Bokov's Prose

Николай Боков. Клуб невесомых

Последние дни отпуска Димитри оставался в Париже. Он чувствовал себя беззаботным иностранцем, туристом, которому полагается глазеть, прогуливаться и болтать. Ностальгии отдал он дань, прокопавшись полдня в сундуке недавно угасшей прапрабабушки, раскладывая на полу старые письма, вырезки, заржавевшие мобильники и дискеты. И книги – в археологическом значении слова –тут были, то есть сшитые вместе пронумерованные листы бумаги. Он открыл наудачу “Дневник парижанина две тысячи шесть“:

«– Смотри, Мари-Клод, какой жуткий оранжевый туман над Парижем! – сказал он, высовывая голову из окна мансарды.
– Вдобавок и пахнет сгоревшею фотопленкой.
– А ты мне долдонишь о Провидении. В чем же особенный смысл, чтобы в Париже воняло?
– Огромный. Дрянной воздух в столице заставляет мечтать об альпийских склонах. Тяжелый дух на Земле сеет желанье подняться в лазурь стратосферы.»

Димитри отложил книгу и отправился к окну своего тринадцатого этажа, чтобы сравнить повседневность с сетованиями автора ХХ века. Он занимал весь этаж один. Впрочем, у его нью-йоркских кузенов были ключи, и друзья из провинции здесь останавливались, его даже не предупреждая. А если он задерживался на Земле, то появлялась и Линда. Во время последней встречи она мимоходом обронила в разговоре фразу о том, что в совместной жизни есть особый хоулизм. Встревожившись, Димитри заговорил о рутине, «неизбежной гильотине нежности». Это задело юную женщину, и она устроилась в длительную экспедицию на астероид, у которого и имени не было, а всего только номер в атласе Пояса.

Париж просыпался. Пение птиц сливалось в хор беззаботности, в гимн радости жить. Сады и парки, покрывавшие крыши и стены, дышали свежестью.

Странно читать в документах позапрошлого века о вони в Париже, о дурно пахнущей воде в реке, причудливо петляющей на равнине, словно ей не хотелось покинуть город. Многое в мире переменилось. О дикостях ХХ века успели порядком забыть. Димитри, работая в архивах, с изумлением, грозившим стать болезненным, смотрел на вспотевшие лица лидеров партий, на искаженные жадностью лица промышленников, рвавшихся быть первыми всюду. Из любопытства он сканировал страницу газеты тех лет, на который министр торговли радовался росту продажи автомобилей, а рядом с ним министр экологии бил в набат по поводу загазованности столицы, Европы, мира. Друг друга они не слышали и не видели.

Лет двадцать спустя гениальный Лин Перл предложил своего «Терапевта». Это была революция, но началась она незаметно, – в продажу поступила программа иволютивной игры с обратной личностной связью. Потом-то стало ясно, что в ней спрятан код, и такой, что он до сих пор не разгадан. Лин Перл унес тайну с собой в полет на Плутон, из которого он не вернулся.
Его программа позволяла играть в воплощение кого угодно. Она и называлась «Сегодня буду…» Например, гангстером. Требовалось ввести минимум данных: пол, час и место рождения, семейное положение. Тотчас игрок находил всё, чего жаждет душа: вкус, запахи, осязание, чувство могущества. Вооружение, сообщников, стрельбу, погоню, убитых, кровавые лужи. Весь сценарий. Вдруг… простая, человеческая, неведомо откуда сошедшая жалость касалась сердце игрока. Он бросался на помощь раненому кассиру, а игра влекла его все дальше в жизнь жертвы. Сочувствие к виртуальным жертвам становилось подлинным. Он начинал испытывать наслаждение делать добро! Когда кончалась игра, насилие и жестокость вызывали у него неодолимое отвращение. Короче, игру начинал один человек, а кончал совершенно другой.

На Лина Перла подали в суд. Некий американский писатель, Степан Цар, автор популярного вокзального чтива, полного ужаса и насилия, вздумал поиграть в эту игру. Ему, видите ли, захотелось «психологически освежиться», как тут же сообщило тиви. Он выбрал «Сегодня буду… киллером». Поначалу все шло хорошо. Казалось, его компьютер брызгает кровью, соседи стучали в стены, испуганные воплями виртуальных жертв. На второй час игры он зарезал монаха. Тот ехал в метро, и Степан его зарезал. Как-то по инерции. И вдруг писателю стало его жалко. Впервые в жизни в жилистое сердце вошла это ноющая тревожная боль за другого. Он захотел отвезти труп в монастырь, к братии. Они с пением вышли навстречу, и Степан ни с того, ни с сего умилился, остался в монастыре на время погребения. Он кончил игру другим человеком. О своих романах он вспомнил с омерзением, обругал журналистов и поклонников идиотами. И по-настоящему уехал в бенедиктинский монастырь, откуда уйти уже не захотел. Парламентская комиссия, куда входил родственник Степана, ничего не могла сделать: монастырь был не какой-нибудь секты, а самый обыкновенный католический.

