Friday, October 13, 2006

фр@гM€нt°ы I

фр @гM€ны

The seim anew.

Joyce

Легко, стремительно, без тени старательности.

Человек, когда он занимается наукой, хочет узнать. Искусство же служит строительству его «дома» в мире. Его «гнезда», «кокона» – смерти? перевоплощения?

Театра в жизни больше, чем мы думаем.

Чтобы «понять», нужно оторваться от «поэта», от «художника», перестать им быть хотя бы «виртуально»; но это страшно: это значит всё начать сначала.
(самоубийство Цветаевой: она погибла в советской западне, поскольку созданный ею дом «поэт Цветаева» был разрушен в считанные часы, едва она пересекла границу «возвращения на родину». То, благодаря чему она находила внимание, поддержку и любовь, потеряло всякую ценность в условиях простого выживания. В советских джунглях «дом» не спасал.)

Делать свой «дом» из людей, из связей, из отношений вокруг написанного, подуманного, сказанного. Художник редко больше своего искусства, «еще что-то» сверх своей продукции. Она же предлог и повод к «социальному». Люди повторяют имена, повторяют, а потом вдруг поворачиваются к тем, о ком они говорили чаще других и громче: социальная связь, клеточная сплоченность прочнее.

Порывистость, независимость подпадали под нож. Тягучесть и плывучесть Ахматовой внушали меньше опасений, не зажигали тотчас государственной ярости.

Подталкивает к краю, к... раю. Заниматься вещами интересными. Приближаются некоторые еще крепкие, не старые, интересуясь результатами, а потом уже увлечены другим и другими. Солидарность имеет пределы. В последний раз оглянуться на отставшего, уже помещенного в яму. Ах, как странно и интересно умирать. Если б еще поменьше усталости из-за тесноты мансарды и вообще нищеты. Но тут уж ничего не сделаешь: попался на удочку добровольной бедности. С Богом-то она не страшна, да Он приходит и уходит, когда хочет.

Моя исключенность из жизни ведет к исключительности.
»«
((Потерял записную книжку и огорчался. Искал ее по карманам и не находил. Пока сегодня не надел вельветовый пиджак по случаю посвежения воздуха. И нашлась книжка в правом кармане. Как странно все, как нелепо! Готье, Гессе, – немыслимо читать ныне всё это, немыслимо, невозможно.))

Еще в 98 хотелось к тому подойти, к той прикоснуться, словно за пятнадцать лет одиночества я что-то потерял, не узнал вовремя. Когда не говорили – думал, что не хотят секреты открыть какие-нибудь, потому что своим меня не считают. Собирал, однако, информацию, пока не выяснилось, что просто не знают. Отдельные бродячие сведения, выуженные оттуда да из передач, случайные соображения, и всё. Однажды проснулся свободным. Никто ничего не знает. Ни ныне, ни в прошлом. Есть, конечно, некоторые сведения. Потом одни повторения.
Свобода от необходимости быть вместе со всеми.
А взятый в отдельности человек – космос. Вот почему в отдельности надо оставаться, но пока не состаришься и не перестанут звать тебя в партнеры то в кровать, то на сцену, этого не знаешь.
Созерцание своего внутреннего: там-то и обнаруживается нечто новое, то есть прорывающееся откуда-то (из другого мира, например). Бывает, отрывки речи непонятной или музыки странной пробиваются, а настроиться на волну невозможно.

Глядя в телескоп и шаря, словно слепой в своей темноте, дрожащими руками математических вычислений в далеком космосе, затем вообразить малютку-Землю глядя оттуда. Уж какой там бог-небог… песчинка, да и только. А тут тираны усы топорщат и злобно стреляют во всех, скрипя сапогами, попы ходят в митрах из искусственного волокна, загоревшие на альпийских лыжных станциях капитаны индустрии да прессы, непрошибаемые в своей глупости метафизической… ну, куда тут деться? На дачу к себе, в объятия сладкие аспирантки или уж вообще нуждающейся в евро девушки…

@

Отмена смертной казни есть косвенное признание фундаментальной несвободы человека, того, что он может быть жертвой помыслов и игрушкой инстинктов. Что же такое «он», не поле ли «битвы» дьявола и Бога? Точнее, не битвы, а взаимодействия.

«»
Авторы часто едят и пьют, и рассуждения героев привязаны к ощущениям вкусно-невкусно. Недовольство и брюзжание, что другие всё делают не так, как надо. А вот этот автор в Сибири знает, как надо: ходить в церковь, верить в Бога. Цитаты из молитв там и тут. Вот если бы они делали, как надо, то и автору было бы приятнее и легче жить. И тогда бы он похвалил. А может быть, и поругал бы за нерадивость.

Помилуйте, какой прогресс? Чего? Всюду упадок, моральный, технический, культурный. Сидишь, пригорюнившись. А потом покушаешь, и делается как-то легче. Не совсем все-таки пропало дело. Есть надежда, есть (лишь бы до ужина дотянуть).

а-а-а- @ !!!

В больнице, перед усыплением: приготовься умереть – и всё будет хорошо. Если еще нужно Ему, чтобы ты проснулся, то проснешься. 22 09


Тема секрета: выгороженное пространство (общения); «комната встречи» двоих, виртуальная интимность. Почему человек не рассказывает всё? Рассказывающий всё не интересен. Было время, когда я рассказывал всё и отвечал на любой вопрос (упражнение «безымянный игумен»; у Лествичника – Бог во всяком встречном). И люди не задерживались: ничего нового, любопытство не разбуживается, не задевается; страсть к исследованию и находкам (охотничьим) не имеет пищи среди честных, прямых и открытых. Они удобны также для подчинения, против них хитрец легко находит прием.

[Народ хочет узнать секрет и тайну, приобрести знание: об этом – успех «Да Винчи кода». Это ведь трогательно, что проданы миллионы экземпляров книги. Люди поверили искренне! ]
Подстроить выбор заведомо ложный было бы обманом. А тут в «индивидуальном сознании» человека сложился рассказ, мозаика из высказываний, не содержащий ничего нового, однако он удержал внимание «среднего человека»; произведение заложили в машину книжного маркетинга, как это делается с тысячами других. Но этот почему-то всплыл из пучины тысяч. Деньги маркетинга сделали деньги. Не обман, а коммерческая хитрость, всем известная, и удача. Обман – для культурного человека, понимающего, что тут нет ни кода, ни Да Винчи.

о0о
…в тот вечер была поразительно красива. Жаловалась на непонимание. «Чувство, что время уходит, и потом его не наверстать». В автомобиле. Остановившись вблизи набережной, я привлек ее к себе. И это сладчайшее целование. И снова. И опять. Она, кажется, ответила мне. Освобождалась ли… на словах. Легкая ирония нас обоих, пафос, китч пафосный. Возникновение «пространства секрета», наслаждение, отсутствие какого-либо «морального тормоза». Выгораживание пространства встречи с помощью секрета. Приготовление к зачатию, которое, конечно, почти всегда виртуально, продукт культуры, сублимированное нечто
!+?
Читая «Ожидание Забвение» Мориса Бланшо.

«Если ожидали чего-либо, то ждали уже не так напряженно. …В ожидании потеряно время. «Ждать» дает время, отнимает время, но оно не то же самое, которое дано илиотнято. Если в ожидании чего и не хватало, так именно времени ждать.
Это обилие времени, которого не хватает, эта обильная нехватка времени. …ожидание не дает ему времени на ожидание»

Пометки карандашом на экземпляре муниципальной библиотеки, обильные в начале, все реже к середине и исчезают в конце. Да и мой собственный интерес притупляется. Вторая часть, «Забвение», кажется искусственной, нарочитой добавкой, плодом скорее авторской дисциплины, чем творческой необходимости.
Навязала ли себя логика произведения? Начатая со вниманием, в ожидании завершения, она соскользнула в скучное и в забвение.

[перечитывая мой собственный русский перевод, мне труднее его понимать, чем французский текст, кажущийся совсем ясным. Гм.]



Осенью 05: тот жег книги, а эти, юные, жгут школы. Тот жег евреев, а эти подожгли автобус с инвалидом.

Комендантский час для подростков до 13 лет был впервые введен в городе Дрё (60 км от столицы) в 97-м и тогда же аннулирован Государственным Советом. В 2001 тот же Совет утвердил комендантский час во многих городах.
Префект Сен-Дени жалуется на растущую «небезопасность» в газете «Монд» (20 9 06). Полиция-де ловит, а судьи, мол, выпускают. Предвыборная игра.

Правительству выгодна жизнь, которую ведут десятилетиями во Франции сотни тысяч населения: страхи и ужасы, депрессии, унижения, чувство беспомощности перед наглыми молодцами, «хорошо известными полиции».
Конечно, у этих погромов в пригородах (а теперь и в городах) есть социальное содержание, в том числе «расизм по-французски», который отводит иностранцам уголок и там их оставляет. Общество «непроницаемо» для этнически других жителей; своеобразный «нормандский католицизм», перешедший в нравы.
Есть нечто совсем простое: обычная детская и подростковая жестокость, не отсекаемая, не подавляемая, вырастает в…налетчика штурмовика.
Реальные цифры подростковой преступности; юридическая обработка рецидивистов; их изолирование от подростковой среды, как часть систематической дегероизации преступных элементов.

«Серийный киллер» пишет в тюрьме книгу, уже написал, уже есть и издатель, готовый издать ее миллионным тиражом. Уже потекли у всех у них слюнки. Прокурор запретил. Неэтично по отношению к жертвам и их семьям. Все-таки приятно, что шоубиз на не весь мир могуч и вонюч.

»«
Омерзительность, как эстетическая категория: Бекон омерзителен, например. Эстетическое омерзение, как цель художника.
Это не простое отвращение, не упрощенное отвращение. Красивое и чувственное различаются, хотя оба могут быть просто приятны. Со времен Хайдеггера различается ужас и простой страх.
Эстетическое отвращение делает относительным эстетическое совершенство и увеличивает его притягательность. Уровень, оцениваемый как посредственный до процедуры омерзения, принимается после нее как превосходящий. Таким образом, произведения Бекона, Манцони, Дюшана, кое-что Пикассо (редки художники конца ХХ века, которые не отозвались на требования отвратительного), воспринятые как отвратительные, способствовали динамизму и культуре восприятия.
Не ясно ли, что слишком бедно сказать «дерьмо» или «отвратительно». Необходимо подняться от первичного движения омерзения к отвращению эстетическому. Оно не что другое, как сигнал бедствия человеческого духа, дорожный знак, предупреждающий об опасности и указывающий путь к положительному эстетизму. Вы убедитесь сами, с какой точностью, с какой остротой ваш глаз, омытый и очищенный отвращением, будет обозревать картину Возрождения.
Sans dégoût, pas de bon goût.
(«Похвала отвращению»)


Подонки, сказал «министр интерьера» (внутренних дел) по поводу двух-трех молодых людей, забивших до смерти фотографа 56 лет, на глазах его жены и ребенка. Молодые погромщики приняли наименование на свой счет.
Они идентифицировали себя с агрессорами. Чаще негативное суждение о ком-либо заставляет отделиться от критикуемых, отойти на расстояние.
А тут, наоборот, негативное суждение вызвало лавину идентификаций, возмущение.
Знать общее число молодежи в «горячих кварталах», число прямых участников в событиях, установить динамику в цифрах.
Заинтересована ли полиция иметь полную отчетность? Она бросала бы тень на ее работу, на ее усердие… Выговоры от начальства, насмешки прессы. Нет, лучше не знать всего. Как и когда-то совсем в другой стране «зрелого социализма».
Полицейский Ремо вышел на пенсию и стал охранником в Нотр-Дам. «Николя, – сказал он однажды, – если я дожил до седых волос, то, конечно, не бегая за гангстерами…» (он умер в два месяца от скоротечного рака).
В 81-м у меня украли велосипед. Очистили всю стоянку велосипедов возле станции Сен-Жорж, где пассажиры оставляли велосипеды и ехали на электричке в Париж. Мой был новый, спортивный «пежо», мечта советского детства. Потрясенный, я пошел на полицейский пост: – Здравствуйте. У меня украли велосипед. – Здравствуйте. Да, да, здесь воруют. И что вы хотите? – Заявить. – А зачем вам? (пожимая плечами) Он был застрахован? (и компании нужно заявление в полицию для установления факта кражи).
А был налет: команда приехала на фургоне, с заводскими кусачками, и взяли всю стоянку, велосипедов двадцать.
Полиции не нужна даже статистика.
Вряд ли с тех пор что-нибудь изменилось.

~
«Медиа»: порождает ли она события как отражение имевших место? Наименование, повторяемое медией, становится ли причиной события в другом месте и контексте?
Педофил Dutrou в Бельгии и дело о педофилии в городке Outreau (дело d’Outreau); скандальная известность человека сделала ли следователя более подозрительным в отношении городка? Мобилизовала ли его карьеристские устремления?
Способствовала ли известность фирмы Oréal назначению господина Oréal префектом департамента Ёр?
Повлияло ли присуждение нобелевской премии 2004 австрийской писательнице Jelinek на присуждение премии Французской Академии 2005 французской писательнице Jelinek 82 лет?
Кусочки моей коллекции.
Похоже, что кгб-фсб прибегал к приему «удвоения» имен для уменьшения влиятельности лица в публичном пространстве, делил «вес известности», чтобы известность оппозиционера «давила» меньше.

)*(
Библиотека ЛангзО (институт восточных языков). Невозможно получить журнал «Грани»: в далеком хранилище «сломалась информатика» и неизвестно, когда починят. Уж если я, автор, в 2006 году не могу добраться до собственных текстов, то что же другие в 70-80-е? Какую прочную систему замалчивания организовали левые! Как они плясали все под дудку к.г.б.! как удобны были палачам и мечтатели, и циники!

»«
Никак не выбраться, не пробиться из-под шапки бедности. Под шапкой-невидимкой нищеты.

Они играют в жизнь, как в шахматы: вон король и дама, а я офицер при них, конь, ладья. Пешка? Нет, так о себе не думается. Да пешка думать и не может, она ходит вперед.
Я-то думал, что изложено всё. А это был всего лишь конспект, набросок предстоящей жизни.

