Смотритель моста
Его назначение на эту должность состоялось так давно и незаметно, что жителям городка он казался частью самого сооружения, доставленной вместе с камнем и чугунными решетками перил. Никто точно не знал, в чем заключались его обязанности. Должен ли он следить за состоянием металлических ферм? Или каменной облицовки? Его видели стоящим у исхода моста и смотрящим на противоположный берег. Возможно, он высматривал какое-нибудь отклонение или неисправность, простым пользователям моста не известные, но он уж, конечно, знал, на что смотреть и что увидеть, ведь он назывался смотрителем и получал за это небольшое содержание от мэрии городка.В погожий осенний день смотритель моста, как обычно, вышел посмотреть вдаль. Он смотрел довольно рассеянно, однако скоро внимание его привлек путешественник с мешком за плечами, в шляпе не местного покроя. Кто бы мог быть он, спрашивал себя смотритель, но без особой настойчивости, поскольку узнавал в путнике женщину, одетую в мужской костюм. Она шла уверенно и быстро, как свойственно людям, чья воля к движению соединена с другой, более могущественной. Так ступает по земле посол, чувствуя за собой мощь своего государя или, бывает, своей страны. Смотритель скоро разглядел и лицо посланницы. По-видимому, ее возраст приближался к акмэ, но еще не достиг его, и потому ее лицо являло возможности, а не остановившиеся черты характера. Энергичность, бодрость, предприимчивость читались на нем, все то, что смотритель почитал в своей жизни исчерпавшимся.
Путница приветствовала его дружелюбной улыбкой и заговорила с ним на языке, кое-кому еще знакомом в округе, но вышедшим с некоторых пор из употребления. Смотритель вовсе не удивился, когда вновь прибывшая намекнула на поручение, ей данное кем-то и касавшееся именно его. Возможно, ее появление входило в круг его обязанностей, хотя до сих пор ничего подобного не произошло. Впрочем, важные вещи всегда происходят в первый – а потом выясняется, как правило, что и в последний – раз.
Путешественница попросила об аудиенции. Это казалось бы странным, поскольку они уже разговаривали, встреча ведь началась, но смотритель понял, что речь идет не о простом разговоре и что о главном речи еще не было. Он согласился, не отрывая взгляда от лица женщины, его чем-то беспокоившего и притягивавшего. Ну, конечно, его тревожили ее глаза, – прозрачные серо-голубоватые. «Северные очи», – сказал он себе, – интересные тем, что вовсе не являются зеркалом души, в отличие от других оттенков ретины, и могут, напротив, скрывать не только добрые, но и опасные помышления.
Они отправились выбирать место для аудиенции. На мосту оставаться было неудобно, поскольку день приближался, и вскоре обычный поток автомобилей и пешеходов потек по мосту над водным потоком. Они могли бы устроиться в уютном садике при маленьком доме смотрителя, и поначалу так и сделали. Мешок был водружен на садовую лежанку, и аудиенция началась с того, что женщина произнесла свое имя и, вероятно, титулы, но так тихо, что смотритель услышал лишь слово «дочь» в приятном шелестящем ливне приветствий и пожеланий благоденствия. Дочерью если она и была, то какого-нибудь важного лица, иначе зачем бы и упоминать.
Говоря, женщина протянула руки вперед, словно держала в них какую-то вещь, невидимую. Смотритель моста не отрывал от них взгляда, отметив для себя тонкость и изящество кистей, встречаемых у женщин священнического достоинства – и редко у исполнительниц музыки, где нужны крепкие пальцы, способные схватывать и надавливать.
Потом женщина замолчала, не меняя позы и ожидая; возможно, произнося молитву или попросту указывая паузой на важность происшедшего и значительность сказанного. Она положила руки на горло мешка и начала медленно развязывать тесемки. Осторожно она потянула вниз ткань, обнажая содержимое.
Смотритель, поначалу озадаченный, едва удержался от восклицания, когда предмет восстал пред ним во всей полноте и свежести. Несомненно, это была часть целого, самая прекрасная, возможно, из всех существующих чистейшего целого. И не только это: среди подобных частей она также выделилась бы своей красотой. Совершенство линий, их уверенность и четкость говорили не об обязанности изготовителя и ремесленника, а о вдохновенности творца.