Остановилось производство романов, стали уменьшаться доходы семьи. Лучшие адвокаты предполагали доказать, что обновленная программа Трина Перла, «Терапевт против Терминатора», есть не что другое, как манипулирование сознанием. Что она отнимает свободу у человека, парализует его совесть. А вот умеренное потребление алкоголя, карточная игра и склонность к убийству его активируют. «Чтобы остаться человеком, надо продолжать убивать!» – воскликнул адвокат Фарини, известный своим носом, сломанным в молодости в дискотеке, а вовсе не в матче регби, как он утверждал. Это заявление настолько поразило присяжных, что Лин Перл был оправдан. Но ученый сделался задумчив, заявил, что прогулка в космос ему просто необходима и отправился на Плутон, пообещав по возвращении открыть секрет «обратной личностной связи» своей программы. Больше его никто никогда не видел. А «Терапевт» продолжал находить свои жертвы во всех слоях общества, особенно среди политиков, мошенников, социологов и заключенных тюрем.

Некоторые связывали с ним начало периода, который историки называют теперь Великим умиротворением. Впервые в человечестве произошло слияние разума и воли. Образно говоря,
люди вдруг обнаружили, что одеяла хватает на всех, что паническое желание тянуть его на себя беспочвенно. Последнюю – и провалившуюся – попытку оживить волю к беспощадной борьбе за одеяло предприняли банкиры так называемой единой Европы.

Философы бормотали что-то о ноосфере. Только поэты не растерялись и окрестили этот удивительный переворот эпохой сердца. Она получила и статистическое выражение: в 2121 году, за пять лет до ужасной кометы Свифта, количество преступлений уменьшилось на 98 процентов и продолжало падать. Димитри рассмешило вспотевшее лицо префекта на видеокассете тех лет: «Ни одного убийства за год! Мы не знаем, что и делать! Перед полицейскими участками горы отмычек, мешки с кокаином, кучи оружия!»

Тогдашний президент Европы пережил откровение и уехал жить в Гималаи. Из школ исчезли тупые лентяи в широких штанах, повсюду обнаруживались сверходаренные дети.

Париж ныне совсем другой. Глядя сверху, с борта кэба на покрытые зеленью и цветами крыши, Димитри наслаждался свежестью рождающегося дня. Хор птиц дополнялся мелодиями аппаратов передвижения, которые по желанию пассажиров могли быть и безмолвными. За звуковою гармонией города следил компьютер МоцАрт, не пренебрегая и современными, механическими нотами взлетающих в небо кристальных фонтанов, пением лифтов и кэбов.

С тех пор, как исчезли рельсы, колеса, вонь и рев моторов, бытовым средством передвижения стали кэбы, кабины, перемещавшиеся по электромагнитным коридорам и готовые в любой миг к услугам парижан. У подножия зданий, на газонах улиц их всегда было несколько. Сойдя, кабину оставляли на месте. Если она отсутствовала, достаточно нажать на кнопку диспата, портативного компьютера. Рядом с ним его предок, музейный сотовый телефон, казался одетым в звериные шкуры.

Димитри предстояло встретиться со спейсонавтом Джузеппе Вонави, вышедшим из активного возраста и жившим на юге столицы. Димитри плавно скользил вдоль Сены, мимо знаменитой Эйфелевой башни. Старуху в том году полностью реставрировали, заменяя чугунные и стальные части идентичными из сплава циркония, практически вечного. Инженеры в серебристых касках работали возле северо-западной опоры. Мощная платформа медленно вывозила из-под нее многотонный куб фундамента. На той же платформе с другого конца стоял приготовленный для замены, и он въезжал на освободившееся место с точностью до миллиметра. Операцией руководил компьютер-сателлит Лютеция.

