В декабре эшелон новобранцев шел на восток…
(проба пера)
….Воздух морозный, перемешанный с дизельной гарью. Поезд стоит вдали от вокзала, загороженный составами цистерн и ржавых товарных вагонов. Там Казань, столица татарская (и там С.Г., приехавшая навестить дочь и родителей), а здесь – полторы тысячи новобранцев московских: нас везут к чертям на кулички, на Дальний Восток, на границу с китайской советской поднебесной. Говорили, что там недовольны отступленьем от догмы захвата всего мира. Декабрь стоял на дворе 64 года. Только что товарищи прогнали своего генсека, – толстяка в лучезарном костюме, любителя пострелять в население, питомца того самого генералиссимуса с усами и трубкой.
Эшелон встал вечером. Суп понесли по вагонам: его варили в головном, где располагались военные под командой полковника. Уже неделю ехали – неторопливо, постукивая на стыках колесами. Нами командовал лейтенант, будущий ветеран двадцать первого века, – с утра он сидел с проводницей у нее в купе, в расстегнутом кителе, с бутылкой водки на столике, с огурцами. Время от времени они запирались для совершения военных действий, и тогда слышались крики побеждаемой проводницы: должно быть, это входило в половые обязанности советской железнодорожницы.
Отужинали. Сосед Гвоздев толкнул меня, правда, нечаянно, и я суп мой пролил на брюки, за неделю езды превратившиеся в штаны. Гороховый – суп, и поэтому белесое – пятно. Первым оно рассмешило Вяльсова, крупного парня с Пресни, и он хохотал, пальцем показывая. Не со зла, нет, а потому что смешно. Он делался постепенно, как бы сказать – главным над всеми девятью в нашем купе, хотя официально лейтенант назначил Гвоздева командиром купе. Впрочем, развернуться им не было места, – мы сидели или лежали, смотрели в окна и ехали. Играли в карты. Я отличался от них привычкой читать и что-то в блокнотике записывать. Им было то внове, они поглядывали озадаченно, но не знали, как отнестись.
После Казани и Волги зима казалась все более белой, засыпавшей снегом и сам горизонт. В далекое рабство везли нас по законам Московии, – их люди не обсуждали, они выросли сами плодами жадной власти, – как растет чертополох на заваленном мусором пустыре. От холода белизна делалась серой, а сумерки настигали неумолимо поезд, его облепляли тьмой, и он останавливался опять для кормежки, перейдя на рельсы запасного пути. Наш вагон был последним, и купе – в самом конце вагона, еда достигала нас в последнюю очередь, среди странного концерта музыки современной, – под стук ложек о миски, в шумном дыхании жадно едящих, в чавканье, чмоканье, всхлипах. Взгляды бежали навстречу огромной кастрюле, ее перемещали два солдата, доску продев в ручки. Не достигнув соседнего купе, половник уже о дно скрежетал, добирая последнюю порцию, остатки вылили в миску, перевернув огромный сосуд. Кончился суп. Не рассчитали. Десять дней мы были в пути, и хватало, а сегодня вечером – нет, не хватило двадцати человекам. «Ну что ж, – сказал лейтенант, покачиваясь. – Военная служба… серьезная вещь! Надо привыкнуть…» – В глазах доброго молодца стояла заветная муть пребывания в мире ином, волнистом, неверном.
Однако вспыхивал бунт.
– Мы пойдем в штаб! – кричал Вальсев. – Все как один! Мы потребуем!
– Скажем ! – поддакивал Теркин из соседнего купе, шутник и плясун, сумевший сбежать из колхоза на московскую стройку, – и там замели его в армию. Одет он был в рваную телогрейку: опытный, знал, что в пальто призываться нельзя – пропадет.
– Нам обеспечат питание! – философствовал Гвоздев.
– Пошли!
Но не все захотели. Из двадцати воинствовали пятеро, остальные потупили взгляд или смотрели безучастно. Я-то хотел бороться за правду, за справедливость, а главное –протестовать: меня, свободного человека, схватили и повезли!
Пьяный лейтенант качался в тамбуре, не понимая, что происходит в его отряде, проводница звала в миленькое купе-гнездышко. Вшестером мы решительно шли вдоль вагонов, снег хрустел под ногами. Нас опережало известие :
– Идут к штабному. Из хвостового. Не хватило раздачи.
Обернувшись, я увидел, что двое замедлили шаг и отставали все более. Крупный Вяльсев, заводила и лидер, и с ним еще кто-то. У головного вагона патруль отсек двух других: – Вас слишком много. Полковник не примет.
И, наконец, у ступенек еще офицер и автоматчики в длиннополых дубленках:
– Стойте ! В чем дело ?
Гвоздев забормотал тоном почти извинения : вот, не хватило…
– Завтра получите ! – отрезал майор.