)*(
Сюжет: светский прием, встреча и разговор полузнакомых людей. Всматривался напряженно, стараясь вспомнить, где видел это лицо, этот нос, эти глаза. Называется «Прием» (гостей, переходящий в литературный). (как в повести Соковнина «Обход профессора», которая начинается утренним обходом, а кончается победой врача над больным. Между прочим, Прешак понял это превосходно (в своей книжке «Советская литература» Que sais-je ? 1977, впоследствии уничтоженной французскими властями). Впервые я почувствовал, что француз может выучить русский язык по-настоящему).

В статье критика: где они, шедевры Самиздата? Вот, например, «Обход профессора» Соковнина. Несомненный шедевр. И что же, всем известен, о нем написали, упомянули включили? Так что дело не в этом. В литературу ходят не за шедеврами. А: убить время, забыться от действительности, подсмотреть чужую жизнь, «найти себя» в персонаже. Ну, и узнать что-нибудь, пополнить образование.
Для критика интересное произведение – острие его собственного «копья», которым он пробивает себе дорогу к «положению». [торговец чужими розами – розами садовника, фазанами охотника].
Впрочем, добротное резюме произведения имеет свое достоинство в наше время изобилия и перепроизводства.

Столько стихов хороших, а читать их не нужно. И книг много, а читать некогда, потому что много других.
Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать, – и наше время занято продажей несуществующих рукописей.
Достигло в этом своего рода искусства.

Загадка свежести прозы Булгакова.
Упругости, веселья.
Тайна ремесла? Таланта.
Это интересно. А не нытье о том и об этом. О несбывшемся. О сорвавшейся с крючка рыбе.

«…Россия, в отличие от народов счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т.п., в состоянии осознать себя только через литературу, и замедление литературного процесса посредством упразднения или приравнивания к несуществующим трудов даже второстепенного автора равносильно генетическому преступлению против будущего нации». Бродский о Цветаевой, 1979.
Вот какой у меня защитник в ххi веке…Вдруг прочтет его кто-нибудь, издатель совестливый, например, да как подумает: а ведь он прав… А потом как прочтет мои рукописи и подумает: а не попробовать ли продать? И дело сделано.

Когда философы начинают говорить слишком сложно, не значит ли это, что им нечего сказать? Приходится тогда философствовать поэтам.

Некролог Надежды Мандельштам у Бродского [V]: отличный. И я помню о негодовании «творческой интеллигенции» на «Воспоминания» вдовы. Бычков Сергей приносил сарказмы от Шервинского, кажется, у которого он секретарствовал в начале 70-х. Нет-нет, мемуары замечательные, точные.
Ω

@ @ @ ааааа…

Попытки зацепить, начать полемику, войти в круг, устроиться в комфорте общения. Войти на правах победителя, завоевателя. Захватить, отхватить.
«»
Добавка о Ровнере: нет цельности, писала критика. По какому праву требовать то, чего не существует? Мы живем в эпоху обломков, господа. Ребенок дорастает до определенного возраста – и обламывается, как ветвь, в хаос «становления». Сама жизнь, господа, не имеет продолжения, кроме как у некоторых счастливцев.
»«
«‚Soliloquium‛ не написан, а записан во время моего христианского «фундаментализма», а он, боюсь, не хайвей. Это было 13 лет пощения (голодания), упражнений на самоуничижение и проч., вся программа Лествичника, Шартреза и собственных изобретений. И богооставленности, наконец. В нем есть два маленьких моих открытия: эволюция Хевы к Яхве, и повторение/отражение ее в христианстве; и смысл приснодевственности Марии. Если Бог даст – я перепишу когда-нибудь «Солилок», смягчая идеограммическую сторону дела, очеловечивая, приближая к тому, как было «на самом деле». Вообще это не произведение, а буй для памяти, когда сия начнет отказывать. В настоящем виде – это должен быть «Робинзон Крузо» со своими дикарями и пятницами, но погруженный «в историю». В конце ХХ века я жил как человек средневековья, или почти как. Время восторга и крайнего страдания. Немыслимой густоты бытия. У меня по нему ностальгия, какая бывает у бывших заключенных, уцелевших солдат, вообще переживших крайние состояния.
Ныне я жалею о своем «доверии к традиции», которая живет своей жизнью и прямого «опыта» принимать не может, хотя бы и называла те же имена. Она пересказывает, например, распятие Христа, но сама предпочитает мягкую постель и вкусную еду. Пеньковую веревку Франциска сменил шелковый шнурок францисканцев. Разница радикальная. Поразительное в том, что находятся францисканцы, возвращающиеся к веревке! (аббат Пьер, например). Но в целом «предание», храня, конечно, «информацию о начале», «начало» предает. Я убил массу времени и сил на «функционеров традиции», простых «потребителей» социального статуса, мотивируя трату времени тем, что это «новые язвы Христа», которые, подражая Ему, надо принять и нести*; сегодня я думаю, что нужно было немедленно от этих функционеров уходить (послушаться ап.Павла: «ни с кем не советуясь, ушел в пустыню»), как и от всего института (который меня никогда и не принял, опасаясь «протестантизма», сумасшествия, ереси). Но нельзя в одноместности жизни и времени «вернуться и попробовать другой путь». Подчас думаю также: нужно было ехать в Америку, следуя зову и логике радикального освобождения от совдепа – продукта Европы; я застрял во Франции среди владельцев «национального достояния», они заняты инвентаризацией имущества всякого рода, культурного и экономического. Для свободного слова и дела места не остается. Но тут насчет Америки ты, быть можешь, скажешь иначе…
Сейчас моя жизнь очень связана с психическим (только ли…) угасанием дочери Марии. С декабря месяца я шепчу иногда себе: тсс! Привык к тому, что дела не поправишь, и «плохо» стало нормой; а вот, оказывается, может быть хуже. Я как человек, который сидит на берегу и видит, что другой тонет. И ничего нельзя сделать. И даже нет минимума солидарности ни с матерью ее, ни с холодными медиками, ни с дирекцией приюта. Какой-то индивидуальный Аушвиц для одного инвалида, – говорю я себе в моменты отчаяния. Две-три женщины из персонала еще ее жалеют. Мои попытки организовать жилище в Париже, куда я мог бы привозить дочь для отдыха, не увенчались успехом, на письма мэру, премьер-министру и пр. пришел один и тот же длинный ответ на симпатичном бланке с веселым парижским гербом-корабликом: вас таких много, господин. И пока превратить ситуацию в «литматериал» не удается, а другого способа преодоления ситуации не знаю. Но вот тебе рассказать – уже кое-что.
После фундаментализма моим методом стало отсутствие всякого метода. Пишу, что в голову взбредет, принимаю любые ситуации и создаю, какие могу. Единственный ограничитель – не ранить другого намеренно…»

В приюте запрещено держать животных. Ни кошек, ни собак. Несмотря на регулярные передачи о пользе животных для больных, старых, инвалидов… Но не иметь их удобнее. Природа исправляет человеческую глупость и жадность. Филиал приюта расположен 20 километрах, на выезде из деревни в поля. Дочь ночевала там по возвращении из Лурда, и я поехал туда поздно вечером. Уже все улеглись спать, и в этой деревенской тишине навстречу шел, мяукая, котик! Деревенские кошки обнаружили приют и стали приходить подкармливаться, приручаясь…
Понятно, что дает присутствие животных: они не относятся к инвалидам иначе, им с инвалидами не скучно. Инвалиды могут проявлять инициативу к общению, не опасаясь, что их опять не заметят. Проявить же инициативу проще простого: предложить собачке вкусный кусочек.

Инвалиду приятно быть «как все». Например, в церкви подойти к священнику в порядке общей очереди. У того обычно действует рефлекс, – подчеркнуть внимание к инвалиду, и он направляется к нему сам, заставляя ждать «простых людей» и выставляя исключительность инвалида на всеобщее обозрение, от чего тот мечтает избавиться. Хотя бы спрятаться в толпе.

((*Эпизод в книге католички (и подвижницы), «разговаривающей с Иисусом в причастии»: ее включили в группу для поездки в Ватикан, она отказывается, но Иисус настаивает: «Ты должна ехать и быть на приеме у Папы». – «Зачем? Кому это нужно?» – «Мне: Я хочу туда проникнуть». – [Nicole Gaussererau] Comme un Ami à son ami, 1992.
Встретиться с ней не удалась, а книгу (анонимный самиздат) мне дал о. Пьер Магин году в 97-м, один из «священников Прадо», больной рассеянным склерозом. Николь работала с бывшими заключенными-алкоголиками. – Вспомнил о ней сейчас в Шартре, где я о ней и узнал, встретившись с о. Магиным. Как место помнит всё, когда мы забываем...))
[оказалось, что вдова Габриэля Луара ее хорошо знает! Едва я заговорил о Н.Г., как Анни принесла целых три книжки, недавно изданные в настоящем издательстве «Слово и Молчание». [Габриэль Луар был художник, особенно интересный в период своего увлечения Сезанном. А известность и состояние он сделал, изобретя новую технику витражей: вместо паянной свинцовой структуры он ввел цементную. Куски стекла как бы тонут в цементном слое.]

[одно дело, когда писатель рассказывает себе что-то новое, в первый раз, и читатель делается как бы свидетелем этого перворассказа; совсем другое – когда он хочет рассказать читателю известные вещи]

Суд, критика, ирония нуждаются в судье – Бог, публика, – чтобы быть произнесены. Если нет ни того, ни другого, остается собственное я, из которого нужно сделать слушателя, Бога, публику, раздваивая его. Это возможно писателю, но масштаб и стимул совсем не те.

За чтением Фернандо Пессоа: критикуя, бороться за место, занятое чем-то другим и другими, чтобы встать под любящие взгляды толпы. Бороться за место, чтобы получить прибыток, причитающийся этому месту.
В Пессоа есть «твердость 30-х годов», ницшеанское нечто, что-то от искусства культа плоти и язычества. (сказать ли «фашистский дух»? как-то неудобно)

Жить, чтобы понимать, понимать, чтобы жить

Предание обернется предательством: увидев, что ты готовый товар, тебя набьют бумажками денег, как чучело лисицы и птицы – соломой, и сложат в сундук и шкаф университета.
Задумавшись о своем, честный ремесленник создает произведение.

Ё +Ё = Ё
Турция, говорил бывший министр Бернар Кушнер, демократическая страна, где демократию защищает армия. Поэтому она может войти и быть «с нами». В противном случае Турция попадет в руки исламистов. Кушнер, продвигая желание «сильного класса» Франции, не замечает, что формулирует аргумент против вступления Турции в Евросоюз. Этот последний невозможен без некоторой однородности/солидарности нравов, прежде всего в отношении к политической свободе и правам личности. Если, конечно, хотеть, чтобы Европа оставалась местом развития культуры и цивилизации, а не прикрытием для все более очевидной цели финансово-политической бюрократии, – создать инструмент для своего утверждения в мире и для борьбы со своим аналогом в США. Внимание, господа: именно здесь Евросоюз, призванный, в частности, гарантировать от войны, рискует деградировать в инструмент соперничества на глобальном уровне, чреватого новыми конфликтами. И, не дай Бог, такого масштаба, что не хватит и тысячи гуманитарных организаций, подобных Кушнеровской («Врачи без границ»), где он так плодотворно проявился.
Европа не хочет 60-миллионной Турции из-за греков-киприотов. «Всего-то 400 тысяч», – с презрением сказал министр. Ай-ай, неужели турецкому господину чужд европейский, так сказать, идеал: дело не только в много и мало, есть еще идеи, принципы...
«Сколько у Ватикана дивизий?» – острил кремлевский сапожник году в 38-м.
[Тьери де Шартр в разговоре со мной: папе Пию XII сообщили о смерти Сталина, и он сказал: «Теперь он узнает, сколько у нас дивизий».]

Государство во Франции в 1936 г. усиливалось выжить таким, каким оно стало в конце XIX века. Глядя на большевицкий переворот и новое тоталитарное государство в России, стремясь избежать того и другого во Франции. Мысль очевидная: если дикости капитализма в России привели к взрыву, то нельзя ли окультурить их во Франции? Дать часть, чтобы не отобрали всё? Поделиться заранее?
Пример того, что «урок истории» может быть понят и усвоен. Правда, урок истории другой страны, России.
Инстинкт государственности во Франции был верен. И Вторая мировая и взлет коммунизма после нее вовсе не сделались «ускорителем революции», как предполагала «теория Ленина». Демократической государственности было на кого опереться: на большую часть населения, с которой «делились» 10 лет.
Совдеп развалился. Государству во Франции прямое разрушение больше не грозит. Однако наметилась перспектива, переживаемая как опасная: в других частях мира, в посткоммстранах, например, рабсила несравнимо дешевле, чем во Франции, и капитал устремился туда. Вплоть до гротеска: после отпуска французы приходят на работу, а завода нет.
Итак, теперь нужно бедное и беззащитное население. Хотя бы более бедное и менее защищенное, чем сейчас. Эта задача и стоит перед объединенной Европой, призванной объединить капитал перед лицом американского давления (реального или раздуваемого лукаво). Государство должно уменьшить свои прерогативы, свои обязанности контроля отношений капитал – население; удобно это сделать через приватизацию.
Обеднение населения тем более безопасно, что у него нет больше «возможного союзника и защитника» в лице совдепа.
Во Франции происходит то же, что произошло в России: раздел госсобственности. В России он оказался диким кроваво-черным. Во Франции он имеет «цивилизованный вид». Да и не верится как-то, что можно вернуться к капитализму 30 годов.

*
На пути к бестселлеру. И количество чему-нибудь служит: чтобы распробовать текст, нужно его минимальное количество. Минимум служит для сосредоточения читателя, приготовления ему «взгляда и слуха», чтобы он мог включиться, войти и потреблять: питать, кормить внимание; выводить из состояния ниши, инертности, неподвижности, бессмысленного слияния со средой (природы).
Так и оратор начинает говорить, а публика еще шевелится и кашляет.

Простота и узнаваемость текста – одно ли это и то же? Оставаться в пределах среднего минимального уровня знаний, даваемых школой и телевизором. Сильвия Жермен использует клише рекламных роликов, о чем я узнал из критической заметки (роман я не успею прочесть, потому что уже вышли новые романы, которые я тоже не успеваю прочесть.)
Другие вбили в голову публике мелодии, словечки, образы, а писатель пользуется всем этим, строя свою хижину тети Моти на сваях вбитых образов и словечек.