О состоянии Вонави Димитри знал многое. Он давно работал над проблемой, возникшей во время освоения дальнего космоса. Это был так называемый синдром отсутствия тела, body absenсе syndrome, или bas, возникавший после долгого времени пребывания в невесомости. Синдром – для французов, или, по мнению американцев, болезнь, заключалась в том, что спейсонавт утрачивал ощущение присутствия собственного тела. Чтобы совершить простейшее движение, взять предмет или сделать шаг, он должен был найти взглядом собственную ногу, и только тогда к нему возвращалась способность ей пользоваться.

Они жили в фазе своего рода телекинеза. Стоило же им закрыть глаза, как все исчезало, кроме висящего в пустоте «я». Речь их замедлялась, – они утверждали, что им «нечем говорить», если у них нет зеркала перед глазами, более того, что они чувствуют себя «в другом мире».
Димитри помнил, как он сам однажды вкусил этого состояния. Вернувшись после долгого инспекционного полета вдоль Пояса Астероидов, он вошел в жилую часть станции, со слабым гравитационным полем, но достаточным, чтобы стоять на ногах. Это принесло ему острое наслаждение. Под ним был пол, по нему он мог ступать, пусть слишком легко, словно на Луне, стараясь нечаянно не подпрыгнуть. Тело, налившись тяжести, снова принадлежало ему.

– Дорогой Джузеппе Вонави, я у вас на пороге. Расположены ли вы принять меня? – сказал он в мерцавшую пуговку диспата. Электронике полагалось найти его среди миллионов голосов и адресов, и она справилась с этим практически мгновенно.

Медленный низкий голос сказал:
– Добро пожаловать.

Комнатный кэб вынес ему навстречу совершенно лысого человека в синей тенниске. Его глаза казались слепыми. Они расположились под пальмой на берегу крохотного бассейна с красными рыбками и кувшинками. Димитри чуть удивился тому, что подобное пространство могло разместиться в старомодном и тесноватом квартале Пасси.

– Вы летите в треугольник Гаспры, – медленно сказал Вонави утвердительным тоном. Вопросительный ему уже не удавался. – Вероятно, вы знакомы с полным отчетом Академии Селестина о басе.

– Да, – сказал Димитри. – Он полон расчетов и уравнений, боюсь, не утонуло ли в них что-нибудь важное. Расскажите мне все остальное.
– Мне кажется, самое интересное в том, что синдром накапливается. Невесомость производит работу внутри психики, откладывает ее на потом и затем возобновляет. А второе – вы заметили, что никто из получивших синдром – нас таких на сегодня 152 – не жалуется. Собственно, синдром – неудобство, нашедшее тысячекратную компенсацию.
– Чем же?
– Блаженством. Боюсь, слово вас испугало.
– Нет, нет, ничего. Я видел данные вашей гормональной динамики. Картина поразительная.
– Вы видите. Стоило перестать танцевать.
– Простите?
– Перестать кружиться вместе с Землей. Позвольте фантазию: тот факт, что человек прямоходец, обязан вращенью земли.
– Это ваша интуиция? – Димитри почти улыбнулся.
– Не знаю. Вырвалось. Но сам бас поразителен. Это невозможное, невообразимое одиночество я, у которого нет ничего, даже данного ему при рождении тела. Миг чистого ужаса. И однако не окончательного. В этом странном ужасе есть надежда. Есть горизонт. Вы согласитесь, что горизонт и надежда родственны. Так вот, в этом ужасе есть горизонт, куда хочется смотреть. И оттуда приходит тепло и довольство общения. С кем – непонятно. Общение дружбы, братства, любви.
Вонави помолчал и затем взглянул ему прямо в глаза.
– Вы помните «событие Келлера», до сих пор не нашедшее объяснения.

Димитри, разумеется, знал о нем, вошедшем в школьные учебники, в последнюю главу «Безответные вопросы». Келлер, покойный уже спейсонавт, работал на станции в треугольнике Гаспры. Он был пионером чисто теоретической модели неоднородности пространства, изобразившей его в виде мозаики. Знаменитое «покрывало майи», скрывавшее для древних тайну мира, – скорее лоскутное одеяло, где соединены участки с несовместимыми свойствами. «Черная дыра» есть этого частный случай.