Не только рисунок предмета пленял взгляд. Цвета были подобраны искуснейшим образом, они переливались всеми оттенками от фиолетовых вечерних сумерек до розовой утренней зари, от манивших взгляд таинственных теней до яркого блеска южного полдня. И вдруг – о, находчивость мастера художника! – смотритель понял, что коричневые точки, размещенные на первый взгляд хаотично, есть не что иное, как изображение небесных созвездий, возможно, само небо, причем та часть, которая обычно скрыта от взглядов и телескопов.
Неожиданность и очарование зрительных впечатлений еще не отпускали смотрителя, как пришли в действие музыкальные свойства предмета, и слух человека наполнился таким нежным и гармоничным звучанием, что он потерялся в сравнениях, в невозможности описать их на человеческом языке, а другого он пока толком не знал. Так пели бы небесные сферы космогонии Платона, если бы его учение подтвердилось, так звучали бы звезды над снежным полем, если их мерцанию найти соответствие в полу-, четверть- и целых тонах.
Смотритель был поглощен созерцанием, его лицо просветлело, глаза увлажнились, морщины разгладились. Посланница не осталась безразличной, видно было, что отношение этого опытного и в чем-то неподкупного мужчины ее успокоило и подарило уверенность в успехе предприятия, точнее, впрочем, миссии.
Наслаждение в чистом виде – вот подходящее название тому, что производил доставленный из далеких краев предмет. Смотритель понял, что многолетнее ожидание не проходило впустую, что исподволь он готовился к сегодняшнему событию. Весь его опыт ожил и сосредоточился, как бывает с самой жизнью, когда она собирается в одну точку, в острие, чтобы продлить себя и продолжиться. Мужчина позволил себе жест, который хотя и не осуждался, однако требовал известной смелости и склонности к риску: мужчина взял женщину за руки и легонько пожал их, приглашая к вниманию особому, к тому, чтобы слышать и видеть внутри и снаружи. И произошло событие крайне редкое, в наших краях невозможное настолько, что оно попало в летопись, какую вы имеет мужество – и, может быть, удовольствие – читать: женщина ответила ему легким рукопожатием, сразу переведя их отношения почти на родственный уровень. Их восприятия предмета как бы объединились и тем усилились.
Звучание сфер углубилось и усложнилось, превратившись в симфонию – увы, не записанную тогда за отсутствием нотной бумаги; краски сияли и переливались, наполняя завораживающий своей чистотой рисунок, и сверх того, необыкновенной свежести аромат начал исходить от предмета, благоухание мирта распространилось вокруг, праздничное и веселящее сердце. Смотритель и посланница не отпускали рук друг друга, лишь догадываясь о смысле происходящего, о том, что он огромен, что это подарок не только им, а многим, если не всем – тем, кто нуждается в пояснении календарных обозначений и забытых фигурок капителей.
Впоследствии в городе шли разговоры о странном свечении, исходившем из домика смотрителя, и о музыке, игравшей ночью у него в саду. Но тогда постучаться к нему за объяснениями не удосужились.
Тем временем в домике началось застолье. Смотритель потчевал путешественницу ужином, состоявшим из плодов той местности, украшенных некоторыми привозными фруктами из других стран, и особым вином, хранившимся с давних пор для самого торжественного случая, несомненно, наконец наступившего. Сюда же они перенесли и предмет, чувствуя, что благодаря ему и его свойствам их родственность определилась и крепнет, и становится нерасторжимой, как бывает у подлинных, предназначенных друг для друга супругов. Их взаимная принадлежность настолько им была очевидной, что женщина сняла дорожное платье и оказалась в легкой рубашке, позволявшей видеть пленительную маленькую грудь и колени. Снял костюм смотрителя и мужчина, и теперь они напоминали скорее Еву и Адама, чем чопорных горожан. Взволнованность смотрителя выразилась в том, что на глазах у него сверкнули слезы. Они легли на постель и лежали обнявшись, поначалу не шевелясь, позволяя своим телам войти во владение друг другом, как существам отдельным, имеющим свою волю и назначение.