Вот карта местности. Большой город, городки, села, отдельные домики. Спустя десять лет, и двадцать – та же карта. Домов прибавилось повсюду, села стали городками, хутора селами, загустели пригороды.
Таков и мой жанр, «фрагменты». Отдельные фразы, слова вызывают и призывают подобное или противоречивое, сравнения пристраиваются рядом, восстают подробности.

Бросить публике кость банальности.

Люди, как вода, текут, куда наклонило; там-то и подставляют ведро политики, обработчики, добытчики.
@
В наше время вызвать живых к общению не менее трудно, чем мертвых.

Они молятся, они посвящают себя Богу…Познание природы, новое выражение и представление этого знание пришли из другого места. Вот где проблема религиозного сознания; вот где причина дезинтеграции веры…

[[[Мужество одного собиралось из поддержки многих. Осенью 1974-го после первой, разгромленной выставки готовилась вторая, в Измайлово. Накануне я был у Рабина. Говорили о том, что нужно пригласить известных диссидентов, например, Сахарова. С ним я незадолго до того познакомился благодаря Сергею Генкину (и в кухню вошла Елена Боннер на меня посмотреть). Оскар попросил меня позвонить Сахарову и пригласить его на выставку. Разговор состоялся, но Сахаров ответил неопределенно. У Рабина были Глезер и, кажется, Эльская и Жарких. И как все ободрились: Сахаров знает и, может быть, придет!]]].

Две странички из «Книги о горьковской ссылке» Елены Боннер.
А то ведь забывается, забылось, среди каких зверей мы жили.

*
Пригласить кого-то, как приглашают архитектора к шедевру, чтобы услышать его комментарий, – а взору открываются руины. («Руинная архитектура» 60-х годов в Америке: случайно узнал, что идея восходит к нацистскому архитектору Шпееру, предлагавшему «романизацию» городов, – возводить развалины для пущей торжественности).

Поучительно: увидеть transi (мраморная копия трупа, извлеченного из земли после 2-3 месяцев захоронения), чтобы больше не восторгаться своим телом. Эта практика распространилась в Европе в эпоху позднего средневековья, после Большой Чумы 1380 года; тогда же вошла в обиход и «пляска смерти».
Памятосмертие раннего монашества и запрещение говорить о смерти на обедах у Канта. Какое расстояние! После монахов 6 века прошло 11 веков до великого философа. После него прошло 3 века. Есть ли еще восемь веков впереди у этого гигантского безголового тела – человечества?

*
Вчера аббат Жильбер, харизматический «кюре хулиганов», по-своему рассказывал о похоронах зарезанного в 2005 году брата Роже Шюца. Приукрашивая, опуская папского кардинала. Но я был в Тезе и слышал: «Я имею честь представлять здесь...», – и перед гробом зарезанного он имел честь представлять «высокое начальство». Жильбер настаивал на том, что протестант Роже был тайно рукоположен в католические священники и что ему первому Ратцингер (ныне Папа) дал причастие во время Мирового дня молодежи в Риме… Опять эти легенды… почему не остаться в простоте вещей? Зачем суетливо замывать «пятно протестантизма»?
Мощный институт присваивает себе живую кровь, пролившуюся совсем в другом месте… Делать ли вид вместе с ним, что День молодежи и съезды Тезе одно и то же? Но вот в Тезе едут на свои деньги, а на День молодежи приходы посылают свою молодежь, оплачивают дорогу.

~
В Безансоне священник осужден за появление перед учениками катехизиса в голом виде (и никаких объяснений). В Эврё процесс над священником Вадебонкёром, склонившим подростка к соитию.

Ω
Молодая женщина рассказывала о годах студенчества. Юноша начал ухаживать за ней. Однажды весенним вечером они встретились, собираясь пойти в кино, разговаривали.
– И вдруг он стал быстро вертеться передо мной, быстро-быстро! – рассказывала она. – Очень меня это удивило.
Ее девичья фамилия была Хлыстова. О значении этой фамилии она и не подозревала.
Вдруг проступили невидимые до того нити и связи. Показались на миг и опять скрылись.
Предок ее был зачат именно после подобного кружения на собрании «голубей» или другой подобной секты. Где и зачинались «христы».
Жизнь напоминает интернетский текст, а странное верчение юноши – «линк».
Если б нашему зрению открылась страничка HTML нашей собственной жизни! Это было бы скорее всего невыносимо полным отсутствием свободы.

[откровение мне о свободе как покрывале необходимости и мучительность его]
~
Писатели все чаще производят тексты, которые как бы продолжают банкетные тосты. Наша эпоха удовольствий руководит умственной деятельностью.
Им хочется провести остаток оставшихся лет в покое физическом, экономическом и моральном. Вдали от скучных требований инвалидов, бездомных, безработных и беспаспортных, всех тех, кто истощают кассу социального страхования, заставляют занимать у банков, и кто, в сущности, не что другое, как приложение к собранию сочинений Золя в дорогом издании Плеяд. Их реальность и на самом деле сомнительна: кто замечает ее, и где? В прессе, в Национальной Ассамблее?

((((Критика тика и така
тактика критики тика
Литература поддакивания
Аплодирующий как актер))))

Pobeg ot sovremennikov

– Посидите здесь, подождите, – сказал он и вышел из комнаты.
Я последовал его примеру.
Сразу за дверью начинался лес. 20 10 04
~
Останемся живыми.
Сийеса спросили, что он делал во время террора (французской революции). «Я оставался жив», – сказал он.
Клерк в Шартре, он был автором программной брошюры «Что такое третье сословие?»
Если меня спросят, что я делал в эпоху благоденствия, в стране зрелой Европы, я отвечу так же.
Заслуги тут никакой.
Остаться живым, но не стать волком.

Французы проголосовали против проекта Евроконституции. Оппозиция эмоциональная, ответ на попытку провести ее быстро и неожиданно. Манипуляция бюрократии натолкнулась на народный инстинкт.
Язык конституции – язык мертвецов; она написана скучными людьми (Жискар дЭстен и Ко).
Этим ли языком описывать будущее.
[8 1006 Сегодня показали его соавтора, лидера фламандцев-националистов: сидит на фестивале шашлыков, сдувает пивную пену, тяжело переваливаясь, всходит в европейский парламент и произносит слова о культуре. Какой-то ужас. Кулисы объединенной Европы.]

Ω
Жизнь его интересовала с точки зрения удовольствий, и чтобы всего было всегда много, вдосталь и в запас.

Смерть. Что же другое дает глубину, если не она?
И мысли, и чувству.
Она в глубине любой перспективы.
Как подумаю, что умирать надо, скажем, не завтра, но когда-нибудь, так все останавливается, и руки к делам не идут.
Всё становится муравьиным: и небоскребы, и речи их, и потуги.
Вот ведь событие какое масштабное.
Вровень с душой человеческой.
Отделенность полная от чепухи.
И это я знал всегда.
Потому дела-то и не удавались.

’ ‛
21 июня 2005 вторник. Нормандия. Маша умирает. Директриса Куртель говорит мне по телефону о новой попытке Маши бежать из «Арша». Побег заключался в том, что она выехала на своем электрическом кресле в город и там потерялась, не зная, что делать дальше. Наконец, прохожие обратили внимание и позвонили в приют. Беглянку вернули в тюрьму.
Мой разговор с психиатром Дюжарденом по телефону: положение крайне трудное, согласитесь, нельзя ли созвать консилиум... – Ну, если мы будем собирать консилиум по всякому поводу, то времени ни на что не хватит...
М… собирается в Африку, и вот у него нет денег (он их не считает), и ему кажется, что другие во всем виноваты: увидев меня звонящим по телефону, говорит, что я могу и из будки…
Нищета должна быть терпелива, говорю я себе: из-за Маши прежде всего, ибо где же мне останавливаться, если не у М…; хуже того, смертельная жара на носу. И вообще смерть, где уже ничего не нужно.
«Праздник музыки» сегодня, и приходится возвращаться в Париж, несмотря на него.

[Получение визы в посольстве Берега Слоновой Кости для аббата К...]

((Социальное произведения: фактор объединения и обсуждения: предлог быть вместе: переживание вечности рода))

Охваченная паникой толпа в Багдаде раздавила сотни. Точнее говоря, толпа «раздавилась».

*
И еще другая мысль: как входят в сферу публичного общения, в «культурное пространство»? Через контроль и фильтр утвердившихся в нем, через «функционеров». Но возможно и другое – устанавливая постепенно собственный контакт с публикой, непосредственно, долго, с потерей [оплачиваемого] времени.

«послушного судьба ведет, а упирающегося тащит»… да нет, мы несем ее на спине под балдахином, а она нас бьет палочкой, чтобы шли все туда же. Писать или говорить об этом – не усиливать ли судьбу. Не провоцировать ли ее.

~

– Вы прожили долгую жизнь, мэтр, скажите ваше последнее слово, сообщите итог вашей жизни человечеству. – Мудрец не отвечал. Исследователь умолял. После всех трудов он требовал награды, заработка: иначе зачем этот риск и эти все страдания и опасности, которые преодолел, до него добираясь? Скажи, философ, а я скажу человечеству и получу мою честную зарплату! Наконец, тот наклонил голову в знак согласия, и ученый приблизился. Мудрец улыбнулся, поднес палец к устам и произнес: – Тссс!
(философский китч)


Неужто все так: выучили что-то однажды и повторяют до смерти? Бессмысленные попугаи? Стало быть, неслыханная привилегия – сомневаться? Они-то ни в чем не сомневаются, сомнение есть предчувствие другой дорожки мысли, параллельной или уводящей неведомо куда. В них встроены колесики, и по рельсикам они едут и катятся.

Общественное, социальное, – вот вино забвения человечества. Вместе можно торжествовать на стадионе, терпеть жару, убивать… организованно, когда убийство перестает быть преступлением.
В поисках вдохновения. Дыхания. Отдохновения. А в городе газы, жирные запахи, кал.
Отбежать в сторону – и жить, жить. Ждать, ждать. Ждать жизни. Жить ожиданием. А потом затрястись, закашляться и исчезнуть. А еще лучше уплыть в море и плыть, плыть, пока достанет сил. Потом, может, и спохватишься, захочешь вернуться, а вот уже нет, нельзя.

И куда только смотрел полковник Катушечников? Когда писательница Анни Эрно соединялась в экстазе с «русским дипломатом С.», который к ней подъехал еще в Ленинграде. Он был приставлен к группе французских писателей (уж не кагебешник ли или, как предпочитает говорить ныне Путин, чекист?) Анни открыла ему изустный способ любви и поведала о сем в бестселлере Se perdre («Заблудиться»). И она говорит еще, что нетрудно вычислить сего С., бывшего сотрудником посольства советского в 88-89 годах. Представитель уходящего мира марксистско-ленинского сумел-таки доставить удовольствие представительнице мира литературного страны капитализма зрелого.
К сожалению, многие спасители русского народа ушли уже в мир иной. Шаховская, например, показала бы несостоятельность Анни, смешивающую понятия Русский и советский. Ясно, что это разные вещи. Были, по крайней мере, еще в те годы. Анни рассказывает о том, как советский дипломат (и, небось, шпион) С. одевался после любви и всегда уточнял, в каком магазине куплена вещь: трусы – от Диора! рубашка – от Кардена! штаны – от Хертера! Как это напоминает, знаете ли, новых русских! Ах вот, откуда они! Да почему ж тогда – новые? Все те же старые, перенявшие места торговли и кражи.

~
Эксбиционизм рекламы (женского тела) вызывает острую реакцию у части населения другой культуры (арабов, например, ибо Коран не знает воздержания как цели и добродетели); разбуженная мужескость находит выход в агрессивнос­ти созревающих подростков. Спровоцированный сексуальный импульс конвер­тируется (сказать ли «сублимируется»?) в агрессив­ность. Нельзя немедленно удовлет­ворить его и погасить. Да импульс и слеп: у юноши переполнены семенные железы, а он почему-то затевает драку.
Нужно ли ждать взрыва молодежной преступности? В страхе перед нашествием иррационального (коллективного психоза) отдать себе отчет в том, что насаждение полового влечения чрева­то (да не тем). И его должно контролировать, не только про­паганду войны и расизма.

~
Умудренные опытом жизни. Опыт в основном тот, чтобы молчать, когда надо, и говорить, что надо, чтобы ни в коем случае не повредить своему положению, а напротив, увеличить, усилить и иметь все больше денег и угодий. Боже, какая скука. Какое разбазаривание жизни на глянцевые обложки, общие места, произносимые внушительно и с расстановкой, их аплодисменты друг другу и профессиональный смех по поводу предположительно острот.

~
Вторник 17-го. Усталость, устарость. Вот и все. Усилия направлены на то, чтобы сохраниться в усвоенной роли, в этом славном социальном футлярчике – где так уютно душе сидеть и откуда выглядывать. И вдруг – бац! – [взвиваются знамена], надвигается замена, изгнание из футлярчика, а потом и вообще из существования на земле сей. Как, откуда берутся дикари сталины-гитлеры, чтоб и самое малое отведенное нам время потратить на избивание себе подобных, тратить наше время на омерзение? Ну, очаровали дикари сии, но как это нашлись помощники у них, повторявшие их конвульсии на местах? Как это у них нашлись послушные жертвы? Уж не культура ли христианская к тому приготовила? О, как хочется вытянуть причину из клубка последствий.
Проблема всеприсутствия и всемогущества Бога (особенно в 85-95-х годах). При сценах насилия всякого рода, в т.ч. и моих внутренних надо мною же, наступало болезненное недоумение, меня парализующее до сих пор. Настоящего решения этой проблемы в богословии нет. Есть терапевтическое размазывание.

[[Едуард Ершоу, писатель
…стало быть, ни капли славянской крови: я сам славянин, я знаю. Китайское лицемерие, славянская лень, монгольская жестокость, – вот три источника и составные части светлого будущего. Впрочем, я давно оставил политику.]]

~
((((Приготовлялся и я, вернее, надеялся, когда мы, отужинав, покинули ресторан. Идя вслед за нею по коридору и провожая взглядом линию бедер ))))

Место определено. А теперь самый гудок и время. Слезы подступили к моим глазам и навернулись. Причина такого волнения явно не соответствовала, это правда, но ведь когда она соответствует чему-либо?

