ночного сна на сиденье автомобиля, не в силах противиться океану и его колыбельной.
Поистине, я превратился в бродягу! – успел он подумать. Ветер натаскивал уже и песок – чистый и белый – на раскрытую карту, вдоль сгибов наметая дорожки, не считаясь с изображенным рельефом, не заботясь о напечатанных реках.
Он не знал ничего достоверного о Стефании. Разговор с ней наполнил его энергией, особенной бодростью. Он ею жил и не спешил разлагать на химические составные.

*
Она собиралась на пляж. Купальный костюм выбрала черный: украшенные белыми стрелками трусики, и лифчик простой, концы его завязывались узлом на спине. И платье – не брюки же, брюки на пляже смешны, – не слишком ли длинное, до щиколоток. Она посмотрела на себя в зеркале шкафа – подарок бабушки на рожденье Жозефа – и вдруг почувствовала – точнее, вспомнила – объятия Грегуара, и свое удовольствие – прижаться к его телу своим – взволнованным, легким. Дополнить себя мужчиной.
Выдвинув ящичек, она выбирала сережки: вот эти, их камешки остро сверкают.
Вчера для Грегуара не было места, а сегодня Жозеф уехал с родителями, не слишком печалясь, напротив, папи и мами ему не досаждали запретами, как частенько маман. Три дня полной свободы в доме, стоящем отдельно, вдали от селений, в парке! И пони там будет, и лес, и коты.
Луч солнца давно к Стефании подбирался и вдруг осветил и обнаружил ее тело под платьем. Оно было розовым в оболочке из ткани, разделенным на части черным купальником. Стефания увидела в зеркале женщину и почувствовала вожделение Грегуара. Приятное ей.
Садясь в машину, она платье подобрала для удобства вождения, обнажив колени ровно настолько, насколько прилично. Ее гольф рванулся с места застоявшейся кобылицей.
Закоулки Буко она знала и автомобиль Грегуара моментально нашла. Он кратчайшим – мужчинам так свойственно – путем пошел к пляжу. В сторону бетонного бункера – вряд ли, скорее к размыву и раздуву в гребне дюны, его отсюда не видно, он скрыт сосновым и тополиным леском. В будни осенние там никого.
Стефания ступала легко.

Сквозь дрему Грегуара она к нему наклонялась. Холодный оттиск – руки? – на груди его пробуждал.
Над ним высилась женщина: ступни в греческих сандалиях, загорелые щиколотки и лодыжки, за колыхавшейся тканью платья двигались колени и бедра, и живот слегка выступал над впадиной.
С высоты улыбалось ему лицо Стефании.
Он вскочил и вытянулся: она была чуточку выше ростом, он знал это раньше, а в мечтах позабыл. Без согласия он не справился бы, и не принудил. Он притянул ее за плечи жестом, напомнившим прощанье в Руане, и поцеловал безвольные губы.
– Я тебя сразу нашла, – сказала Стефания, отстраняясь и смотря на него изучающе.
– Чудное место, не правда ли, – поддерживал разговор Грегуар (а может быть, Грегуара).
– Ты уже плавал? – спросила.
– Я тебя ждал.
И спохватился, что одет по-пляжному, – в шортах, тишортке. Стефания наклонилась ремешки расстегнуть у сандалий, он видел полумесяц загорелой спины, вожделел и страшился вспугнуть и нарушить, – так близко они еще не были. Он волновался – от возможности срыва и какой-нибудь пошлости жеста или слова, и не представлял себе, какой именно.
Горячий песок, по-видимому, обжег ей ступни, с веселым ай она перескочила на его шелковое – постеленное на песке – одеяло.
– Ты не забыла купальник.
И подумал: сегодня.
– Ехать на пляж без купальника! – фыркнула женщина. – А ты?
Жар солнца испарил, словно росу, и стеснительность.
Она повернулась к нему боком, отступив, и сказала:
– Ну, не смотри!
Она снимала платье, взяв за подол, через голову.
– Теперь можно.
Он уже подсмотрел, завороженный: сжатые тесно колени… бедра… живот… грудь, поднявшаяся за движением рук.
Ее лицо, загорелое, показалось ему потемневшим от прилившей крови.
«Я мечтаю услышать твое восклицание наслаждения», – написал он однажды в открытке, но не решился послать.
– Ну вот, – сказала она растерянно.
Они были одни. Белая пена волн гребешков переливалась на солнце, чистейшая, темный мокрый песок переходил в белый, вяжущий ноги, пляжа. Ни души ни в море, ни в небе. Ни на поросшей колючками, осокой и островками травы дюне.
– Тут никого, ты можешь купаться… topless, – сказал Грегуар, но тон шутливым не получился. Деревянным. Засмеявшись – и смех был глупым, уместным, приятным – Стефания завела руки за спину, потянула кончик узла, и он развязался.
Темные острые соски показались несоразмерно большими. Мысли в сознании мужчины исчезли, но вдруг вспыхнула – подобно диапозитиву – картина на музейной стене – та, знаменитая, и кто ж ее автор, – где женщина пальцами сжала кончик груди прекрасной наложницы.
Подсказке последовав, он взял осторожно в морщинках сосок двумя пальцами и почувствовал дрожь ее тела, Стефания смотреть на него избегала, подавшись к нему. Он левую грудь накрыл ладонью и сжал. Ответом был вздох.
Он подвел ее руку, и Стефания догадалась, что он просит о ласке особенной. Она спрятала его в кулаке.
Страшно смотреть на растущую близость двоих. Отвернувшись, слышны всхлипы и хрип.
Природа вся замерла. Даже птицы утихли. Впрочем, осенью их почти не осталось. Только зарянка слышна: фьють… фьють… Повторяет меланхолично.
Руки женщины судорожно сжимали в горстях горячий песок, спина Грегуара блестела потом, и мускулы шевелились. Колени сдавили его до треска ребер – ребра, из которого делают Еву.
(Слишком сильное чувство – точнее, ощущение, – описанию не поддается, любование разрушает. Вспомним беднягу Лаокоона, душимого змеями, – это предел, сказали нам, искусства великого.
Тут змей посильнее.)
Словно в отместку, Стефания обнимала его всем телом, обволакивала горячею лавой, вбирала в себя, держа голову мужчины руками и целуя, грозя его выпить. Он задыхался от губ и языка ее, заполнивших его рот, заполонивших. Он застонал, и тем подстегнул ее страсть, желание обновил.
Он снова узнал – с предельной ясностью, неопровержимо – что никогда не умрет.

Потом они возвращались, – откуда-то, где живое лишь гость, куда путь человека обставлен правилами и платой, а иным запрещен.
Зной солнца спадал. Стефания сдвинула ноги и села, охватив колени руками и голову на них положив.
Он рядом сидел, прижавшись к ней боком. Растроганный шепот ее – умилил:
– Спасибо.
Возникшая родственность.
Океан тихий и вечный, должно быть. Долговечней их тел. Они пошли волнам навстречу, нагие. Приятно покалывание песчинок, несомых сильной водой. Молча они поплыли, и океан начал омовение их, прозрачный и равнодушный, и столь великий, что его одиночества не замечает никто. 
Seillant en Berry

0 Comments:

Post a Comment

<< Home