С ним нужно официально, веско, газетными фразами :
– К молодым защитникам Родины такое отношение нетерпимо, – сказал я.– Мы пришли говорить с начальником эшелона.
Он осекся, а я уже поднимался по ступенькам в вагон, навстречу озабоченным лицам военных, Гвоздев за мною, но ему путь преградили руками в грудь :
– Достаточно одного.
Вот парадокс : мне меньше всех надо, а я и остался.
В салоне сидел грузный полковник. В расстегнутом кителе. Распаренный. Он посмотрел, не вставая :
– Ну, что тебе ?
– Советский солдат – высокое звание, – сказал я. – Воспитание защитника советской родины начинается с первых дней призыва.
Полковник замер. Что-то знакомое он услышал, но не по радио, не на партсобрании, а от какого-то неизвестно кого, вдруг вылезшего из этой тысячной толпы безымянных, только и годных на то, чтобы маршировать по команде, прыгать в холодную воду, стрелять в кого старший прикажет и умирать.
– И что же он встречает на пути в воинскую часть ? Он лишен пищи ! Почему ? Что он, наказан ? Нет, просто разгильдяйство. Это непорядок, товарищ полковник. А что если завтра центральные газеты, такие как « Комсомольская правда » и « Красная звезда », получат корреспонденции о том, что произошло в энском эшелоне ? Что будущие защитники советской родины, солдаты социалистического отечества, строящего коммунизм, не были накормлены, – представляете, что будет с начальником эшелона и другими сопровождающими офицерами ?
Полковник ел меня глазами. Офицеры, болтавшие, пошучивая, в другом конце салона, молчали и вслушивались.
– Ну и молодежь пошла ! – криво улыбнувшись, полковник хотел перейти на другой тон старшего-младшего, дружеский примиряющий.
– Именно та, которая строит коммунизм ! – холодно отрезал я.
К полковнику подбежал офицер : – Палваныч, выдадим им сухим пайком, а?
– Сухим пайком ! – согласился начальник.
А офицер уже распоряжался : – Галеты, сайра и компот !
Полковник протягивал руку : – Спасибо, призывник, за политическую зрелость !
Гвоздев не ушел, молодец, его отогнали, правда, к концу вагона. За мной топали два солдата с фанерными ящиками еды. Это вам не баланда, еда офицерская. На обделенных нас, сделавшихся богачами, приходили смотреть. Сумели ребята, а ? Попутчики стали заботливыми, да просто друзьями. Первая миска теперь мне подавалась. Гвоздев стал как бы ординарцем, а Вяльсев стушевался и уже не шутил, хохоча.
Лейтенант всё проспал. Наутро он проходил по поезду, глядя мутно, и собирал у новобранцев часы. И к нам он пришел : « Ребята, надо часы сдавать на хранение ! Вы их получите обратно в казарме. » И руку протягивал, но никто не спешил : смотрели, что сделаю я. Ко мне протягивал руку советский офицер, строитель коммунизма. Там, в штабном, воровали наш суп, и вот мы отбились. А этот, бедняга…
– Лейтенант, так разговаривают грабители в темном переулке, – сказал я весело. – Вам так нельзя !
Он еще постоял с протянутой рукой, но никто не двинулся с места. Вздохнув, пошел вспять по вагону. Десяток наручных часов у него уж лежали в кармане. Он-то знал, что везет нас до станции выгрузки и больше нас никогда не увидит. А новобранцы – своих часов. Четырнадцатого декабря (в честь декабристов ?) глухой ночью (русские любят) эшелон заскрипел тормозами у полустанка. Мороз пронизывал небывалый (наутро узнали, что 45 градусов! «Крепче столичной», – шутил Теркин.). Новобранцы заполняли стремительно грузовики, затянутые брезентом, сбивались в ком. Откуда-то пришло и пронеслось от уст к ушам : « Станция Ледяная ». Одинокая лампочка над бараком со слепыми окнами. Грузовики, зарычав, поползли в темноту. Мы не знали еще, что там граница Китая, и вдоль нее русские муравьи строят колодцы, достойные египетских пирамид, – пусковые колодцы чудовищных ракет. Отсель грозить они будут миру, как грозили они уже отовсюду.
То еще предстояло узнать. А позади копились загадки существования. Замели меня в армию первого декабря, подметая Москву, а еще в сентябре я ехал беззаботный по степи Казахстана на грузовичке-трехтонке, который сам и отремонтировал, с помощью, правда, товарищей, студентов-философов: кто бы подумал, сумели сменить дифференциал в заднем мосту ! Голыми, как пишут восхищенно в газетах, руками.
Labels: prose russe moderne
posted by Nicolas Bokov @ 1:53 AM