Келлер утром проснулся на своей станции и обнаружил неизвестно откуда взявшуюся идеально гладкую перегородку, напоминавшую металлическую. Салон был разгорожен! Что он пережил в том миг, он никому не сказал. После бесплодных попыток робота исследовать стенку, Келлер надел скафандр и вышел в космос. И едва в нем не остался, увидев, что трети станции больше нет: она была отрезана аккуратнейшим образом. Не потеряв герметичности и не изменив своей ориентации ни на секунду. Я сам слушал его рассказ в Центре координации. «Так натянутая струна повара разрезает круг сыра», – сказал он.
– Думаете ли вы, что бас и событие Келлера связаны?
– Yes. Вы знаете, природа гравитации нам по-прежнему мало понятна. Даже всем известные вещи, то, Уран и Венера вращаются в сторону, обратную прочим планетам и самому господину Солнц, необъяснимы. В сущности, всякое вращение это начало гравитации притяжения…
Димитри поднялся проститься, но взгляд ветерана космоса пригвоздил его к полу.
– На прощанье позвольте мне высказать глубоко личное соображение. Пока вы не порвете связи с Землей, вы обречены на повторение. Послушайте, запомните: организация будущей жизни совсем иная. Повторений не будет, исчезнут навсегда годовщины, дорогие душе коммерсантов. Каждый день будет единственным и неповторимым. Карусельный человек исчезает!
С видимым облегчением Вонави закрыл глаза и ушел в себя.

2

С последним вечерним челноком Димитри был на Луне. Он предполагал задержался там на неделю ради каких-то якобы измерений, а на самом деле, конечно, чтобы встретиться с Линдой. Она знала, что вечера он проводит в пабе Вечерней звезды, в части новых застроек, занявших почти все Море Бурь и расширявшихся к востоку. Тут готовился праздник.

Под главным куполом зала вспыхнула иллюминация, живо напомнившая северное сияние на Земле. Ласковая музыка клавесина приблизилась к собиравшимся зрителям ним и тихонько щипнула душевную струну ностальгии. Разумеется, космос – их жизнь и дом, и все же Земля остается в глубине существа основанием всего здания чувств.

На звучанье Вивальди мягко ложился грудной женский голос:
– Друзья путешественники и селениты, мы всех приглашаем на наш праздник Розовой Луны, или совершеннолетия! Этот спектакль мы готовили долго: он итог наших знаний о теле и о технике.
Димитри остался внизу, намереваясь уйти, если зрелище покажется скучным. Ему случалось видеть такого рода торжества.

Круг девушек в серебристых трико, украшенных алыми, зелеными и синими сегментами, насчитывал сто участниц. Они пришли в движение, круг разомкнулся, и красавица повела живую цепочку внутрь, как бы закручивая живую спираль – все туже, все теснее. Тела могли еще двигаться, вращаясь на месте. То была знаменитая увертюра «Галактика». И вдруг все они взмыли под купол в дерзком прыжке, в воздухе удаляясь друг от друга, подобно праздничному салюту. Под самым куполом они раскинули руки и повисли. Димитри знал, конечно, что такая фигура возможна благодаря лазерному тобоггану, да и многие знали, но это не лишало спектакль величественности и красоты. Взмахивая руками наподобие крыльев, юные существа опускались, поддерживаемые, казалось, лишь музыкой. Поколение родившихся и выросших на Луне приветствовало людей самых разных судеб и возрастов, видевших их на экранах Земли, Марса и других обитаемых уголков.

Димитри заметил молодую женщину в вечернем костюме, выдававшем ее желание быть привлекательной. Она помахала ему рукой, и он поторопился пересечь холл с экранами расписаний, сводок активности солнца, электромагнитного поля, новостей с Земли.
– Линда, – сказал он, – сколько радости вызвал в моей душе один твой вид! – заговорил он несколько книжно.
– Димитри, мой друг, наши пути снова скрестились, – ответила она в тон и тут же первая засмеялась. Не сговариваясь, они перемещались в сторону крыла сооружения, прозванного ретро. Здесь чаще слышалась английская речь, стояли несколько кожаных кресел, слышалась музыка. Две пары двигались в такт ей.
– Ты умеешь? – спросила Линда. – Нет? Я тоже.
Он почувствовал ее тело под своею ладонью, и поразился мощи ощущения.
– Раз, два, три, – говорила она.
– Раз, два, три, – повторял он послушно, полузакрыв глаза.
– Oh, mon pied ! Моя бедная ножка! Ты не можешь танцевать осторожнее? О чем ты думаешь?
– Интересно, что брачное ухаживание птиц содержит элементы танца.
– Ну и что? Тебе неприятно?
– Нет. Но в чем биологический смысл этих приготовлений?
– Нет, ты просто медведь!
– Ты знаешь, что значит это слово? Какой у тебя возраст?
– Возраст-Био? Двадцать пять.
Его биологический возраст исчислялся тридцатью четырьмя годами. Был еще и другой, Тр, называвшийся объективным, или еще птолемеевым. Он обозначал число оборотов Земли вокруг Солнца, совершенных со дня рождения индивида. Пока Димитри путешествовал, на Земле прошло сто семнадцать лет. Линда, родившаяся в дальнем полете, была его старше на четырнадцать Тр.
– Я пробуду здесь несколько дней, – сказал Димитри.
– Ты, кажется, летишь в Треугольник?
– Если б ты согласилась работать со мной над проблемой баса… – начал он.
– …а ты со мной над проблемой детства в космосе, – продолжила она, улыбаясь, – то мы были бы чаще вместе, не так ли?
– Что может быть слаще познания? – сказал он, и тут же почувствовал двусмысленность своих слов и тем более жестов. Он привлек Линду к себе, а она не противилась.
– Объединить то и другое, – сказал Димитри. – Интуиция наших тел…
– В тебе проснулся художник. И твоя женская часть: тебе захотелось творить.
– Ученый изгоняет свое человеческое, чтобы знать: вот дело, достойное человека.
– Художник загорается, чтобы создать условия встречи: дело птицы строить гнездо.
Под главным куполом зала вспыхнула иллюминация, напомнив северное сияние на Аляске.