Женщина прижалась к мужчине и почувствовала, что он наполняет ее нежнейшую часть, что он проник в отверстие жизни и устраивается там удобнее, осваиваясь, и она ответила пожатием, стесняя его в движении и приглашая тем самым к отваге и самозабвению. Так они оставались, наслаждаясь близостью и безопасностью существования, той предельностью его, которая обещает бессмертие и, вероятно, к нему готовит. Окруженные прочным валом сильных и гладких бедер, сплетясь руками, обласканные губами и ртом, они являли бы сложную картину тому, кто их увидел бы. Свое место занял в ней и привезенный издалека предмет совершенства, осуществивший гармонию музыки и красок. Он-то их и настроил на нужный лад любви и доверия друг к другу. От полноты переживаний женщина застонала в той особой тональности, которая обозначает предел и завершение стремлений, и мужчина ей вторил. Ни с чем не сравнимую радость вызвала у него спазма рук женщины, сжимавших его ягодицы.
Наступившее затем умиротворение превратилось в сон, их освеживший, потом пришел разговор легкий и веселый, они смеялись от удовольствия быть рядом и от благодарности жить. Ночь покровительствовала им величаво, нисходя с небесного свода и мерцая звездами, видимыми через открытую в сад дверь. Доверие их достигло той степени, что они назвали шепотом на ухо свои имена, данные им при рождении, и потом наслаждались, окликая друг друга, их свежестью и необычностью, – жители нашей местности называют себя и других по фамилиям и должностям.
Сквозь щели ставен уже пробивался свет дня, но они еще не спешили разлучаться хотя бы для того, чтобы приготовить утренний чай, омыться и одеться. Особенно им не хотелось последнего. Впрочем, день начинался, а с ним занятия земли надвигались, словно враждебное войско на мирный народ.
Жители городка приступали к своим обязанностям без ропота, скорее, возможно, с удовольствием: они ели ветчину и сыры, читали газету, набивали трубки. Потом многие поехали из города прочь проверять состояние угодий, из соседних же деревень стали съезжаться работники канцелярий и счетных ведомств. Те и другие пользовались мостом, хотя и в противоположных направлениях, и теми и другими овладело ощущение нехватки чего-то привычного, словно они забыли в тот день умыться или случайно не выпили кофе.
Первыми осознали странность пожилые чиновники высокого ранга: смотритель моста отсутствовал. Уж не заболел ли он, или не обнаружил ли он неисправность, о которой следовало немедленно доложить, и он за этим и отлучился? Но ни в ратуше, ни в полицейском участке его не было. Городский совет обсудил положение и, как обычно, мудро рассудил таким образом: нужно подождать; события сами приведут к разъяснению создавшегося положения. Однако к концу рабочего дня ничего подобного не произошло, и к домику смотрителя отправились представители власти в сопровождении наряда полиции, пожарников и кареты скорой помощи.
После троекратного стука в дверь ее просто открыли, ибо она оказалась незапертой. Троекратно возвестила полиция, что собирается войти и, значит, нарушить священную в наших краях неприкосновенность жилища гражданина. Никто не ответил, и власти города проникли вовнутрь. В домике все находилось в образцовом порядке, как то: мебель и утварь. Постель была убрана и аккуратно застлана. На рабочем столике лежал вахтенный журнал смотрителя моста, и последняя – вчерашняя – запись исчерпывалась словами: «Имею сообщить, что». Далее на странице следовало такое, что произвело среди чиновников тихий, но все-таки ропот изумления: посередине официального документа была нарисована забавная смеющаяся рожица.
Лишь налоговый инспектор был озадачен происшедшим до степени болезненной: он не знал, как классифицировать дело смотрителя. Если бы тот умер, то не возникло бы затруднения, как его не было, пока он был жив. Исчезновения же законодатель не предусмотрел.
Окт 11
posted by Nicolas Bokov @ 8:25 AM