Воскресенье 16-го. О, какой напор создает желание, желающий вылиться во что-нибудь, в ухаживание, в писанину. И женские образы, когда-то милые, приближающиеся лица, юные, красивые, на нынешние фотографии которых я не решаюсь смотреть. И юные, расцветшие, старость которых я не увижу, к ним приближаясь, хочу ли просто наслаждения, или получить толику сока жизни? Мое устающее тело, его странные ночные вибрации старения, изнемогания, прекращения.
==
Крепость темы, упругость изложения, наполненность метафоры. А то все зависть к успеху, раздражение от неприглашенности. Так как теперь все от этого зависит: пригласили или нет. Даже неважно, кто. Потому что можно выбирать среди приглашений. Это как товар в магазине. В конце концов, чьи деньги крупнее, туда и пойдем. Нельзя всех пригласить. И почему так уж и нужно быть приглашенным? А? Неужто все к этому сводится, чтобы род продлевать – и отсюда все прочие удовольствия, необязательно с либидо связанные. Средние века беспокоились вслед за Библией, что органы наслаждения прямо с испражнением связаны. Если нечисто, то не трется ли в окрестностях нечистый?
Тут как раз оркестр вальс заиграл, и я бросился Клер искать среди других приглашенных. Смотрю, а ее господин приглашает к буфету, и Клер, улыбаясь, идет. Я-то знаю, что это ничего не значит. А он нет. Он-то надеется на сближение, ну, на ласки там, на объятия. Клер – социолог профессиональный, она все выспросит и даже тайно запишет на магнитофон миниатюрный, микрофончик у нее в лифчике спрятан, а батарейка в трусиках. Да, да, говорит, и пить шампанское не спешит, а тот-то соловьем разливается. До чего все-таки легко мужчина попадается в ловушки. Ему только бедро покажи, и все кончено. Все тайны выдаст производственные, семейные. Если есть деньги – отдаст.

~
Сон до одиннадцати сегодня: ленивый, одурманивающий, невозможно из него выбраться. Да и незачем, жизнь как-то кончается постепенно.
А если никому не нужно, то зачем и разговаривать. Можно просто смотреть.

Млеев Глеев Юрий Клеев Тлеев Саша Хуянкин, дипломат
Степан Цар, писатель американский.

~
Повесть о напряжении. Юноша видит: соревнование в питии водки, окно, откуда слышались буги-вуги, разбили дружинники кирпичом. Встреча космонавтов на проспекте. Пиво, сосиски, толпы. Дураки. Неужели все дураки, а я нет? Все эти десятки тысяч не правы, а я один – прав? Стало не по себе, но свободно. Красавица Наташа Блохина, Эльвира и гуляние с ней, революция и листовки. (61-62, выпускной десятый класс 672 школы)

Тогда мы организовали революционный кружок. Официально он был философским. Вошли в него Паша Леонов, Юра Берлин, Коля Евстафьев. Кандидатом были, того не зная, Витя Ясновский, еще один соученик по прозвищу Гигант, школьный поэт Женя Фридман. Целый год мы изучали, как могли, философию. Я ездил особо в библиотеку Исторического музея читать – а точнее, бороться с полной непонятностью – Гегеля и Канта. На чтение их подвигнул… Ленин. Он был ближайшим по времени теоретиком революции, узурпированной Сталиным, а ныне партийной бюрократией…
Пора переходить к практике! Народ ждет нашего слова, нашего первого шага! Была составлена листовка «Обращение к честным людям». Ее взялся размножить Юра Берлин, потому что у его бабушки Сибор была пишущая машинка.
Надо же такому случиться, что Юрина мама собралась его брюки постирать и нашла проект воззвания в кармане. Когда Юра пришел домой, мама упала перед ним на колени и заплакала:
– Юрочка, тебя посадят вместе с твоими товарищами, и не только вас, а и все семьи! И меня, и бабушку! Пожалей твоих родных, Юрочка!
Проект обращения был уничтожен на месте, и Юра дал слово выйти из страшной организации.
Крайне смущенный, он рассказал обо всем на экстренном собрании кружка. И заявил, что дал маме честное слово.
Событие произвело на остальных угнетающее впечатление. И как-то всё раздробилось, засохло. Борцов непреклонных осталось двое, Евстафьев и я. Мы стали склоняться к легальным, заведомо половинчатым формам борьбы… Выпускать стенгазету с острыми проблемными статьями… И действительно, потом приехали из Роно ее снимать, запрещать. Завуч по прозвищу Чума остановила меня в коридоре и сказала, смотря злыми глазами: «Вы, Боков, иронист!» Самая, впрочем, отважная корреспонденция была с Малой Вузовки, 4, где тогда располагался союз баптистов и адвентистов. В большом окне был встроен витраж с надписью: «Бог есть любовь». Такой экзотики в стенгазете советская школа вынести не могла.

Что не помешало мне записать в дневнике (и чего стоило прятать его от мамы!) в 62-м: «через десять лет мы будем у власти». Кто такие «мы» я не знал. Но где-то «мы» были, и начал их искать.
Спустя десять лет уже многие погибли, арестовались, а меня, как рыбу, подводили к сачку тюрьмы, потом эмиграции.

Под влиянием Герцена я пошел искать «наших» в университет. И сразу напал на диссидента: документы принимал Владимир Жучков, имевший отношение к «делу Панарина», рисковавший исключением… «Не так всё просто!» – начал он мудро, когда я сказал ему, что пришел искать истину. А мог бы прыснуть в кулак.

оОо
(Встреча с девушкой была случайна, а последующее вслед за этим необходимость: пришли к нему, уселась в кресло, а он вдруг заметил черные полоски резинок под светлым платьем, и еще рельеф лифчика. Женщина сводит мужскую сексуальность к нулю, вернее, приводит к нему, точнее, в него.
– Ноль, ноль! – закричал он, закрыв лицо руками.
Баллистические, простите, фаллистические расчеты. Тьфу, черт, фаллические. Извините, фаталистические. Просчеты.
Знал он и то, чего другие не знали, например, о Будде. А знание, как известно со времен египтян, дает власть.)
~
Тоталитаризм – реакция рода против индивидуализации, вот и все. Против атома личности. Мы вышли из эпох корней и ствола, мы живем в эпоху кроны: миллионы отдельных листьев. И напрасно стремятся листья объединиться, сделаться ветвью. Напрасно ствол хочет стряхнуть с себя крону ужасами революций. Нужно дождаться осени и зимы, которую листья не переживут. [за чтением цитаты из Шопенгауэра]

Наша бедность граничила с нищетой. Мама работала в институте прогнозов, мы жили в восьмиметровке при кухне большой квартиры в Уланском переулке. Шесть семей. И вот мама решила готовить кандидатскую диссертацию. Полагалось сдать экзамен по философии. В доме появились неожиданные книги, в том числе философский словарь. Розенфельда, если не ошибаюсь. Розенфельд и др. Там можно прочитать, например: Декарт. Крупный буржуазный мыслитель, идеалист, деист… и так далее. Шопенгауэру полагалось определение более смачное, реакционный мракобес. Удивляющие ныне выражения, а тогда привычные, слышанные по радио и в газетах. Но Розенфельду и др. пришлось сформулировать идеи мракобесов, прежде чем их «развенчать». И тут открылось много интересного. Когито эрго сум… а ведь правда, какое еще может быть доказательство моего бытия? Ну и новость для советского школьника! 58-59 годы, мне 13, 14 лет. Из-под советского мусора выглянула странная, чудесная действительность, где не было команд и речей, и люди спокойно говорили свое. Не боясь. Где не было ни сталинов, ни партии с ее дурацкими съездами. В какой-то другой части света, не похожей на нашу.
~
Алхимия объясняла материю через чувства, – симпатия, вражда металлов, любовь элементов. А химия объясняет чувства любви и вражды движением молекул в нервной системе.

Уроборос: змея, кусающая себя за хвост.

@

нельзя вернуться в прошлое, и прошлое позвать с собою тоже нельзя

В бассейне разные сюжеты: мускулистый негр и крепкая японка, замечательные пловцы. Вот история их любви, желательно трагической.[…]
Или вот еще: дочь нового русского приезжает в Париж, влюбляется в богатого француза, предпринимателя аристократического происхождения. Она ему не пара, но сердцу не прикажешь. И мафии подмешать, и Анни Эрно. Замешать на мафии квас сей. Пруста подсыпать, похрустеть для приманки. Тетка де Кра… объясняет ему историю русского займа пополам с Дягилевым.

(((журналист Макава, любитель жестокой кухни, писатель Тлеев, брат композитора Млеева. Звонко и занятно говорил чепуху.)))


Просыпаясь, утром, вспомнив о воспоминаниях Солженицына. Там было братство, а по выезде оказалось, что лидерство. Надежда на братство обернулась реальностью лидерства, осложненная тем, что лидеры имеют наилучший доход. Вот причина «войн в эмиграции».

@
Почему-то о «Яблоке»: Явлинский – талантливый политический мыслитель, конституциалист, законник. И однако он склонился к интеллигентской оригинальности, почти капризу: само наименование партии обозначило тупик, если не было главным препятствием, ибо это название перформанса, а не партии, оно слишком забавно и потому ложно, то есть не соответствует цели – объединить людей для определенной задачи; перформанс кончается. Они смешали жанры.

Группировки, схватки. Значение аргументов невелико. Нужно, конечно, обсуждать. Но помнить, что все споры и разговоры суть времяпрепровождение обреченных. Помнить, но не настаивать. Не связываться с глупцами. И резких обозначений избегать.

Ваня Ножевич
Рассказы о напряжении.
Применение жизни



Она быстро мылила голову обрубками рук. Целой была только правая нога. Три другие конечности, ампутированные, разной длины. Это отсутствие симметрии в искалеченности усиливало ощущение беспорядка тела, внесенного катастрофой (автомобильной?). Меньше тридцати лет, симпатичное и недосягаемое лицо. В первую встречу я предложил включить душ, вообразив, что ей трудно дотянуться до кнопки. Она вежливо отказалась, по ее лицу прошло выражение приветливости. Она передвигалась, скользя по полу на ягодицах, а в гардероб ее уносил мужчина, быть может, ее отец.
Ее присутствие меняло пространство: иной масштаб жизни: память об иных измерениях жизни, выходящих за пределы узенькой нормы. Узость и теснота нормы. «Аномалия», «исключение», возвращающее реальности полноту.
Плавала и ныряла она великолепно, стремительно, словно дельфин. В плавании она обретала неповрежденность. Полноту телесности.
(из встреч, которые меня… ют.)

(дочь тоже любит воду, в ней мертвый вес тела уменьшается, вода ее немного освобождает)

фр @гM€нt°ы II

~
Делёз в конце книги о Фуко говорит о «романе Фуко». Это и есть особенность «философских» систем и причина их множественности. Оригинальность любой ценой и литературность композиции… нет, экспозиции. Philosophie romancée. Философская фабула, фабульность подхода. Как у Кафки: несколько фантастических посылок, и затем «логичность» вывода из них (если насекомое, то уже нельзя показаться в салоне, нужно прятаться, трудно переворачиваться, и тдп.) Писатели для сравнения: Гоголь, Чехов, Белый.

Замечательная «диаграмма Фуко» (линия внешнего, стратегическая зона, складка), напоминающая… рисунок зада. [у Фрейда нашелся Vaterarsche!] Поразивший его образ когда-то? Потребность существа сказать о нем, его выразить, но «приемлемыми средствами» философской диаграммы?

Структурализм, как попытка обрести позвоночник, опору в понятиях, а приобрели панцирь… Грегора Замзы.


Рисунок в книге Хуана де ля Круза (Иоанна Испанца) «Восхождение на Кармель», похожий чрезвычайно на женскую утробу и влагалище; в сущности, это путь рождения ребенка. Воспоминание? Rebirthing?
Рождение новое, реализовавшееся в истории заключения монаха-реформатора: тесная келья-камера (Утроба матери), его побег (Рождение) с помощью веревки, сделанной из простыни (Пуповина), оборвавшейся (как же иначе?); при падении он повредил ногу (Травма рождения?)

Вдовина переводит «работа скорби», а Рыклин «работа траура». У Вдовиной лучше перевод. Верно, фамилия помогла.

Культура ныне предлагает не норму, а загадочность как условие; [норма загадочности, мера загадочности]. Вместо принципа нормы пришла загадочность жеста художника. Он источник нормы. Античный потребитель сказал бы о «Давиде» Микельанджело: голова дб меньше. Ныне вопрос ставится иначе: почему художник создал голову большей величины, чем нужно бы? Что он хотел этим сказать? Что хотело сказать его подсознание?

Призрачность очевидности, бедность простого взгляда, поток множественности, упадок единственности.

==
Начать…нет, лучше закончить статью фразой: Ошибка Фрейда состояла в том, что частный случай «невозможности подражания отсутствующему отцу» и вызванного этим невроза/психоза он возвел в общий принцип обязательного «эдипова комплекса». (Рикёр обратился к теме отцовства в Ветхом и Новом Заветах и тем не менее прошел мимо, не видя соперничества и взаимоисключения подходов «комплекса» у Фрейда и «подражания Отцу» у евангелиста Иоанна.] Прошел мимо, идя на поводу у Фрейда.
Дилетантизм помогает оставаться свободным.

Субъективизм в искусстве, а теперь всюду: оригинальность философов, поэтическая метафоричность мышления, посылки-метафоры – и последующее развитие. Кафка, Лем, Бредбери в этом смысле коллеги Хайдеггера, Фуко, Делёза, Рикёра. Множественность философий, преходящесть понятийных аппаратов.
Не смысл, не мудрость, а проблема номенклатуры понятий, усложняемая инвентаризация наименований. Фуко и другие: не понимание, не продукт, не добыча охотника или путешественника, а социо-культурное пространство существования своей личности. Выгораживание места себе. А подлинный путь в забвении себя: иначе как заинтересоваться общезначимым?
Впрочем, полнее всего исследуется «мое общезначимое». Может ли быть интересно, если «меня там нет»?