Димитри нажал на кнопку диспата, и вскоре к ним приблизилась кабинка с сидениями, настоящий диванчик, на котором могли бы усесться и четверо.
– Продолжим вечер у меня? – спросил он.
– Но сначала заедем в мой номер: без моей зубной пасты мне будет не по себе.

3

В окрестностях Гаспры ничего не изменилось со времени его последнего пребывания. Висела разрезанная пополам станция Келлера. Неоднократные попытки взять образцы космической материи не удались. Был отложен и проект эвакуации станции в зоны обитания и тем более на Землю: как поведет себя там эта пластина толщиною не более сантиметра, упругая, теплая на ощупь, отливавшая изумрудом и не поддававшаяся ни резцу, ни огню, абсолютно нейтральная на радиоактивность?

Старожилом на станции был седовласый Кларк 62-Био лет и столько же Тр: он никогда не покидал солнечной системы. Любимым его занятием в часы отдыха был Парадайз, выращиваемый на старом бильярдном столе сад миниатюрных деревьев. Он был счастлив, когда ему удалось вывести апельсины величиной с вишню, и яблоки, не превосходившие размером смородину. А что касается витаминов, то они остались такими, каким были всегда. Академия Селестина наградила его медалью Жозе Бове.

– Что нового, Кларк?
Коллега кивнул на экран, покрывавший верхний 60-градусный сектор. Здесь главенствовал Юпитер, и настолько, что его свечение на экране пришлось искусственно уменьшить. Над экраном горел сигнал «неопознанный объект», радиолокатор очерчивал на экране участок его нахождения. Однако телескоп ничего там не видел.
– Что бы это значило?
– Вы же знаете, Димитри, в этом Треугольнике всегда что-то не так. Он сделан, чтобы нас озадачивать. Чтобы в нас воскрешать Пифагора. Хорошо, что есть такие места. Иначе человеческое высокомерие опять надувается.
Центр Координации включился в наблюдение из своего далека, как только когда радар станции оповестил о наличии массы материи. Она располагалась вертикально по отношению к плану солнечной системы и имела утолщение в середине.
– Веретено, одним словом, – резюмировал Кларк.
– Вы везучий, – сказал Гарри Смит, член экипажа. – Я живу здесь уже двенадцатый год, и ничего подобного не видел.
– Счастливая случайность, – заметил Кларк, но тут вмешался Ваня Чехов, молодой спейсонавт, возвращавшийся с Плутона, где строилась Ойкумена-5, самая далекая колония землян.
– Случайность – это алиби неразгаданной необходимости, – сказал он.
Кларк поморщился:
– Молодой человек, вся современная физика держится на великой случайности биг банга! Если бы не она, мы бы с вами висели замерзшей кучей электронов.
– Все-таки странно, что приборы констатируют наличие массы, но ничего не видят. Излучение есть, но неизвестного рода.
– Димитри, вас вызывает диспат, – сказал Гарри, и тот вышел в кабину переговоров.
– Это я, говорят, у вас интересно, – услышал он веселый голос Линды.
– Очень. Вблизи массивная вертикаль неизвестного происхождения.
– Центр Координации проверяет архивы событий. Ты знаешь, они особенно внимательны к Вонави. Они его вызвали, он сидит с ними. Я хотела тебе сказать, что мне было очень хорошо с тобой на Луне. Как жаль, что я сейчас не с тобой. А ты?
– Я весь в наблюдении. Меня гипнотизирует неизвестность. Я ее чувствую! Это материя похожа на натянутую струну. Но между чем и чем – непонятно.
– Вот-вот, и Вонави сказал: когда Келлер увидел поверхность среза, он сказал себе: словно стальная струна разрезала каравай сыра. Мне хочется сказать тебе «дорогой». Обнимаю.