((Изабелла Клопонин, Жерар Дюпонов, Саша Дюмасофф, Ванюша Дюмасов))

==
Подчиняясь «законам карьеры», начитались Маркса в эпоху его политического присутствия во Франции и теперь не знают, что с ним делать: не выбрасывать же начитанное, можно ведь тридцать шестую книжонку написать или статейку, детишкам на молочишко (за чтением Рикёра).
А Ницше откуда? Искали секрет немецкого усиления. Также и советского. Стали читать Ницше и Маркса и зачитались: уже колесо университета въехало на эту колею на долгие десятилетия.

ждал с нетерпением ночи, чтобы поразмышлять
писать что-нибудь, значит требовать к себе внимания
наши мертвые и наши смерти, эти сдвиги и перемещения, нашего тела и наших источников вдохновения, питания, корней. Всё выливалось в мгновенный кристалл, дрожащий, несуществующий, но такой прочный, что он выдерживал долгий взгляд художника и перенесение на бумагу. На поверхность. Приобретение объема. Инкрустацию в длительность.

Я начал по-настоящему работать, когда вокруг не стало современников. Дружбы брали у меня много времени и сил. Интересно, что у меня было много друзей, не интересовавшихся моим искусством. Или ничего не понимавших в нем. Впрочем, это одно и то же.

…голова Давида побеждает. Первое впечатление сменяется безразличием привычки и потребностью конформизма. Вес авторитета: это все-таки промах Микеланджело, а не ученика, или уже и не промах, а загадка и тайна, насос университетского водопровода исследований (для орошения пустыни безмыслия, для функционирования завода культуры).

Отель Frantsia.

Художник творит, мыслитель классифицирует. Эти два занятия свойственны двум разным психическим наборам. Они понимают друг друга? Почему интересны объяснения живописи не умеющими рисовать? Художник становится «рукой»? Художник не понимает философа, а философ понимает произведение художника. Не может не понимать, ибо понимать – его профессия. Узкая пропасть межу ними, незаметная, позволяет переходить легко туда, к художнику. Что бы художник ни думал, о нем уже сказано. Он часть природы. *

@
Абсурд, говорите вы. Абсурд должен иметь «смысл», сквозь него должны узнаваться посылки, известное, связи.

Ницше мог «восставать против Бога» и иметь ответ общества; реакцию если не Бога, то все-таки Его защитников. В наши дни восстание никого не заденет, оно упадет в пустоту, на него нельзя опереться, как можно было «опереться» на «восстание» в традиционном обществе.

Stendhal : La beauté n’est que la promesse du bonheur. (Красота – не что другое, как обещание счастья)

Художник разглядывает мир, историк разглядывает художника. Художник – свидетель или мыслитель? Фотограф состояния мира – или участник его драмы? Автор или исполнитель роли? То и другое?

Кульбак тяготеет к онтологии...
Современность психологична. Современный художник увлекает искусство в свою катастрофу жизни.
Кульбак создает дом-крепость-поплавок своему я.

Видеть себя повсюду. Исторический взгляд невозможен. Лесть и ложь искусства – современный человек – видит себя в прошлом и в любом месте земли. Современность сделала себе зеркало из всего. И наказание известно, какое: узнать нового больше нельзя. Век-нарцисс, жалка его продукция: лесть потребителю, чтобы тот увидел себя, узнал и купил. Потребитель оплачивает свои полупортреты, карикатуры. Ходят на концерты, чтобы послушать собственные аплодисменты.

[На концерте индийских музыкантов: перед началом просят не аплодировать ни во время, ни после. Недоумение и молчаливое недовольство публики: дуновение холодности в зале. У нее отняли роль!]

Целью было сообщить об открытии, а ныне оригинальность во что бы то ни стало и самовыражение. Произведение живет миг удивления зрителя.
Вылезти из толпы: когда-то естественное ожидание и живое любопытство создавали «знаменитость», и «потребность» в ней, покупку, товар; ныне «оригинальность» присваивает себе «известность» и затем предлагает/навязывает свой товар, часто ненужный. Параллельно угасала вера во второй шанс (загробный), всё сгустилось и сузилось до «этой жизни»; социальное: требование к себе особого отношения, завоевание его как гарантии от смерти через растворение в миллионах (в человечестве, в бессмертном ч.)

Жизнь на эстраде, в мгновенном фокусе взглядов миллионов. Другого бессмертия не стало. Если где еще и уместно «одинокое созерцание реальности», то лишь… в науке? Это создает новые жанры и диктует изменение старых. «Как можно чаще обращать на себя внимание». 2-3 книги в год, соревнуясь с прессой, живя сегодня, ибо завтра забвение.

Начать интересным писателем, продолжить плодовитым, состариться заметным, умереть видным (и богатым). И года два гнить в могиле, и бальзамироваться в диссертациях.

Отрыв науки от предмета. Созерцание произведения, анализ «интереса» и «скуки» (собственных); интерес и скука коллег, спор вокруг впечатлений, единоборства лидеров и войны партий, бытие в ином социальном теле – университет. Место в науке и место на кафедрах и в центрах исследований. Типология подходов, связь с предшественниками. Доля «инкарнации» истории и персонажей искусства.

Гегель – это Гераклит сегодня, Сталин – это Ленин сегодня, Э.Фор – это Ренессанс сегодня.

Группы – лобби – школы. Школа, как лобби. Интересное, как пища восприятия. Интересное как конвенционализм/конвенция школы /=китч (и особенно конвенция как традиция, пока предмет интереса, анализа и исследования не утрачивается).
Образ видимого мира проходит, другая группа и школа предлагает свое (или новое) описание «образа мира».
Смысл и значение отрицательного, неинтересного, – катализатор защитной реакции культуры; инвентаризация переосмысливания, воскрешение забытого подхода (Кульбак). Ремесло одиночки перед однообразием фабрики шоубизнеса (коммерческий идеал и предел современной культуры).

==
Сомнение И терпимость, всегда вместе, супруги сердца. Ибо как судить сомневающемуся? У него нет закона для сравнения. Впервые увиденное/усвоенное/понятое отвердевает в непреложное/истинное. Неофиты должны быть фанатиками. Сначала они камиказы, а потом жизнь, омывая, размывает кристаллы усвоенного впервые увиденного.

Ее отец зовется зовется сомнение, сама она – терпимостью. Если они поселились в сердце, оно перестает судить. И пытать. И надуваться.
Сомнение не убивает. У него нет гильотины закона.
В нем нет куска железа под названием убеждение.
Оно не стреляет свинцовыми истинами. Свинцом ваших пуль. Пулями ваших калашниковых. Калашниковыми ваших камиказов.
Жизнь есть сомнение, ибо она хрупка неуверенна цветуща уязвима.

[перевод с французского, не иначе; по-моему, пора изменить написание камикадзе на камиказ, – грузинская фамилия здесь совсем ни к чему]

[Из «Книги Последствий»]
Вот твоя жизнь, поэт. Ты питаем вниманием слушателей и женщин; оно густеет вокруг тебя, а ты беззаботен.
Ты внимателен, о поэт, ко вниманью других, ты замечаешь, едва оно разрежается, словно воздух в горах, и когда ты на вершине, ты позабыт.
Ткань, о поэт, твоей бархатной куртки – твоего рабочего костюма, вытирается, блекнет; рвутся нитки дружб, все реже рукопожатия.
Ты был, о поэт, убежищем надежды, автобусом душ современников; они жили вместе с тобой, и вот проходят они, и ты вместе с ними проходишь.
Не сдавайся, о умирающий, говори твое слово, сопротивляйся до последнего слога молчанию небытия.
(перевод с французского)

Привлек внимание, в центре его, угасание внимания, забвение, – путь писателя. Прореживание социальной ткани вокруг стареющего и уходящего. Писатель – «выразитель чувств» некоего количества современников, они живут вместе с ним, и вместе с ним проходят. Упорствовать, умирая.

Самодовольство побеждается смертью, глупость – старением: приближение смерти вызывает панику, и это уже умнее и плодотворнее докладов и статеек о «роли и культуре». Незначительность и пустота событий: наполнявшихся прежде моей энергией? А теперь, когда с энергией стало плохо, обнаружилось, что я кормил собой встречи, а не они меня? Вампиризм культуры, давно его подозреваю. (Интуитивно схватить, а потом развивать и доказывать. Самое интересное – схватить, то есть увидеть если не причинную, то хотя бы логическую связь).


Добро должно быть с кулаками, сказал кто-то из них. Без кулаков не наживешь добра, неизменно прибавлял Веня Волох, житель московской интеллектуальной трущобы 60-х годов, переселившийся впоследствии в Бершеву. На днях узнал от Иры Голубкиной-Врубель-Гробман, что он умер.
Он жил в «квартире гостиничного типа» возле Автозаводской. Комната 8 метров, крошечная прихожая-кухня, туалет с сеткою душа над головой. Все было крошечно и рационально (вероятно, плод бреда Корбюзье).
Вениамин преподавал начертательную геометрию в Люберцах, в машиностроительном техникуме. Писал «Уединенное от комитетов» и «Повесть о зеленом человеке», которые я переправил ему в Израиль, после его отъезда.
Мы увиделись в Иерусалиме в 1986, а потом в монастыре Иоанна Предтечи в Эйн-Карине, где я проводил великий пост 87-го. Туда он приехал с женой из Бершевы, и мы провели вместе вечер. Устроить их на ночлег мне не удалось.
Куда девалась его московская вальяжность, самоуверенность, даже, пожалуй, и хамовитость (сею он оттолкнул множество людей, иные его почти возненавидели за грубые шутки и жирный смех).
Ошеломление стояло в глазах его. От моих разговоров об обращении он пришел в ужас.
Я был его прошлое в течение десяти лет, пока мы не виделись, и вдруг оно, застывшее в памяти навсегда, изменилось в мгновение ока.
– Ну и отделали они тебя! – бормотал Вениамин. Мы сидели в кафе автобусной станции.

В 1969 мы оказались в Коктебеле. Сняли комнату на полпути в горы, в доме лесника. Компания соединяла крайности: моя мать и – Губайдулина, Вениамин, его сослуживец Куликов – любитель-фотограф. Соня, впрочем, отделилась и устроилась в палатке на краю зарослей кустарника. Мама собирала кизил для варенья и готовила.
Мы с Вениамином ходили купаться и охотиться под водою на рыб. Заскучав от невезенья, он купил у рыбаков большую кефаль и проткнул ее стрелою ружья.
– Да, поохотились, – с небрежной важностью говорил он встречным. Удивление и восхищение их Веня пил, как мед. И трогательно, и смешно, и детское, и театральное. Большая часть Вениамина была в этом.
Я обрил голову и снова стал у местных детей «фантомасом». Однажды возле ларька с «сухоньким» (винцом) ко мне пристал местный Шерлок Холмс из отставных военных.
– Тю-тю! – поднялся он мне навстречу. – Мы тебя давно ждем! Вот ты и появился!
Он приблизился, нащупывая что-то в кармашке рубашки. И вытащил…десятирублевую бумажку! (На ней печатали Ленина.) Разворачивал ее, сослепу или спьяну, словно то была фотография.
– Что, отец, похож? – громко заговорил и засмеялся Вениамин. – Смотри, дождешься, заметут тебя с таким розыском!
Шерлок Холмс смешался.
Вениамин, как обычно, сделался «своим» и в доме Волошина, и среди его завсегдатаев.
Виноград, жарящееся мясо, вино. Мазание тел килом, или глиной, имевшей репутацию лечебной.
И свежая новость из-под глушилок: американцы высадились на Луне!
Утерли нос нашим каннибалам.
Иногда мне удавалось оставаться одному и писать «Город Солнца», начатый еще в Москве под Вторую симфонию Малера.

У Волоха был «тайный сад», как говорится, а именно, маленькая отборная библиотека из редких и исчезнувших книг. О ней почти никто не знал, а у меня была привилегия брать книги на дом! Тынянова и формалистов, Белого. И этот склонный поглумиться человек вдруг превращался в нежнейшего любителя поэзии, читавшего наизусть Иннокентия Анненского…

Году в 94-м ко мне в пещеру под Парижем пришла бандероль из далекого Израиля. Вениамин прислал книгу, изданную за свой счет. Но мои настроения были уже совсем другими: активно избегать всякой иронии, «белозубого смеха», как советовал устав св. Бенедикта. Экземпляр сгорел в печке.
Вероятно, книга когда-нибудь всплывет.

оOо
Искусство с чего-нибудь начинает (или… отталкивается: и уже плывет и живет самостоятельно) от окружающей, с позволения сказать, действительности, от обязательности ее изображать, от интерпретации реальности другими методами (физика, фрейдизм…), от увеличения или уменьшения веса или места художника в обществе; художник – персонаж многофакторный и многовекторный. [Вектор и фактор. Вектор Виктора.]
Множественность интерпретаций картины говорит, что критик пользуется своего рода искусством; искусством от искусства. Интерпретация, развиваясь, стремится обособить предмет своего внимания, обрезать канаты реальности и навязать свои, чтобы вести искусство туда, где его удобно использовать в интересах «цеха культуры», университетской карьеры.

Похороны знаменитости. «Присутствовали коллеги, любимые женщины, политики. И около трехсот анонимов», – сказал по радио журналист. Тоже аноним, об этом не подумавший. А у меня здесь они все анонимы...

Люди не знают, что социум – это навоз, на котором вырастает цветок, получающий имя. Франциск Ассизский вырос на почве католической церкви.

[Сон сегодня: о прорастании. Одолевая среду, удерживание сверстников, прорастая сквозь быть как все, а что скажут другие, недовольство родителей, глупости дедушки и бабушки, сквозь опасение быть непринятым, уволенным, отлученным, сквозь не успеть и не попасть, сквозь одобрение и требования повторений, сквозь использование другими твоей жизни, времени и энергии как материала для строительства их собственных жизней, сквозь страхи смерти и желание утешения, сквозь угрызения совести, сквозь сострадание… стоп: прорастание сквозь камни и навоз общества до сострадания… 27706 расти к солнцу сострадания]

Ну хорошо, ноосфера. Архетипова грибница [гробница?..] с грибами индивидуального сознания, имеющего своего носителя – человека с конкретной головой. Но еще безымянен. Учтен лишь статистически. На этом видимом невидимом слое вырастают люди с именами. Участие во власти начинается с какой-то степени известности – но какой? Впрочем, есть и безымянные носители власти, – чиновник, готовящий доклад и решение для министра.


История образов: история мотиваций их создания. Фиктивность мира образов, фиктивность единства искусства: оригиналы и репродукции, во-первых. Критики не говорят всегда, каков объем виденного ими в оригиналах. История искусства существует в голове критика.

Облачко на лице, морщинка от смеха

Причина была не в разной эстетике, когда меня не принимала команда «Континента» в 80-х. Оказывается, дело в дележке денег и влияния: чем меньше чужаков, тем больше у своих. Бетаки в мемуарах объяснил обстоятельства. А я тогда беспокоился и сомневался, впадал в депрессию. Откуда же у меня эта иллюзия братства? Надо было быть своим, а это совсем другое. Впрочем, ранимое легко (раздутое, легко доставаемое, юношеское) самолюбие тоже непременный участник непримиримости.
«Присоединись к ним, и ты увидишь расстояние между тобой и ими», говорит Порхиа. Однажды у меня это почти получилось. В Венеции, во время пресловутого Бьеннале 1977, я гулял в одиночестве, наслаждаясь своей взвешенностью в незнакомом городе и языке улицы. Вдруг из-за угла донеслась русская речь. Басовитый голос сказал: – А наши бабы набрали тряпок! – Вышла группа людей, говорившим был Галич, с ним Максимов и другие. Мгновенный испуг пронзил меня: сейчас они увлекут куда-то, в грубое, пошлое, говоримое уверенными басовитыми голосами. После здравствуйте мы расстались, и я почувствовал облегчение.
Конечно, с ними у меня было общее отвращение к западной левой интеллигенции, мечтавшей на своих виллах о светлом будущем в Москве, а здесь старавшейся замолчать нас, «реакционеров». Да и обобрать при случае.
Но их эстетика, вывернутый наизнанку соцреализм «Континента», привычка захватывать, голосовать, контролировать…
Несовпадения с первой эмиграцией были другого рода. На рю Дарю осенью 75-го, в начинавшейся депрессии. Свой я или не свой?
– Николай Боков… так, так, хорошо. – Улыбаясь сладко: – Скажите, а как вас… по батюшке?
Не понимая, что это проверка, я сказал: – Константинович.
– Ах, ну конечно, ах, как хорошо!
Случай повторился, я начал догадываться и однажды тоже проверил.
– Простите, как вас по отчеству?
– Абрамович.
– О! – Улыбка разглаживалась и переходила в озабоченность:
– Ну, ничего, ничего, это бывает! По крайней мере, вам удалось уехать!

Для Шаховской и ее круга это было не важно. Патентованные русаки, иногда с монгольским разрезом глаз, над нею подшучивали, передразнивая за спиной и намекая: «Г’усская мысль». Ее сито было другим: русский и советский. Чуть что – «да он советский!» В минуту благожелательности она говорила: «В чем вас нельзя упрекнуть, Коля, так это в советском языке». Моя сочувственная рецензия на книгу Аркадия Белинкова понравилась Милорадовичу, и Шаховская не могла ее не напечатать, но снабдила ее в газете шапочкой «свободная трибуна», чтобы отвести от себя обвинения в «антирусскости». И стала меня в ней подозревать.

– Как вас по батюшке?
– А если Вас по матушке?


Ныне конформизм – быть ни на кого не похожим. Чрезмерная похожесть на творчество современника будет подражанием; допустимо «влияние» отдельной черты, не более. Похожесть Кульбака на старых мастеров: его мастерство не позволяет говорить о конформизме. Нет «эпигонства», ибо «корпус живописцев» слишком удален во времени. Спустя несколько веков может ли быть подражание? Нужно ли говорить «воскрешение»? воскресизм Кульбака?
Кульбак – как воздушный шар, повисший над современным городом, над полем боя индивидуальностей. Его удерживают привязи, но нет к нему лестницы. [Лестности. Лестница лести.]
Впрочем, у него своя сверхзадача: достичь безупречности совершенства. Стать автором рисунков, подобных тем, которыми однажды кто-то восхитился рядом с ним, он услышал и позавидовал. Мб, сыграла роль и цена на работы старых мастеров, это всемирное соревнование банкиров вокруг искусства и захлебывание медии всего мира по поводу небывалых цен. [Финансовый паразитизм.]


Проблема собственного благоустройства в мире.
В благоустройстве нет ничего дурного? Оно сопряжено с самодовольством, пускай. Оно хочет сохраниться и избегает всякого риска конфликта. Прогоняет мысли и хотения, возникающие спонтанно в глубинах личности. И вот еще один одинаковый: на вернисаже, с бокальчиком в руке, произносящий пустяки.
Будучи рассеянным, делаешься одиноким. И тогда ищешь дополнений, контактов с другими психеями, если избегать слова душа. Сосредоточенность требует всего человека, она отрезает ненужные аппетиты. Возвращается мужество к жизни. И надежда на выживание. Разумеется, на выживание окончательное, после исчезновения тела. Выживание моей души вблизи Бога. (за чтением Витгенштейна)

…спустя много лет попал в музей Помпиду. Современное искусство: почти сплошной мусор. Аседиа, или «полуденная тоска» 90-го псалма, возникающая у меня от него, как от уже слышанного анекдота. Даже Шагал и Кандинский потускнели по сравнению с памятью о них… А уж остальное… Пикассо со своей халтурой треугольных женщин. [Жирар взял отсюда идею треугольного желания?]
Омерзительность случайных форм. И однако, чтобы сказать: это мусор, он должен быть произведен. Заполонивший всё, он не обходим (глагол обходить). Надо его обойти и не оглядываться.

Чтение о системах эстетик. Как и философий, их много, они сродни искусствам, они следуют за искусствами, они вторичны, их задача рефлектировать стихийное и наводить порядок. Инвентаризировать.
Искусство об искусстве.
У острия должно быть основание, иначе оно сгорит.
Сталагмит, как образ культуры: собирание вокруг мест и личностей, где «капает» сверху, со свода. Острия, простертые «вверх». В местах ожидания. Как они возникают, места ожидания? Возникают или всегда есть и лишь обнаруживаются, но только тогда, когда делаются заметными?

Прореживание социальной ткани вокруг стареющего и уходящего. Писатель – «выразитель чувств» некоего количества современников, они живут вместе с ним, и вместе с ним проходят.

Незначительность и пустота событий: наполнявшихся прежде моей энергией? А теперь, когда с энергией стало плохо, обнаружилось, что я кормил собой встречи, а не они меня? Вампиризм культуры, давно его подозреваю. (Интуитивно схватить, а потом развивать и доказывать. Самое интересное – схватить, то есть увидеть причинно-логическую связь).

Как странно, что женщина с такими бедрами читает книги.

Он запасное я; и однако, мне совсем ни к чему, если б он отправился в гости к Флёрис! Нет, нет, тут что-то опасное: не зря голова начинает болеть.


Особенно хорошо удавались ему ужасы. Чтоб помрачнее было. Побезнадежней, пытают там или режут, и в чалмах ходят, глазами сверкают, Богом грозят и бомбами. А чтоб повеселее – нет, не получалось.

Князь Оранжевый.

Иов и его навоз, Гоббс и его Левиафан, Вольтер и его Кандид, Робеспьер и его гильотина. Наполеон и его треуголка. Сталин и его сапоги с усами. Гитлер и его крематорий.

Известие о том, что и Сталин писал стихи, вызвало у него тревогу. Тем более, что, по мнению не только его соратников, но и объективных специалистов, стихи были, как бы это выразиться, замечательными.
Больше того. Стало известно, что и председатель Мао писал стихи и занимался каллиграфией. По мнению немецкого телевидения, вклад кормчего в сокровищницу Китая значителен.
-- А вы говорите – людоеды. Во-первых, каннибалы. А во-вторых, Ганнибалы. Что, съел?

Возились четыре года, использовали химический и спектральный анализ, расслоили бумагу с помощью электроники, а потом снова собрали воедино. И вот читаем: [поку]шали хорошо. Князю Болконскому нездоровилось, вид облаков ему был неприятен. Офлемир (?)
По поводу последнего слова, не поддающегося анализу, будет проведен мировой конгресс через три года на Гавайских островах.

Советско-российское государство любит окутывать тайной смерть людей.


Она брала всегда меньшую порцию, но порции всегда раздавала она.

Кло, кушая арбуз на террасе: его долька похожа на венецианскую гондолу; настоящая свадьба во Франции лишь та, если после нее медовый месяц проводят в Венеции. А если добавить, что арбуз – эмблема плодородности женщины… Возникла ли традиция ездить новобрачным в Венецию из-за того, что гондола похожа на дольку арбуза? Построил ли первую гондолу любитель арбузов?

А тишина-то какая после 60 лет! Стреляют, взрывают, а ты сидишь только и смотришь. И ничего тебе не делается. Правда, наверное, если пули в ногу попадают, то все-таки больно. А может, тоже безразлично и наплевать.


В католическом Credo скорбью окрашены слова «воплотился и вочеловечился» (делается пауза, и некоторые еще встают на колени). В православном же Верую при пении подчеркивается «и страдавша и погребенна». Особенность (незрелость?) православного мышления: не сознается, что трагично само плотское присутствие в физическом мире, где страдание – неотъемлемая черта. Как будто «страдание и погребение» – частность, и уж в случае Христа – почти горестная случайность, которую можно было бы избежать!

Та же детскость – в жестах обряда. Вино в чашу евхаристии наливается красное; мало того, вода добавляется горячая: кровь ведь красная и теплая… Когда я говорил православным, что у католиков вино белое (вошедшее в употребление в эпоху контрреформации, чтобы подчеркнуть абстрактность идеи, чтобы уменьшить в идее пресуществления вес вещественности), они удивлялись и не верили. 290803
~
По поводу социума и коллектива: «быть вместе»; «вместе» меняет взгляд индивида; индивид психологически мыслит «вместе» даже применительно к себе, индивиду, что оказывается ложным элементом анализа; конфликт коренится в этой иллюзорности владения всем коллективным индивида.

Происшествия в голове приобретают вид реальных событий и сюжетов. А что в ней делается – это большая тайна, недоступная и самым большим ученым.

Конечно, хочется покритиковать и то, и этого, и посмеяться над этим и тем, но как только я начинаю подыскивать фразы поостроумнее и стимулировать желчь, то делается неинтересно и неловко: столько лет я сопротивлялся негативному, и вот хочу поддаться.
Собственно, критика служит двум важным потребностям души: суждение придает ценности самому себе, своему я, поскольку судит знающий и лучший невежественное и худшее. Бывает, что критика – жалоба на несовершенство мира; вдруг кто-то услышит, явится и исправит все эти гадости? И кто же? Уж не Бог ли? (удивляясь феномену Чорана).

– Друг мой, вы живете не на земле, а в вашем уголке.
– Я принадлежу к малой части, которая рефлектирует, то есть неутомимо рисует происходящее.
– И что это?
– Масса манипулируемых. Человечество состоит из марионеток.
– Не надо так говорить.

Был Бог Отец, а теперь Биг Банг. Чем же Биг Банг лучше? Вы говорите – гипотеза? Которую никогда никто не сможет проверить? Ну, это и есть бог Биг Банг.


«Наш корреспондент обратился к одному из лучших артистов земли русской, Владимиру Владимировичу Шестеркину. – Владимир Ильич, какую роль вам хотелось бы сыграть в новом сезоне? – Мне хочется сыграть убийцу. По-настоящему, бескомпромиссно, со всей отдачей, на полную катушку. – Как вы думаете этого добиться? – Я помню завет Константина Петровича: когда на сцене говорят об Африке, зрители в зале должны потеть. Вот как нужно играть. Их прошибет холодный пот, и это главное». [prémonition dévoilée le 7 10 06]

Хочется сказать что-нибудь интересное, умное, общечеловеческое и тут же записать. А потом опубликовать и снабдить копирайтом, чтобы кто-нибудь другой, не дай Бог, не получил, если будут, деньги.

«»
Видел в соборе Нотр-Дам юную итальянку такой красоты, что сделался болен на несколько часов, – из-за невозможности что-либо предпринять, перебороть мгновенность влюбленности, чтоб не осталось и следа от пронзенности видом, взглядом… так невозможно протянуться к книге в витрине, чтобы прочитать и узнать что-нибудь великое, гениальное, окончательное, что, несомненно, содержится в прекрасном фолианте. Бывшие с ней родители имели вид влюбленных сторожей сокровища.

Невозможное. Продавщица в лавке казалась нестерпимо привлекательной, с умело открытым пупочком и расчетливо сползающими брючками, так, что открывались линии живота, начинающиеся спускаться и сходиться там. Мои попытки заговорить и продолжить общение не приобретали нужного темпа, она ускользала, а я чувствовал, что мог бы опереться в претензии на какой-нибудь ощутимый подарок или приглашение в такое место, куда обычно продавщицы доступа не имеют. И вспоминал о своей нищете. Вплоть до того утра, когда увидел ее вблизи ее лавки в объятиях крепкого черноволосого мужчины лет тридцати. Верно, он привез ее на работу – и они прощались. Казалось бы, какое мне дело, но мне вдруг сделалось печально и горько. К чему это мне все? Почему пожелания не идут в ногу с возрастом и возможностями?
(Видел ее снова, спустя года два… какая-то нотка усталости, отрешенности. И личико начало терять в свежести, а брючки все также сползали, приманивая кого-то ожидаемого. Она узнала – если не меня, то мой взгляд.)