Тьма и звезды, тут не до птиц, да тут их и нет. Рабочее время истекло, спейсонавты отправились отдыхать, оставив в зале наблюдения Ваню Чехова. Насвистывая Тореадора, он перелистывал последние номера журнала Академии Селестина, привезенные Димитри. Конечно, он их уже смотрел на экране, однако напечатанные на бумаге они имели особенный шик. Мечтая о дальних полетах, Ваня Чехов задремал. Несмотря на свою Био-молодость, ему как-никак стукнуло 84 года-Тр. Он родился во время дальней экспедиции за пределы солнечной системы.

Его разбудила вибрация космической станции. Весь экран закрывал астероид Гаспра, словно компьютер слежения хотел что-то им показать. Длинная узкая тень входила, без свечения или каменных брызг, в его ноздреватую, покрытую выбоинами поверхность. Вертикальная щель углублялась. Все спейсонавты стояли в зале наблюдения, прикованные к экрану, забыв обо всем. Станция дрожала, как в лихорадке, но экраны наружного контроля не показывали никаких аномалий. Лишь трещина, точнее, почти километровый разрез астероида становился все шире, и, наконец, огромная часть стала отдаляться и отставать, относимая прочь невидимой силой.
– Так стальная струна разрезает каравай сыра, – пробормотал Кларк.
– Мне приходит на ум сравнение с алмазом, режущим стекло, – сказал Смит. – Он не режет его механически, это только так говорится. Структура диаманта излучает волну в момент касания стекла его гранью, и она раздвигает на краткое время молекулярные связи. Под линией, проведенной алмазом, в стекле пустота. Если кусок стекла не разъять в этот миг, то он вновь становится цельным. Нет ли тут чего-либо подобного?

На экране прямого общения появилось лицо Шварцмана, загорелое до черноты в самой опасной экспедиции к Солнцу. Тогда его спас, рискуя, пожарник Вебер. С тех пор он приобретал все больший вес в Академии Селестина. Вебер и сейчас выглядывал из-за спины маститого спейсонавта.
– Друзья мои, – волнуясь, заговорил Шварцман. – Мы предполагаем, что неизвестное состояние материи, отрезавшей кусок Гаспры, характеризуется ее вращением с огромной скоростью. Быть может, это уцелевшее от биг банга веретено, из тех, которые разлетелись в первое мгновение после взрыва первоматерии и стали разрастаться в галактики. Сегодня же мы начинаем проектировать самую большую в Ойкумене электромагнитную центрифугу, которая позволит получить материю в состоянии световых скоростей. Мы просим вас исследовать поверхность разреза Гаспры.
Димитрий продолжал сидеть в кресле и тогда, когда все отправились в бар прийти в себя за стаканчиком понимания. Он смежил веки и обнаружил себя висящим во мраке, не нуждаясь ни в чем. Простейшие движения стали ему недоступны. Он был маленькой точкой, песчинкой в бездонном и бескрайнем космосе. Никогда не испытанное прежде абсолютное одиночество легло ему на сердце. Он больше не умел позвать на помощь, нажать простую красную кнопку тревоги.
И вдруг он услышал нежный голос:
– Димитри, это я. Ты можешь ответить? Ты не спишь?
Он почувствовал толчок теплоты в сердце, и оно стало всплывать из неведомой пустоты. Вслед за ним всплывал он сам, раскрывая, словно рыба на песке, рот, и стараясь произнести слово ответа.
Его интеллект проверял, работая мощно, не случилось ли катастрофы существования. Число! подумал он, – Димитри стал сто пятьдесят третьим членом клуба невесомых, членов без тела. Загадочное священное число, бросавшее вызов ученым с глубокой древности. В него вошел Димитри, словно живое послание, которому назначалось прочесть себя самого и понять великую тайну всех.

Париж

posted by Nicolas Bokov @ 5:31 AM