Университетский Толстой, иной, чем бывший когда-то. Так коллекционный жук или бабочка отличаются от живых, так чучело лисицы другое. Толстой Козлова, Толстой Пименова, Толстой Гогоберидзе, его (их) взгляды на мир и человека, Толстой диссертаций и библиографий. Удобство чучела: не может возразить, легок для транспортировки (из книги в книгу). А живой заяц того гляди убежит. А тигр – так еще и укусит.
Сначала живые люди, пишут, рисуют, живут. А потом исследования, набивания соломой и ватой, изготовление чучел трудами ученых и профессоров. Сколько студентов запросто прочтут Шекспира и Ко? Скольким доступно пойти в мастерскую? Идут в музеи.
Ω
Трудность, конечно, в точности (? адекватности?) взгляда на мир; а еще в преодолении (дополнении) установившегося взгляда, то есть в нарушении цепи повторений, традиции (передачи). Драматизм конфликтов вокруг «нововведений» говорит о прочности «традиции» как системы передачи/повторений (культуры), о малом числе участников цепочки, способных на «понимание» своих действий; большинство участников, это наполняемые пустоты голов. Пустоты не могут сопротивляться значительным разрывам «традиции», вроде фашизма, коммунизма, теперь исламизма.
И прекратились дежурные плоские насмешки над христианством. France-Culture транслирует мессу по воскресеньям, проходят дни «национального достояния», массовый показ церквей и их сокровищ, выходят толстенные книги о Папах Римских. Это оживление обязано… радикализации ислама. Мерси, Магомет, за напоминание о Христе.
Как если бы часть человеческого сознания отведена «религии», и если традиционная религия оттуда ушла, то на ее место стремится другая или вообще новая, – секта или партия со своей символикой и ритуалом.

Но и традиция хороша, пока не начинает душить.

Аристотелизм космологии с усилием преодолевался Галилеем, ставшим лидером освобождения от традиции, «волей разрыва». Ему противились привычки мысли, например, идея совершенства неба: будучи небесным телом, Луна не может иметь неровной поверхности. А он говорит о горах на ней, следовательно, еретик. И даже показывает их в свой телескоп: а это уже подстрекательство к бунту.

=
Интеллигентское комильфо. Комильфо парижских интеллектуалов, бизнеса, чиновничества. Проблема комильфо, конформизма. Почему так важно быть конформным. Перелистывая альбом фотографий освобождения Франции: сожительствовавшую с немцем женщину, посадив над толпой на помосте, стригут наголо. Проезжая мимо Национальной Ассамблеи, подобного снимка я не вижу (и этому не удивляюсь) в выставке, посвященной 60-летию освобождения. Почему сегодня неприлично повесить такой снимок на фронтоне Ассамблеи? Неприлично задать публично такой вопрос даже в смелой, казалось бы, «Либерасьон», а именно: почему после ужасов оккупации и гитлеризма можно коллективно издеваться над одиноким слабым существом?
(Война только что закончилась, сказала Клокло, но еще немножко продолжалась, и трусы вышли воевать с женщинами, потому что им было неловко за свою трусость. А главное – отвести подозрение от себя, обвиняя кого-нибудь другого).

Говорят, самосуду в освобожденной Франции подверглись около 60 тысяч человек. Почему-то только сейчас показали давно приготовленный док. фильм. Ужасна, невыносима вереница обритых женщин, идущих через улюлюкающую толпу. Сцены избиения, вешания за ноги.
Обычно показывают ликование, букеты и поцелуи танкистам.
А было и то, и другое.
Наличие того мне отравляет другое.
«Не укладывается в голове».
Можно еще кого-то не взять с собой в свое ликование и радость.
Но как удается ликовать, измываясь? Поизмывавшись, ликовать?

Впрочем, и мне знакома ревность из-за того, что женщина отдалась «не нашим»: Анни Эрно и ее связь с гебешником, описанная в Se perdre.

=
Конечно, к некоторым мыслям я привык, они мои, так сказать, настолько, что уже и не замечаю, что другим они не интересны. Вычеркнуть, что ли? А ведь пришли в голову, порадовался, интересно было, записал. Жалко вычеркивать.
Однажды я слушал проповедь, показавшуюся мне скучнейшей из банальнейших. Тут я оглянулся и увидел, что дама, четверть часа до того чопорная и важная, сидела с лицом совершенно переменившимся, с красными пятнами, в слезах. Ей что-то открылось: ей лично говорилось всё это! Так мне стало неловко, что опять возомнил себя пупом.

Оторвавшись от русской книги XIX века, выглянув в окно французского пригорода, где ночью с крыш светят прожекторы и улица снимается на видео, осознав, что я стою на тоненьком мостике собственного существования, по которому сейчас перейду из мира прочитанного (в моей голове) в осязаемую реальность; что то, в голове, вообразимое, и это, перед глазами, ничем не связаны между собой, кроме меня самого…
Ибо только крайний случай может отрезвить до понимания.
Чаще случаи замаскированнее.
Например, точно так же нет связи между аудиторией Сорбонны, где профессор читает студентам лекцию о Гегеле, и идеями Гегеля, его миром. Однако тут нет и очевидности того, что я говорю.
Между человеком, произносящим ритмически организованные звуки перед толпою и этим трепетанием мотылька души, вдруг увидевшего огонек во тьме экзистенции и устремившегося к нему, пренебрегая жжением огня и льда.


Казалось бы, какое мне дело, что «Русская Мысль» перевирает историю покупки немецкой кирхи на улице Криме, ставшей православной церковью. Она принадлежала немецкой лютеранской общине в Париже, реквизирована французами после начала Первой м. войны и продавалась с аукциона. Митрополит Евлогий пишет в своей «Истории моей жизни», что крупную сумму внес купец Гинзбург. При этом они еще обменялись шутками, что-де еврей покупает православным церковь. (Этот забавный эпизод газета не упоминает).
Так возник Свято-Сергиевский институт, куда я поступал после моего обращения, году в 84-м. И уже стал ходить вольнослушателем. Ко мне были предупредительны, хотя и посматривали с опаской. Затем произошли две катастрофы. Первая – на лекции Оливье Клемана, которые назывались у него causeries, беседы. Он говорил обо всем, и о Фрейде и психанализе тоже. Слегка задетый тем, что я ушел от светской культуры к богословам, а она опять мне выходит навстречу, в простоте сердечной я спросил, как примирить произнесенное здесь имя Фрейда и строчку псалма «имя нечестивца да не придет к тебе на уста»? Вероятно, есть тут объяснение?
Установилась тишина ошеломления. Клеман вдруг задрожал всем телом и закричал:
– Как вы можете так говорить! Пигмей! Поезжайте на Афон! Там вам место среди вам подобных!
Тут ошеломление овладело мною.
– Выйдите вон!
Читанные и активно усваиваемые поучения Лествичника, Исаака Сирина и других пришли мне на помощь: конечно, я должен просить прощения и тем изгнать беса гневливости, вселившегося в почтенного профессора и столпа парижского православия. Я уже собирался встать на колени. Студент из Румынии, будущий епископ Серафим бросился на помощь любимому профессору, дрожавшему, как в лихорадке, и повторявшему, показывая слабой рукою на дверь:
– Вон... вон...
Обалдевшие студенты, человек десять, сидели молча, ничего не понимая.
Пошли слухи о моей грубости. Я написал письмо Клеману, прося прощения, а сам получил возмущенное письмо от о. Серафима: как я посмел так говорить с уважаемым профессором?! (и у которого он писал диссертацию, затем благополучно превратившуюся в книгу). Наконец, пришел ответ Клемана: господин, писал он, это я должен просить у вас прощения... Но больше мы не встречались.

Другая катастрофа произошла после лекции о церковной архитектуре. Не помню уже, кто ее читал, может статься, регент Николай Осоргин. Преподаватель уделил особенное место ориентации православных церквей, обязательно на восток. На восход солнца. И какой в этом глубокий смысл. И как это важно.
В этот вечер меня, загородника, оставили ночевать в столовой института. Я проснулся в радужном расположении духа и стал припоминать и размышлять о вчерашней лекции. И как это глубоко и символично, что храм ориентирован на восход солнца! Вот, например, сама церковь Института... И я, улыбаясь, мысленно представил себе этот чудный стоящий на горке храм, такой уютный. Лучи солнца ползли по полу столовой. Мною стала овладевать тревога: направление лучей и расположение церкви не соответствовали православному богословию... В нарастающей панике я выбежал на улицу, поднялся к храму. Своим глазам я не верить не мог: церковь стояла алтарем на запад!
Сейчас мне уже невозможно вновь почувствовать пережитое потрясение. Почти безумие: ведь только вчера, на лекции было сказано, что православный храм всегда смотрит на восход солнца! Иначе он и не может быть православным! Иначе это ересь, грех, преступление! И если это имеет место, то потому, что ошибка никем не замечена с 1922 года! Ее нужно исправить: остановить богослужение и повернуть церковь!
Я побежал на четвертый этаж общежития, к регенту Николаю. Неважно, что шесть утра, такой важности дело ждать не может! Дверь открыл одетый по-домашнему благодушный и медлительный Осоргин. Что такое?
– Вы знаете, что наша церковь ориентирована на запад?!
Его словно отбросило назад, вглубь квартиры. Он затрясся:
– И вы пришли ко мне в шесть утра, чтобы об этом сказать?!
Бормоча слова, может быть, проклятий, он подался назад и захлопнул дверь. Я не знал, что делать и к кому обратиться. И ушел бродить по Парижу. Об этом больше прямо я ни с кем не говорил. Но слухи пошли: вот-де, еще и не поступил, а уже копается в незаживающих ранах... Верно, повредил ему философский факультет... тем более, в атеистическом совдепе... Он сложившийся человек, сумеет ли он перебороть светское образование?.. В книжках, конечно, интересно почитать о «безумии во Христе», но нам-то оно здесь к чему, в наше время, при нашей науке.

Этот эпизод может служить, так сказать, термометром веры или безразличия: православный храм всегда стоит апсидой на восток; однако иногда не стоит апсидой на восток.
Диалектика всегда/никогда и иногда.



История румынского писателя Георгию, обратившегося за помощью к Жану Сюливану, харизматическому католическому писателю (и членом ассоциации имени которого я состоял). Тот ему не ответил.
Не знать ли мне этого молчания? Сделать ли мне вид спустя полвека, что я не знаю отчаяния травимого? Когда он хватается за самую смешную соломинку? В Советском, разумеется, Союзе.
Георгиу задал вопрос, который удобно оставить без ответа: Жан Сюливан, почему вы аннулировали приглашение меня в ваш кино-клуб в Нанте?
Преступление Георгиу во Франции 1945-48 годов: он в Румынии издал антисоветские книги во время немецкой оккупации в 40-44 гг.
Эпизод я извлек из сгущающейся тьмы времен; у Георгиу есть ценная книга «Двадцать пятый час».


Виноделы во Франции, лобби виноделов: вдруг утихла борьба против пьянства на дорогах, против чрезмерной смертности в авариях из-за пьянства.
Уменьшение числа убитых на дорогах, по-видимому, менее важно, чем уменьшение доходов виноделов.
(«Франция, проснись!» – писал он под воздействием бутылки отличного вина, желая вмешаться и хоть как-нибудь принадлежать жизни и обществу).

Судьба Макина Андрея, писателя. Поразительно удачное – в отношении маркетинга – название: «Французское Завещание» (Le Testament français). Все сразу взято в кулак и крепко сжато: завещание – а проблема наследства во Франции касается 90% населения, – и католический смысл «[Нового] Завета» («завет» и «завещание» по-французски одно и то же слово); плюс «завещание французское», да еще написанное русским, и сверх того, официально по-французски! Побочные благоприятные обстоятельства, как следует из одного интервью – близость к Институту Политических Наук, замечательному в смысле знакомств.
[у парижских издателей нюх на шансы автора. Судя по книге Леона Робеля (*) о Геннадия Айги, он «нобелируем». Было бы благородно пригласить меня на торжественную выпивку в Стокгольме, если я угадал…]
[ах, как я ошибся: это он получил приглашение в лучший мир... и лучший мир приблизился ко мне еще на шаг. 7 06]
((Осенью я к нему подошел во время ассамблеи Пен-клуба, чтобы напомнить о нашем знакомстве лет за 30 до того, сразу после моего приезда в Париж. Он как раз прочел некролог Айги. "Я вас знаю, знаю", – сказал он раздраженно, отворачиваясь. Отчего меня не переваривают... бывший коммунист? Неужели этого достаточно? И почему бы не передать мне через третье лицо, в чем дело? Мне ведь любопытно! – доб. 230607))
на этом свете
на тот свет
на том еще свете

Значение названия огромно. Солженицын когда-то иронизировал по поводу «Войны и мира», завидуя: сразу вся война, писал он, сразу весь мир! А «Анну Каренину» не приняло бы современное издательство: они отвергают с порога имена собственные, может быть, дорогие автору, но «ничего не значащие на рынке».
«Завещание» Макина я не сумел дочитать, но прочитал более тонкую (числом страниц) «Музыку жизни». Мб, я разгадал его метод: он смотрит кинофильмы и их пересказывает: в данном случае, «Доктора Живаго» и недавний фильм, не помню, чей, о гибели командарма Котова.
Пишут же портреты и картины по фотографиям.
Он не знает, откуда взялось называние гомо советикус и приписывает его Зиновьеву. Если бы Макин читал самиздат, то встретил бы его гораздо раньше; З. лишь способствовал распространению выраженьица. Вместо Самиздата М. читал, по-видимому, то, что полагалось читать советскому юноше: в одном интервью он говорит, что советская власть вывела отсталую Россию в число передовых индустриальных стран... и тдп. Взгляды курсантов известных училищ. До сих пор не могут остановиться.
Есть и более знаменитые случаи, когда молва присваивает авторство другому лицу. О Колумбе и Веспуччи нечего и говорить. Обыкновенный «железный занавес», изобретенный Розановым в «Апоклипсисе нашего времени», молва приписала Черчиллю, прочитавшему (?), по-видимому, английский перевод русского автора, вышедший в 20-х годах.
О Макине известно из аннотаций, что он «родился в Сибири». Макин-Сибиряк, одним словом.
Впрочем, по словам Терновского, некоторые пассажи Гонкуровского лауреата писаны рукой мастера.
Да и страницы Нобелевского лауреата в «Тихом Доне» очень удачны.

«»
Неологизмы одолевают. Пойди, пойди, прицепись к новому явлению, словно к проезжающему автомобилю, протащит он тебя тридцать шагов, а потом еще проползешь немного. Дело не в действиях, конечно, не в повторениях их, на это рассчитывают беспамятные и не понимающие, а в понимании, в понятии, вот как. Даже если нас совсем мало, неважно, главное, чтобы хоть один понял, а потом он остальных расскажет. Если он даже в прошлом понял, то дойдет и до нас, с опозданием, а дойдет. Главное понять – дверь ли это, или окно? Туда выйти можно или только выглянуть? Вокруг меня или вокруг него вон того? А? Или вдруг как загремит труба в небе – и оттуда истина упадет? Или, наоборот, глаза закрыть и от всего отключиться, и из темноты кепочной воссияет она, невидимка великая? Некоторые советуют дожидаться спокойно, пока душа уже ничем не держится и сама отбывает куда-то: душа-то моя, я, то есть, сам я, бедняжечка, «туда, туда, где не попущена беда», как сказал поэт.

Раньше-то вся злоба (ну, главная ее часть) была в одной, так сказать, коробке емкости к г б; коробка разбилась, и злоба растеклась лужицами мафии. Приватизация злобы.

Бернару Ноэлю, директору издательства «Пресс де ля Ренессанс», нравилось, как я пишу. И когда я сказал ему о почти готовом «Обращении», он просил меня и прислать, и подождать ответа, и... я так и сделал. Рукопись вернулась с вежливым письмом о том, что и то, и это, и что надо еще поработать. Эпизод имел место году в 2000 и значения не имел, книга вышла в другом издательстве. Тут я случайно узнал, что чтецом русскоязычной литературы у него был в то время нынешний редактор «Русской Мысли».
Ну вот, всё и объяснилось.

Бездарность решала, что издавать, а что нет. А как они чувствовали себя свободно в Москве! В «те годы»! Боже мой, какой говняный колосс развалился! На танках ездил, на подлодках плавал! 70 лет мировой вони! Бездна открылась и слопала.

Ну, ладно, у Колупана наследственное. А вот Лимонов... как это поэт может добавить к своему имени – «большевика»? Забрызганного кровью поэтов? А? Пенсне Бронштейна, бородка Свердлова... Во что играет застарелый подросток Савенко... Иностранцы не знают, они революцию изучали по потемкинскому броненосцу. Впрочем, они уже слышали про потемкинские деревни.

((– А вы знаете, Тамара, ваш задик... как бы это выразиться... совершенно ненормативный!))


Один пристально древнюю Грецию рассматривает (тут Гоголя кстати вспомнить, как он об историках пишет), а другой планету Сатурн или вообще туманность ЖПХ 12Д365, где подозревают быть черной дыре. А девяносто третий изучает разновидности овощей в огороде. И всему этому я рад: люди при деле и узнают беспрерывно что-нибудь и всему миру сообщают. Очень рад. Если б не они, мне пришлось бы все изучить, а каково, а? Их, исследователей, тысячи, не протолкнуться, потому что интересно и прибыльно. Не в Европе, так в Америке. Стал я оглядываться, что бы такое и мне поизучать? Где людей мало? Вот ветхие совсем темы, и интересующихся почти нет. Написано Бог, Смерть, Душа. И ни души в непосредственной близости, а все больше повторяющие сказанное. Прочтут и – повторяют. Получат деньжонок, покушают, отдохнут и – опять повторяют. Нет, нет, тут что-то не так. Уютные есть уголки в человечестве, где все давно ясно и навсегда. Там и люди радостные, улыбающиеся, розовощекие, там и дети смеются звонко. Время остановилось, господа, мгновение знаменитое застряло навечно, к чему Пушкин взывал когда-то. Или нет, не он, он о мимолетном видении чистой красоты писал.

Сначала все в Одинокое. Потом я разбиваю на диалоги, придумываю, кого бы в собеседники позвать, а то и просто беру на улице, разрешения не спрашивая: идет, например, симпатичная женщина с лицом не слишком глупым, или господин какой-нибудь с мыслью на ясном лице, – я их и помещаю в собеседники. Имена сам выбираю. Лора, например, или Астрид, или Девоногов полковник, или Шульц академик, бывший мясник-вегетарианец.


Но все-таки: откуда во мне эта какая-то бодрость, энергичность, желание схватки? И это после того, как 13 лет я отказывался от всякого действия, практиковал всепрощение и непротивление? Год остался до 60-ти? А потом пенсия, то есть официальное время увольнения на отдых, заслуженный или нет. Столь многие уже умерли знаменитыми в моем возрасте. А я еще ни то, ни другое. Ни рыба, ни мясо, как любил пошутить диктатор в сапогах с усами.

Нечто среднее между дневником и прозой, вот что такое Солилоква. Между записками из подполья. Клюква солилоквы.

Обширная компьютопись. Неологизм проклятый и здесь втерся.

Хорошая книга, приговаривал он, попав на главу: «От природном превосходстве ума русского над способностями других народов».

Любимый метод русской социологии (да и всех остальных наук) – это внимательный подбор русских пословиц и поговорок. Разумеется, даже те поговорки, которые перевели с других языков, за давностью события были национализированы.

Актер такой знаменитый, что прибавка к имени слова «актер» его умаляла. И в других областях тоже. Писатель Гюго, физик Эйнштейн…А вот это на месте: прославленный философ Исайя Берлин. Всемирно известный фотограф Семенов.

==
Ох, как хочется в ладоши похлопать! Звонко, громко, от души! Свое значение ощутить хотя бы на стадионе, или в зале вот переполненном! Легкие расправить, набрать воздуха чистого и крикнуть так, чтобы все услышали во всем мире: браво! И они все оглянулись и посмотрели: кто это так громко крикнул «браво»? Неужто он, я, то есть? Омниворов Валерий? И как хорошо – да и не крикнул, а возгласил, даже в зале как-то сразу стало по-весеннему просторно! А когда оглянулись, то Омниворов снова приосанился и весь в движении к сцене протяжно, звучно слово пустил плыть над головами: Брааавооо! И тогда половина зала к нему повернулась, хлопая звонко в ладоши. Ему аплодируя. Вот как! И другие окружили его, приветствуют, на спектакли зовут, так что того певца совершенно забыли, хотя он и был причиной успеха аплодисментов Омниворова.
=!=
Истина истории зависит от влиятельности лица и большинства голосов. Ну, вот и хорошо, хоть от чего-нибудь да зависит.

Могильный камень в местечке Les Trois Etots: «Солдат, он шел за Наполеоном 10 лет. Он быстро и четко исполнял все приказы. Вечная слава».

Хотел, как все, а получилось, как у Достоевского.

Русские предпочитают напитки горькие крепкие, а чтение – сладкое сахарное. Закуски соленые, жирные, а пение звонкое, задушевное. Общество потребления, общество заедания.
,,,

Господин Суворов, что вы почувствовали, когда впервые встретили Сталина? – Ну, что я почувствовал? Да я и сам не знаю. Большой человек, конечно, великий. Гигант. Убийца, конечно, палач, да кто из нас не без греха? А?


И он прекратил со мной отношения без всяких объяснений. Умножение собственности увеличивает социальный вес человека, он уже так прочен, что может менять свое окружение согласно капризу. Без всякого «выяснения отношений».
Правда, копились смешные случаи, и моя молчаливая реакция, может быть, чувствовалась, как некое неприятное сопротивление. Моя социальная незначительность достигла той степени, когда уже не следили за собой в моем присутствии. Он вдруг стал жаловаться на налоги – мне, добровольному нищему в лоснившейся от старости куртке.
– Налоги сковывают частную инициативу! Не дают развернуться! – говорил он. – А если бы государство не изымало бы столько, сколько добрых дел можно бы сделать! Да просто дать людям заработать!
Он посмотрел на меня и вспомнил обо мне.
– Вот ты, например: я мог бы нанять тебя... садовником!
Его голос потеплел. По-видимому, умиление от доброго дела, от самой возможности его, коснулось его сердца. Я подумал: конечно, так, но ведь пока благодетель собирается сделать жест, время идет, людям надо как-то существовать, и государство все-таки раздает крохи жертвам неудачи.
Не имея средств нанять меня садовником, он решил купить дом поближе к Парижу. Его заинтересовал мой рассказ об имении, продававшемся одним разводившимся гинекологом. У него я как раз подрабатывал, ухаживая за его розами.
Коллекцию спортивных автомобилей гинеколог уже продал, чтобы оплачивать свой затянувшийся процесс. Так вот, моего благодетеля привлекло то, что при воротах располагался отдельный флигелек, оборудованный под жилье.
– Вот ты там бы и жил, – мечтал он.
И заодно бы сторожил и помогал по хозяйству, подумал я почему-то, вероятно, телепатически. Однако и этот план не удался. Вообще эпоха делалась все более ожесточенной, ветер завоеваний сушил благодушие. Вслед за восторженными туристами из Третьего Рима поехали люди в кожанках большого, как правило, роста.
Я помогал сколачивать ящик для помещения в оный скульптуры. Он подошел посмотреть, и ему показалось, что я отпилил доски слишком коротко.
– Какого х... ты тут мне... – начал он, но, к счастью, убедился в своей ошибке. Было ясно, впрочем, что его чувства ко мне уже иные, чем сострадание или дружба.
Тут укоры совести меня настигают. Стоит собрать вместе два-три комичных случая, и уже появляется тень чудовища вместо любящего отца, друга и человека искусств. А ведь они перемежались жестами симпатии и помощи. Тот зимний вечер, например, когда, измученный холодом и голодом, я ему позвонил, и он поехал за мной за двадцать километров, привез в тепло, накормил, отправил принимать горячую ванну? Ну, будет, будет.

оОо
Имя терялось среди множества лиц.

Конечно, я брезговал литературным материалом, то есть вычитанным. Вторичным его оскорблял. А теперь думаю: а почему бы и нет? Книги ведь всегда существовали? А? Всегда их читали и в свои переписывали? Разве нет? А?

Настаивал на привычном, желая дойти до предела и выйти в свободу – прежде всего, от привычного (китч как художественный метод).

-?-
Хотеть ли быть среди командиров общества? Чтобы понять их машину и насыпать песку в их мотор? Чтобы он остановился? Изменился? Стал бы крутиться иначе? В пользу, например, бедных? Но почему? Чем бедные лучше богатых? Не такие ли же личики или рожи, жадные и бесталанные?

Момент справедливости и умиления, господа, это кое что. А насчет вечности верности примите – вранье повсюду. Так и среди болот есть сухой островок, и среди блатных блеснет лучик сочувствия, и наган чекиста не всегда выстрелит, и среди проституток замешалась романтическая душа, – момент, вы понимаете, событие? И событием может быть человек на секунду, а потом все то же самое, как всюду – деньги, власть, продвижение. Был – всё. А оказалось – как все. Вот и всё.

Мы не в изгнании, мы в послании.
Чем лучше шина, тем ближе вершина.
Не веет, не жнет, а лижет да жмет.

Ценности бывают временные, например, билет на поезд: проехал – и ценности в нем больше нет. Ценности бывают общечеловеческие. Зарплата, например, телевизионные передачи, некоторые закуски. Если Вы им не придаете значения, то постепенно и вам значение перестают придавать.

Запасец разного

Молодило, очиток (жубарб)
Дынное дерево, папайя
Каменный воробей
Водитель Одонтофоров
Нептунов
Бубонидовы
Князь Пикридов

Подснежник le galanthe
Стрекоза odonata
Товарищ Дусосов
Гоммоз = камедетечение (Булгаков в «Театральном романе» высмеивает придуманное им название советского романа, «Тетюшанская гомоза». Так вот, она бывает, хотя и не ясно сразу, что такое камедетечение.
Соловей-красношейка la calliope
Райский журавль la grue de paradis
Жирафовая газель, геренук guérénouk
Блатформирования
Омниворов
Магические слова спирт, родина, сталин
Теноново пространство в глазу de Tenon
Экзувий = сброшенная при линьке шкурка
Геркулес накуролесил
Чирьев Афродит Геркулесович
Том 1: Я и Он. Том 2: Оно и Ты. Том 3: Мы и Это. Трилогия экспансии. Экспансия Ковалева. Трилогия.

[[[Эту инсталляцию последний шаман Сапгырь придумал, которого потом один спонсор увез в Галлию и там представил серьезным людям. А они за него ухватились: откроем факультет, нам нужны образованные по-европейски шаманы. Чумаченко тут как тут с новою книгой: «Сибирский Табор», Фавор по-нашему, с гравюрами Фаворского-Воровского, видного художника-разведчика.]]]

-!-
Давайте-ка займемся новой наукой, политической химией. Не проходили? Таблицу Менделеева не знаете? Нашего, русского Дмитрия Ивановича, папаши Любочки Блок. Смотрите, как нужно делать. Читаем аурум, то есть золото по-латыни. Аурум латинский осторожно зачеркиваем и вписываем в клеточку русский. Вот и вся алхимия. А прочие кто свинец, кто железо. Сера – известно, какой Сульфурович Абрам Сякович. А то еще и просто бандформирования. Ну, и чурки всякие, эскимосы-альбатросы, тунгусы да калмыки с Пушкиным на плечах. Менделей же из поэмы Некрасова, он спасал зайцев во время наводнения.
Борьба блатформирований с бандформированиями. И наоборот.

Сформировавшись (сложившись) вне советской системы, было удобнее войти в нее и жить (но труднее, вероятно, ввиду всепроницаемости). Родившись в ней, очень трудно было от нее освободиться, собрать элементы для построения костяка своего существа свободы. Костяк свободы. Гм.

Истории социальных конфликтов. Фильм «Etre et avoir» я ходил смотреть, да заодно и на автора. Кто только не сопоставлял в 60-е годы два эти глагола: Бубер, Фромм, Судзуки. Целую философию на двух столпах основали: быть или иметь? Конечно, быть, ворчали профессоры университетские, желая побольше иметь. Но если б они сразу «иметь» захотели бы, не пофилософствовав как следует о «быть», то ничего не получилось бы. И в грамматике то же: это два главных вспомогательных глагола. Иметь и тут превозмогает: с ним спрягается глагол быть в собственном значении. А вот иметь с иметь не расстается, сам себе равен, отборный.

После успеха фильма началась тяжба между режиссером и главным героем, учителем, который вышел на пенсию и оказалось, что ему не так уж много причитается: не профессиональный актер. Контракт, впрочем, выполнен, а ведь это главное, и евангельская притча о работниках 11 часа о том же, не так ли? Не за динарий ли я тебя нанял, и тдп.
Эту притчу приводил в качестве аргумента Мамардашвили, критикуя западные профсоюзы за их страсть к забастовкам! Как нам там всем власть на Западе нравилась!
[Ср. использование Евангелия флорентийскими педофилами эпохи Ренессанса: «Не мешайте детям приходить ко Мне»… так вот, поэтому и к ним дети приходят…]